в ряды рабочих внесли лишнее
замешательство! - возмутился Каюров. - Ну, а что будете делать завтра?
  Солдат обещал выехать в боевом порядке, так как все уже подготовлено.
  Усталость после бурно прошедшего дня и сильный мороз не дали
возможности закончить собрание. Решили собраться на следующий день в 8
часов утра на квартире у Каюрова.

  26-го утром на Охте было какое-то странное затишье. На Большом
проспекте, где в эти дни было особенно много народу, людей почти не было,
как в обычный воскресный день.
  Патрули из городовых, усиленно рыскавшие вчера по Охте, исчезли, и
только казачьи патрули иногда проносились по улицам.
  Мастерские и заводы были закрыты. На улицах перед ними царила та же
безлюдная тишина.
  Постепенно к закрытым воротам предприятий стали подходить рабочие.
Кто-то сказал, что многие с утра ушли на Выборгскую, где казаки стреляют в
народ. Решили идти на подмогу. Вперед послали несколько человек
посмотреть, нет ли возле участка городовых.
  В участке было тихо, и только две фараоновские рожи выглядывали в
настежь открытые окна.
  Дорогой говорили мало. У всех были возбужденные и в то же время
мрачные лица. Кто-то рассказывал, как вчера он дрался в городе с
полицейскими, которые никого не хотели пропускать на центральные улицы.
  Пройдя Большой проспект, рабочие вышли на Полюстровскую набережную. Издали
было видно, что у дачи Дурново стоит большая толпа. Здесь шел митинг. Шум
и говор, царившие кругом, заглушали ораторов. Но вот на бочке появился
молодой рабочий. Его звонкий голос клином врезался в шум толпы, и после
первых же его слов наступила тишина:
  - Наши семьи голодают. Городовые и казаки стреляют в нас. Царь ведет
братоубийственную войну. Народная кровь льется реками. Долой царя! Долой
народных кровопийц! Долой войну! Солдаты - наши братья, они будут с нами!
  Охваченная единым порывом толпа закричала:
  - Ура!!!
  Тысячная толпа двинулась в путь по узкой набережной. Взметнулся вверх
красный флаг.
  По дороге к Арсеналу несколько охтенских рабочих решили узнать, что
происходит в городе. Пути через Охтенский и Литейный мосты были перекрыты
полицейскими патрулями. Пришлось переходить Неву по ненадежному весеннему
льду. С трудом, по колено в воде добрались они до другого берега. По
Пальменбахской и Суворовскому пошли на Невский. В переулке их остановили
городовые и предупредили, что дальше идти опасно - на Невском стреляют.
Сказав городовым, что идут домой, рабочие пошли дальше, посмеиваясь над
заботливыми фараонами.
  Слышались пулеметные очереди, винтовочные залпы.
  У выхода с Суворовского на Невский стояли люди. Кругом шли летучие
митинги.
  Через толпу охтенцы пробились к Знаменской площади. Здесь им
открылось зрелище, которое они запомнили на всю жизнь.
  Площадь вокруг памятника Александру III была заполнена народом. У
Николаевского вокзала стояли казаки. По обеим сторонам Лиговки
расположились казаки и конные городовые, а на Невском кипело сплошное море
голов с развевающимися над ними красными языками флагов и транспарантов.
Здесь были и старики, и дети, рабочие, работницы, студенты - все те, кого
называют народом.
  Где-то совсем близко стреляют. В середине толпы говорит оратор, но
несмолкающее, несущееся со всех сторон "ура!" покрывает все остальные
звуки, и виден только беззвучно открывающийся рот человека.
  Вдруг раздался крик. Прямо на толпу неслись с саблями наголо конные
городовые. Поднялась паника. Кто старался убежать, кто хотел спрятаться за
других. Ужас на мгновение затуманил разум многих.
  Молодой человек в студенческой фуражке вытащил из-под пальто какой-то
предмет, похожий на жестяную коробку из-под леденцов, стукнул его о сапог
и бросил в городовых.
  Раздался оглушительный взрыв.
  Три лошади с седоками повалились на землю. Городовые отъехали немного
назад и дали залп.
  На площади началось столпотворение...
  Бежали все, но каждый в свою сторону, толпа задыхалась, рвалась и
вся, кроме своих краев, оставалась на месте.
  На помощь городовым прискакали казаки и с остервенением стали
избивать бегущих.
