и  этим  знаниям  некий  порядок  и
превратили в школьный  курс  то,  чему  поэты  учили  с  помощью  священного
удовольствия;  к  тому  же  философы  поступили  подобно  тем  неблагодарным
подмастерьям,  которые,  обзаведясь   собственными   мастерскими,   начинают
всячески бесчестить своих учителей; но поскольку  поэты  силой  удовольствия
всегда побеждали философов, то чем слабее была надежда погубить поэтов,  тем
сильнее  они  их  ненавидели.  Конечно  же,  они  знали,  что  семь  городов
оспаривали право назвать своим гражданином Гомера {156}, тогда как из многих
городов философы были изгнаны  как  недостойные  {157}.  Только  повторявшие
стихи Еврипида афиняне спасли свои жизни  от  сиракузцев  {158},  и  они  же
считали философов недостойными жизни. Поэты Симонид и Пиндар возымели  столь
большое влияние  на  Гиерона  Первого  {159},  что  из  тирана  он  сделался
справедливым государем, тогда как Платон столь мало значил для Дионисия, что
из философа сделался рабом  {160}.  Я  думаю,  что  я  должен  отплатить  за
обвинения,  которыми  осыпают  поэтов,  подобными  же  обвинениями  в  адрес
философов: прочитайте "Федра"  или  "Пир"  Платона  {161},  или  рассуждение
Плутарха о любви и скажите, способен ли поэт  сочинить  такую  же  мерзость.
Притом спросите, из какой республики изгнал Платон поэта. Несомненно из той,
в которой он допускал  общность  жен.  Он  изгнал  его  не  за  изнеживающее
сладострастие, ибо едва ли опасны сонеты  там,  где  мужчина  может  владеть
любой женщиной. Однако я чту философские наставления и благословляю умы,  их
взрастившие; и пусть не  будут  они  опорочены  так,  как  это  произошло  с
Поэзией.
     Сам святой Павел (который, к славе поэтов, поминает дважды двух  поэтов
{162} и одного из них называет пророком) предостерегает от философии,  а  на
самом деле от извращения. Так и Платон предостерегает от извращения  Поэзии,
а не от Поэзии.  Платон  осуждал  поэтов  своего  времени  за  то,  что  они
заполняли мир ложными суждениями о  богах,  сочиняли  о  них  легкомысленные
небылицы, и он не желал, чтобы подобные  представления  о  богах  развращали
молодежь. Об этом можно было бы многое сказать, но достаточно  и  того,  что
родились они не в головах поэтов,  поэты  лишь  воспроизводили  те  из  них,
которые уже существовали. Все написанное греками подтверждает, что тогдашняя
религия основывалась на вере во множество самых разных  богов,  и  не  поэты
учили этому, они только  следовали  этому  согласно  подражательной  природе
своего искусства. Можно прочитать рассуждения Плутарха об  Изиде  и  Озирисе
{163}, об исчезновении оракулов, о божественном провидении, чтобы убедиться,
что богословие греков покоилось на  этих  сказках,  которым  поэты  суеверно
следовали, и, что говорить, они более преуспели (не познавшие  еще  Христова
учения), чем  философы,  которые,  стряхнув  с  себя  суеверие,  погрязли  в
безбожии.  Следовательно,  Платон  (которого  я  склонен  скорее  заслуженно
восславить, нежели незаслуженно отвергнуть) не имел  в  виду  поэтов  в  тех
словах, о которых Юлий Скалигер  сказал:  "Qua  authoritate  barbari  quidam
atque hispidi abuti velint ad poetas e republica exigendos" {Опираясь на сей
авторитет, некоторые варвары и мужланы  хотели  бы  изгнать  из  государства
поэтов (лат.).}. Он стремился искоренить ложные  представления  о  Боге  (из
которых нынешнее христианство без особого принуждения изгнало все  гибельные
заблуждения), взлелеянные (как он думал) почитаемыми  в  то  время  поэтами.
Чтобы узнать, что думал Платон, нужно обратиться к нему  самому:  в  диалоге
"Ион" он  воздает  Поэзии  высокую  и  поистине  божественную  хвалу.  Таким
образом, в Платоне, изгоняющем извращение явления, а  не  само  явление,  не
только не изгоняющем его, но и воздающем ему должные  почести,  мы  обретаем
покровителя, а не врага. Воистину я гораздо более склонен (ибо действительно
могу это сделать) показать ошибку якобы последователей Платона (одетые в его
львиную  шкуру,  они  при  виде  Поэзии  ревут   по-ослиному   {164}),   чем
ниспровергать его  самого,  перед  которым  чем  мудрее  человек,  тем  ниже
склонится; тем более что Платон наделяет Поэзию свойствами, которыми даже  я
ее не наделяю, как это явствует  из  вышеназванного  диалога:  он  видит  ее
исполненной божественной силы, намного превосходящей человеческий разум.
     С другой стороны, если бы кто захотел, он смог бы найти целое море имен
тех, кому Поэзия воздавала почести: Александры, Цезари, Сципионы  -  любимцы
поэтов; Леллий {165}, прозванный римским  Сократом,  тоже  был  поэтом,  ибо
говорят, что часть "Heautontimorumenos" {Самоистязатель  (греч.).}  Теренция
{166} была написана  им;  и  даже  грек  Сократ,  которого  Аполлон  величал
единственным  мудрецом  среди  людей,  в  старости   много   времени   отдал
переложению стихами басен Эзопа. И посему  непростительным  грехом  Платона,
ученика его, было бы вложить в уста своего учителя хулительную  речь  против
поэтов. Нужны ли еще примеры? Аристотель сочинил "Искусство поэзии".  Зачем,
если в ней не было надобности? Плутарх учит, что из нее можно извлечь  много
пользы; но если никто ее не читает, то  зачем  этому  учить?  Заглянувший  в
труды Плутарха по истории или философии увидит, что он  украшает  их  одежду
кружевами Поэзии. Однако я не склонен защищать  Поэзию  с  помощью  ниже  ее
стоящей Историографии, Удовлетворимся тем, что  похвалы  найдут  тут  добрую
почву, ибо какое обвинение ни брось Поэзии,  оно  или  быстро  умирает,  или
превращается в справедливую хвалу.
     Итак, поскольку  совершенства  ее  столь  быстро  и  столь  обоснованно
подтверждаются, а низменные обвинения против нее столь скоро отметаются, то,
значит, она являет собой искусство правдивого, а не лживого учения,  она  не
изнеживает, но,  несомненно,  побуждает  к  мужеству,  не  развращает  разум
человека, но укрепляет его, и не отвергнута она, а прославлена  Платоном;  и
поэтому побольше сажайте лавров, дабы увенчивать  лавровыми  венками  (кроме
поэтов,  чести  быть  увенчанными  лавровыми  венками   удостаиваются   лишь
торжествующие победу полководцы; и одного  этого  достаточно,  чтобы  понять
величие поэтов), вместо того чтобы слушать лжецов, которые  своим  зловонным
дыханием оскверняют чистые родники Поэзии.