  Площадь усеяли тела убитых и раненых, зарубленных, сбитых лошадьми.
  С Невского на площадь с винтовками наперевес бежали солдаты.

  Замершие днем улицы Охты к вечеру снова оживились. Возвратились
ушедшие с утра на Выборгскую сторону и Пороховые заводы охтенцы.
  Все чувствовали, что пролитая сегодня кровь - не поражение, близится
развязка. Пора было дать последний и решительный бой холопам самодержавия.
  Распространился слух, что в полицейские участки привезены пулеметы,
которые установят на чердаках домов. Это известие было искрой, брошенной в
порох. Раздались голоса, призывающие идти на участок, и рабочие пошли на
другой конец Большого проспекта Охты, чтобы раз и навсегда покончить с
фараонами.
  Из участка раздались выстрелы. К счастью, никто не пострадал. Колонна
свернула на Георгиевскую улицу, чтобы оттуда приступить к осаде.
  У входа в участок стоял ненавидимый всей Охтой за жестокость
околоточный Гудков. Рядом с ним потрясая револьвером, что-то кричал
охтенский пристав. Окна участка были открыты, и видно было, как мимо них
пробегают с винтовками городовые.
  В городе шла беспрерывная стрельба. Виднелись зарева пожаров. В толпе
стал усиливаться шум и кто-то зычно крикнул:
  - Товарищи, айда на участок!
  Только это и было нужно. Под оглушительное "ура" рабочие напали со
всех сторон на растерявшихся полицейских, не успевших сделать ни одного
выстрела.
  Городовых обезоруживали и выводили на улицу. Там их стали избивать
чем попало. Они не сдавались, во все горло выкрикивали угрозы и старались
привычно сунуть кулаком в лицо. Кое-кто из них струсил и бухнулся на
колени.
  - Братики... пощадите! Ради Христа! - вопил Галкевич, один из
самых ретивых.
  - Вы-то нас щадили?!
  Слишком много у всех накопилось: голод, тоска по мертвым детям,
память об ударах нагайками и тюремной баланде. Где уж было думать о пощаде
душителей народа.
  Разделавшись с городовыми и освободив заключенных, битком набитых в
темный сырой подвал участка, выбросили на улицу все бумаги и подожгли.
Потом со всех четырех углов запалили участок и собрались на Большом
проспекте.
  Решили идти к солдатам, расквартированным на Пороховском шоссе,
перетянуть их на свою сторону и достать у них оружие.
  Несмотря на приподнятое и даже слегка разъяренное настроение, шли
спокойно и организованно, магазины не трогали, хотя почти все уже по
нескольку дней не видели хлеба.
  Неподалеку от казарм группа рабочих остановила колонну, объявив,
что у железнодорожной насыпи стоит какой-то батальон, с которого и нужно
бы начать.
  Выделили несколько человек. Через четверть часа они вернулись,
рассказав, что встретили не солдат, а сущих баб. На предложение
присоединиться они долго ломались и все расспрашивали, что за зверь такой
"эта революция" и "для чего она". Кончили тем, что, чуть не пустив
слезу, стали уверять рабочих-депутатов, что они "старые солдаты" и
хотят честно служить за "веру, царя и отечество".
  - Ну и черт с ними! Идем к другим!
  Из казармы выбежали трое солдат. Они рассказали, что почти половина
состава посажена на гауптвахту. Рабочие бросились туда, своротили забор,
выломали двери. Освобожденные стали радостно пожимать руки освободителям,
благодарить. Раздались крики: "Одевайся! Выходи!"
В казармах все сошло неожиданно гладко.
  Солдаты без всяких расспросов оделись и стали выходить. Растерянные,
перепуганные офицеры не сопротивлялись, покорно согласились выдать
обмундирование освобожденным с гауптвахты и открыть оружейный склад.
  Никто и не заметил, как наступило утро 27 февраля.


  27 февраля 1917 года


  Утром у Каюрова собрались человек сорок представителей заводов и
фабрик.
  Петербургский комитет представлял Шутко, завод "Айваз" - Шурканов
(как позже выяснилось, провокатор), обратившийся к собравшимся с горячей
речью, призывая их во что бы то ни стало продолжать борьбу, не
останавливаясь ни перед чем. Он выполнял волю потерявшей разум охранки -
подбить рабочих на вооруженное восстание, которое гарнизон столицы
утопит в крови.
  Большинство высказалось за продолжение борьбы.