x x x

     Долгим был путь, пройденный мною, но прежде чем совсем отложить перо, я
все же потрачу еще немного времени, потому что хочу  понять,  почему  Англия
(мать несравненных умов) стала суровой мачехой поэтов, которые, конечно  же,
разумом превосходят всех прочих, ибо творения их - плод  только  их  разума,
они созидают, полагаясь только на себя, и ничего не заимствуют у  других.  И
как же мне не крикнуть:

              Musa, mihi causas memora, quo numine laeso? {*}
     {* Муза, поведай о том, по какой  оскорбилась  причине  //  Так  царица
богов {167} (лат.).}

     Милая  Поэзия,  в  древности  короли,  императоры,  сенаторы,   великие
полководцы, такие, как Давид, Адриан,  Софокл,  Германик  {168},  не  считая
тысячи других, не только чтили поэтов, но и сами были поэтами;  во  времена,
не столь далекие от нас, твоими покровителями были Роберт,  король  Сицилии,
великий  король  Франциск  Французский,  король  Иаков  Шотландский   {169},
кардиналы  Бембо  и  Биббьена  {170},  столь   знаменитые   проповедники   и
наставники, как Без и Филип Меланхтон {171},  столь  просвещенные  философы,
как Фракасторо и Скалигер {172}, столь великие ораторы, как Понтано  и  Мюре
{173}, и проницательный  умом  Джордж  Бьюкенен  {174},  и  важный  советник
Л'Опиталь {175} из Франции, с которым в его королевстве (уверяю  вас)  никто
не сравнится в мудром и добродетельном суждении, - они и  многие  другие  не
только читали сочинения других поэтов, но и сами  слагали  стихи,  чтобы  их
читали другие: и эта Поэзия,  столь  чтимая  повсюду,  лишь  в  Англии  была
встречена с суровостью. Сама земля, мне кажется, сие оплакивает и потому  не
украшает себя столь богато, как  раньше,  лаврами.  Ибо  в  прошлые  времена
поэтов в Англии чтили и - это необходимо отметить - даже в те времена, когда
труба Марса {176}  гремела  намного  громче  теперешнего.  А  сейчас,  когда
безоблачный мир сделал тихим дом поэтов, они  стали  пользоваться  таким  же
почетом, как и венецианские фигляры. Однако даже и это служит к прославлению
Поэзии, которая, подобно Венере, (но с более благородной целью) предпочла бы
домашнему покою с Вулканом позор быть пойманной в сеть  с  Марсом  {177};  с
другой стороны, это отчасти объясняет,  почему  теперь  поэты  менее  угодны
беззаботной Англии, которая едва ли  будет  терпеть  наносимую  пером  боль.
Отсюда с неизбежностью следует, что за дело  стали  браться  подлые  люди  с
рабским умом, которым  и  того  достаточно,  если  заполучат  они  издателя.
Говорят, Эпаминонд {178} так мужественно и благородно вершил свое дело,  что
оно из презренного стало высокочтимым, они же лишь одними своими бесчестными
именами бесчестят досточтимую Поэзию. Будто  все  Музы  решили  забеременеть
одновременно и произвести на свет внебрачных поэтов, которые, не имея на  то
никаких полномочий,  мчатся  к  берегам  Геликона  {179},  пока  не  загонят
читателя хуже лошади, в то время как другие:

             Queis meliore luto finxit praecordia Titan {*}, -
     {* Чьи души Титан (Прометей) сотворил из лучшей глины {180} (лат.).}

     скорее готовы уничтожить творения своего ума, нежели опубликовать их  и
оказаться причисленными к тому же ордену.
     Я  искони  стремился  к  возвышенному,  а  теперь  принят  в   общество
бумагомарателей и нахожу, что  истинная  причина  неуважения  к  нам  -  это
отсутствие заслуг у тех, кто наперекор Палладе {181} взял на  себя  смелость
называться поэтом. Как же нам достичь совершенства? Если бы я знал, я  бы  и
сам, не медля, принялся за дело. Я же, никогда не  жаждавший  звания  поэта,
всегда пренебрегал средствами для его приобретения. Только теперь, взятый  в
полон этими мыслями, я заплатил им дань чернилами. Право,  те,  кто  находят
удовольствие в поэтическом созидании, должны стремиться к познанию того, что
делать и как  делать;  влекомые  Поэзией,  они  должны  почаще  глядеться  E
правдивое зеркало  разума.  Поэзию  не  следует  тащить  за  уши,  ее  нужно
осторожно вести, или, вернее, она должна вести; в этом причина,  заставившая
древних утверждать, что  Поэзия  -  это  небесный  дар,  а  не  человеческое
искусство; все прочие знания открыты любому, кто владеет своим разумом, поэт
же ничего не может создать, не вложив в это своего дара; вот  почему  старая
поговорка  гласит:  "Orator  fit,  poeta  nascitur"  {Ораторами  становятся,
поэтами рождаются  (лат.).}.  Однако  я  должен  признать,  что  если  самая
плодородная почва все же требует обработки, то  и  ум,  устремленный  ввысь,
должен быть ведом Дедалом {182}. У Дедала, как известно, всегда  три  крыла,
которые  возносят  его  к  заслуженной  славе:   Искусство,   Подражание   и
Упражнение. Мы  же  ни  законами  искусства,  ни  образцами  для  подражания
особенно себя не обременяем. Мы упражняемся, да, - но шиворот-навыворот, ибо
упражняемся мы не для того, чтобы познать, а будто бы  уже  в  познанном,  и
мозг наш пребывает свободным от того, что  могло  бы  сделаться  знанием.  В
Поэзии две части: материя, выраженная словами, и слова, выражающие  материю,
- и ни в одной мы не пользуемся правильно  Искусством  и  Подражанием.  Наша
материя - это простая болтовня. Неверно понимая Овидия:

                 Quicquid conabor dicere, versus erit *, -
     {* Что ни пытаюсь сказать - все получается стих {183} (лат.).}