  В разгар собрания вбежал сияющий представитель завода "Лейснер" и
начал рассказывать о событиях в городе, но тут вошли сразу несколько
товарищей, только что освобожденные восставшими солдатами из "Крестов".
Секунду, окаменев, все смотрели на них, ничего не понимая, потом бросились
их обнимать и расспрашивать. Особенно горячо расцеловал освобожденных
выдавший их в свое время охранке Шурканов.

  Кирпичников поднял команду в пять утра. Патроны были доставлены в
половине седьмого. Солдаты построились в боевом снаряжении в длинном
коридоре на втором этаже казармы.
  Кирпичников обратился к команде:
  - Надеетесь ли вы на меня, будете ли исполнять мои приказы?
  Солдаты нестройно, но одобрительно зашумели.
  - Хватит кровь лить, кланяться этим трутням, тянущим из нас
последние соки! Умрем за свободу! Другие части, может быть, поддержат
нас... Всем младшим офицерам будем отвечать на приветствие: "Здравия
желаем, ваше высокородие!" Виду не подавать. А Лашкевичу не отвечать,
кричать "ура!"
Без десяти восемь пришел прапорщик Колоколов. Кирпичников скомандовал:
  - Смирно, равнение на середину! Прапорщик поздоровался с Кирпичниковым,
потом с остальными.
  - А правда, геройски действовали молодцы волынцы вчерашний день? -
спросил Кирпичников.
  Колоколов нервно улыбнулся, глядя в серые непроницаемые глаза унтера,
и почему-то неожиданно для себя выдавил "да" с большим трудом.
  - Сегодня действовать еще лучше будем. Посмотрите, как
сегодня будут молодецки действовать. - И Кирпичников спокойно улыбнулся.
  Колоколову опять показалось, что унтер-офицер издевается над ним, он
всей своей кожей ощущал опасность, исходящую от него и солдат, молча
стоящих в строю, несмотря на команду "вольно". Однако он произнес:
  - Да, я надеюсь на учебную команду.
  В десять минут девятого дневальный доложил, что идет штабс-капитан.
Все повернулись к Кирпичникову. Он едва заметно кивнул головой.
  От Колоколова не укрылся этот кивок, этот ясный ответ на
какой-то вопрос команды. Какой вопрос? Что они задумали? Бунт? На что
они надеются? В городе десятки тысяч войск, верных правительству.
Бессмысленный солдатский, крестьянский бунт. Перебьют офицеров, потом
повесят тех, кто уцелеет при разгроме казарм правительственными
войсками.
  Предчувствие ужасной опасности охватило прапорщика. За несколько секунд до
появления Лашкевича он принял решение. Вошедший штабс-капитан поздоровался
с Колоколовым, потом с Кирпичниковым.
  - Здравствуй, Кирпичников, - протянул унтеру руку. Не все, нестройно,
потому что штабс-капитан еще не здоровался с ними, солдаты закричали
"ура!". Лашкевич отдернул руку, не заметив, что Кирпичников так и не
протянул ему своей, обернулся и, ехидно улыбаясь, спросил:
  - Что такое?
  Колоколов заметил все и все понял. С озабоченным лицом он вышел из
коридора.
  - Довольно крови! - крикнул ефрейтор Орлов. Лашкевич вздрогнул, сунул
руку в карман шинели и пошел перед строем, с ненавистью вглядываясь в лица
"нижних чинов". Они внимательно следили за его движениями, и в руках их
были винтовки.
  Штабс-капитан не выдержал, почти ласково спросил Маркова:
  - Объясни, что это значит - "ура"?
  - Стрелять больше не будем и понапрасну лить братскую кровь тоже не
желаем.
  Лашкевич сделал шаг к Маркову, свистящим шепотом сказал: "Что?" - и
потащил из кармана руку.
  Марков встретил взгляд штабс-капитана без колебаний, винтовка его
слетела с плеча, и кончик трехгранного штыка сверкнул в нескольких вершках
от груди Лашкевича. Тот побледнел, потом покраснел, отступил назад и опять
пошел перед строем.
  Остановился, достал из кармана листок:
  - Солдаты, братцы, я прочитаю вам сейчас телеграмму царя. Он
приказывает немедленно прекратить беспорядки, недопустимые...
  Солдаты закричали "ура!", но Лашкевич, переждав крики, дочитал
телеграмму до конца.
  Кирпичников заметил, что нет Колоколова, почему-то не появляются два
"идиота" - прапорщики Ткачура и Воронцов, и решил действовать.
  - Господин Лашкевич, приказываю вам немедленно покинуть казарму.
  - Ты... ты?! - Лашкевич, словно ударенный обухом, качнулся,
потом повернулся и пошел. Через двор он уже бежал, оглядываясь, и в фигуре
его, минуту назад разбитой и безвольной, была энергия ненависти. Он бежал
в батальон за помощью.
  Звякнули разбитые стекла, казарма наполнилась пороховым дымом.
Лашкевич упал, перевернулся на бок, подогнул ноги к животу и замер.
  Кирпичников вывел команду во двор:
  - Довольно защищать разных толстопузых, Сухомлиновых и Штюрмеров. Ура!
  Кирпичников послал Маркова в соседнюю роту просить присоединяться.
  Марков вернулся быстро.
  - Ну что, выходят?
  - Кто выходит, кто нет.
  Тогда Кирпичников взял первое отделение и пошел в помещение
подготовительной роты. Войдя в казарму, он приказал выходить и строиться с
оружием, но его команду не исполнили.
  Кирпичников, задыхаясь от злости, закричал:
  - Что, будете стрелять в голодных матерей, детишек своих убивать?
Взводные, выводи команду во двор!
  Солдаты зашевелились. Взводные, посовещавшись, приказали одеваться и
выходить.
  Кирпичников скомандовал:
  - На плечо! Идем умирать за свободу! Шагом марш!
  По Виленскому переулку пошли к остальным ротам. Навстречу полуодетый
солдатик:
  - Братцы, против вас там пулеметы готовят!
  Восставшие повернули назад и пошли к казармам Литовского и
Преображенского полков. Вошли во двор и с криками "ура!" стали стрелять в
воздух. Горнист заиграл тревогу.
  Кирпичников, Марков и еще несколько унтер-офицеров вошли в
казарму. Уговаривали солдат часа полтора. Без толку. Тогда пошли, вскрыли
склад боеприпасов, освободили арестованных из гауптвахты. С их помощью
уговорили.
  Три восставших полка вышли на Парадную улицу. Кирпичников послал
вперед дозор с пулеметом во главе со старшим унтер-офицером Конюховым.
  Все вместе дошли до Кирочной улицы, повернули налево. Кирпичников
отделился от основной колонны с частью сил и пошел в казармы гвардейских
саперов. Те сразу отворили ворота, убили своего полковника и быстро с
оркестром вышли на улицу.
  Был полдень.
  Навстречу колонне двигалась рота Литовского полка с офицером, который
приказал стрелять в восставших. Его закололи штыками солдаты его же роты.
  По пути попался жандармский дивизион. Колонна остановилась. С
полсотни жандармов присоединились к колонне, но потом быстро как-то
исчезли.

  Военный министр генерал Беляев - генералу Алексееву, 13 часов 15
минут:
  "Начавшиеся с утра в некоторых войсковых частях волнения твердо и
энергично подавляются оставшимися верными своему долгу ротами и
батальонами. Сейчас еще не удалось подавить бунт, но твердо уверен в
скором наступлении спокойствия, для достижения коего принимаются
беспощадные меры. Власти сохраняют полное спокойствие".

  На Знаменской площади восставшие встретили остальные роты
Волынского полка. Они шли с оркестром, игравшим "Марсельезу".
  Кирпичников радостно сказал:
  - Ну, ребята, теперь пошла работа!
  Вышли на Литейный. Сняли рабочих в артиллерийском управлении.
  На другой стороне реки была выстроена полурота Московского полка.
Подходившие к мосту восставшие стреляли вверх. Московцы, подумав, что
стреляют в них, открыли ответную стрельбу без команды офицера, одиночными
выстрелами.
  Кирпичников и его колонна в это время дошли уже почти до половины
моста. Упали несколько убитых и раненых. Все залегли.
  Кирпичников закричал:
  - Что вы делаете?! Если мы пойдем назад - все погибнем!
  Никто не двинулся с места.
  Кирпичников подошел к лежащему Маркову и, думая, что он убит,
печально сказал: "Верный товарищ".
  Марков встал, смущенно пряча глаза. Затем он, ефрейторы Орлов и Вахов
стали поднимать солдат. Кирпичников один подошел к московцам. Еще издали
он заметил, как солдаты показывали винтовками вверх. Он понял, повернулся
и побежал к своим: - Московцы будут стрелять в воздух! Вперед!
  Офицеры сбежали, московцы присоединились к колонне, и Кирпичников
повел их на "Кресты", но, когда они пришли к тюрьме, заключенные уже были
освобождены. После этого большинство солдат пошли в свои казармы, а
человек двести из разных полков - к казармам Московского полка.
  Полк стоял на большой площади перед казармами. Его офицеры открыли
огонь. Ответив выстрелами, восставшие отошли за дома. Полк был уведен в
казармы.
  Рабочие, пришедшие с колонной, запели "Марсельезу". Солдаты стояли
молча, некоторые уходили прочь.
  Кирпичников, взяв с собой взвод, пошел через площадь. Из окон казарм
стреляли.
  Подъехал молоденький прапорщик на гнедой кобыле, закричал:
  - Кому свобода дорога - вперед!
  С ним пошли Кирпичников и его взвод, попали под пулеметный огонь.
Прапорщик крикнул Кирпичникову:
  - Идем к саперам.
  Кирпичников побежал рядом с ним.
  Саперы на уговоры не поддались. Хотя оттуда, где они стояли, было
всего шагов пятьдесят до казарм, убитые, лежавшие на брусчатке,
красноречивее слов свидетельствовали о силе пулеметного огня.
  Прапорщик на своей кобылке выскочил под пулемет и, не обращая
внимания на пули, уговаривая солдат, несколько раз проехал перед ними.
  Солдаты не двигались с места. Когда прапорщик понял, что все
бесполезно и повернул лошадь в укрытие, пуля попала ему в затылок.
  Кирпичников вернулся к тому месту, где оставил своих людей. Там
никого не было. Он растерянно огляделся, думая, что пришел не туда, куда
надо, потом вспомнил ориентиры, убедился, что здесь.
  Площадь и снег.
  Тела убитых.
  Забор.
  Кирпичников собрал по переулкам около двадцати солдат разных частей и
пошел с ними на зарево окружного суда. Он понял, что все погибло.
  По Литейному проспекту шли неизвестные Кирпичникову войска,
вооруженные рабочие.
  Дрожащим от радости голосом, чувствуя, как словно бы петля падает у
него с шеи, Кирпичников скомандовал своему отряду "на караул" для
встречи войск и присоединился к ним. Так дошли до Пантелеймоновской.
  Здесь стояли семеновцы. Кирпичников приблизился к ним, не обращая
внимания на угрозы офицеров. Второй раз за сегодняшний день он шел вот
так, с открытой грудью, навстречу штыкам и смерти. И второй раз смерть
обошла его стороной. Штыки его не коснулись, поразив сопротивлявшихся
офицеров.

  Протокол допроса генерала Хабалова 22 марта 1917 г.:
  Хабалов. С утра с понедельника происходит следующее. Позвольте
вернуться немножко назад: нужно сказать, что это несчастное
распоряжение о том, чтобы употреблять в дело и винтовку, было вызвано,
между прочим, и тем, что кавалерия была вымотана. Она разгонит одну толпу
- соберется другая! Словом, мотались непоенные лошади и некормленные люди,
и они вымотались, выдохлись... Так вот, начинаю с утра. Утром я на своей
квартире, дай бог памяти...
  Председатель. Вы не устали, генерал? Может быть, сделать перерыв? Или
воды дать?
  Хабалов. Нет, благодарю. Воды не надо, я не нервничаю. Но при всем
желании быть правдивым и последовательно рассказать то, что было, это
трудно сделать, потому что эти события - ведь это котел!..
  Председатель. Пожалуйста, будем разбираться.
  Хабалов. Словом, по какому-то случаю утром... Да, вот что такое?
Ночью, ночью! Сообщили про второй флотский экипаж, Балтийский, что будто
ночью он поднимет восстание и что там, не знаю, какие-то агитаторы...
Словом, мне это передавали ночью, но ночью не могли меня дозвониться по
телефону, и это передали моему начальнику штаба. Утром рано мне это же
передал градоначальник - утром рано, часов в 7 или 6, пожалуй. Имейте в
виду, что я в 3 часа ночи пришел, значит, ночью не спал. Ночью мне звонили
о том, что второй флотский экипаж волнуется, будто восстанет, станет во
главе мятежников, бастующих, теперь я узнал, что ночью уже были приняты
меры, был произведен обыск, оказалось, ничего подобного нет - все эти
сведения фальшивы