     поэты не придают  ей  должного  порядка,  потому  и  читатели  едва  ли
угадывают, куда они попадают.
     Несомненно, что "Троил и Крессида" Чосера -  творение  превосходное,  и
воистину я не знаю, чему более  удивляться:  то  ли  тому,  что  он  в  свой
туманный век видел столь ясно, то ли тому, что в наш ясный век мы следуем за
ним столь неуверенно. Все же и у него были великие недочеты,  простительные,
однако, для почтенной старины.  Я  высоко  ценю  прекрасные  части  "Зеркала
судей"  {184},  и  лирика  графа   Сарри   {185}   отмечена   присущим   ему
благородством,  ибо  он  благороден  и  по  рождению  и   по   уму.   Эклоги
"Пастушечьего  календаря"  {186}  содержат  в  себе,  если  я  не  введен  в
заблуждение, много поэзии и достойны чтения. Однако я не отваживаюсь хвалить
то, как подлаживается поэт под старый грубый язык, ибо не стремились к этому
ни Феокрит в греческом, ни Вергилий в латинском, ни Саннадзаро в итальянском
{187}. Кроме  этих,  еще  в  немногих  изданных  сочинениях  (если  говорить
откровенно) я узрел поэтическую силу: если для доказательства  мы  попробуем
пересказать стихотворения прозой, чтобы определить так их смысл, то  увидим,
что один стих рождает другой, не обусловливая в начале то, что должно быть в
конце; так возникает беспорядочная масса слов, кое-где позвякивающая  рифмой
и небогатая содержанием.
     Исключением среди наших Трагедий и Комедий  (вызывающих  небеспричинное
возмущение), которые ни законам приличий, ни законам искусной Поэзии не сле-
дуют, является лишь трагедия "Горбодук" {188} (я говорю лишь о виденных мною
самим). Однако несмотря на изрядное количество исполненных величия монологов
и  звучных  фраз,  достигающих  высот  слога   Сенеки   {189},   и   высокую
нравственность, которой она, доставляя удовольствие,  учит,  преследуя  этим
цель истинно поэтическую, все же,  по  правде  говоря,  она  небезупречна  в
частностях, и это меня огорчает, потому что и она не  может  стать  образцом
совершенной  Трагедии.  Неверно  представлены  в  ней  место  и  время,  два
необходимых спутника всех  видимых  действий.  Сценическое  действие  должно
соотноситься с одним местом, и время, предназначенное  для  этого  действия,
как указывают и Аристотель, и здравый смысл, не должно выходить  за  пределы
одного дня; здесь же, вопреки законам искусства, множество и дней, и земель.
     Но если таков "Горбодук", то сколь же хуже все  прочие,  в  которых  на
одной половине сцены расположена Азия, а на другой - Африка  и  столь  много
земель более мелких, что актер, появляясь, тотчас должен  объявить,  где  он
находится, иначе его не поймут? Вы видите, как три дамы  собирают  цветы,  и
должны верить, что на сцене сад. Потом вдруг  на  том  же  самом  месте  вам
сообщают о кораблекрушении, и вас же винят, если вы не видите на месте  сада
скалу. Вслед  за  тем  появляется  отвратительное  огнедышащее  чудовище,  и
несчастные зрители должны забыть о  скале  и  вообразить  пещеру.  Когда  же
выбегают две армии, представленные четырьмя мечами и четырьмя щитами,  какое
стойкое сердце откажется увидеть в этой сцене решительное сражение?
     Что до времени, то с ним и вовсе не церемонятся. Вот обычный пример. Он
и она, юные наследники знатных  родов,  влюбляются  друг  в  друга.  Следует
множество приключений, потом она беременеет и производит на свет прекрасного
мальчика, которого вскоре теряет и который вырастает, влюбляется и  вот  уже
сам намерен обзавестись потомством - и все  это  в  течение  двух  часов;  о
нелепости сего для разума спросите  у  разума.  Искусство  же  всегда  учило
другому, и примеры из прошлого это подтверждают;  ведь  даже  в  наше  время
простые комедианты в Италии не допустят ничего подобного. Однако  кто-нибудь
непременно вспомнит "Евнуха" Теренция {190}, действие  которого  длится  два
дня, - но не двадцать же лет. Да и дело здесь в том, что представление  было
рассчитано на два дня и комедия писалась сообразно. Хотя  Плавт  {191}  тоже
однажды допустил ошибку, но лучше уж с ним вместе попадать  в  цель,  нежели
промахиваться. Однако могут сказать, как же тогда представлять  те  события,
которые требуют перемены места и длительного времени? Будто неизвестно,  что
трагедия подчиняется законам Поэзии, а  не  Истории,  и  она  не  обязана  в
точности следовать за  событиями,  она  свободна  и  должна  выдумать  новое
содержание или приспособить события истинные к своей  наибольшей  пользе.  К
тому же многое из того, что  невозможно  показать,  можно  рассказать,  надо
только попять разницу между описанием и изображением.  Например,  сначала  я
рассказываю (находясь перед вами) о Перу, а потом о Калькутте, хотя показать
их я могу лишь с помощью лошади Паколета {192}. Это было и в обычае древних,
которые призывали nuncius {Вестника (лат.).}, чтобы он рассказал о событиях,
происшедших в прошлом или в других странах.
     Наконец, показывая многие действительные события, следует начинать не с
ab ovo {С яйца {193} (лат.).} (как говорит Гораций),  а  сразу  с  решающего
момента того единственного действия, которое  необходимо  изобразить.  Лучше
всего это объяснить на примере юного  Полидора  {194}.  Во  время  Троянской
войны отец Полидора - Приам отослал сына,  дав  ему  огромные  богатства,  к
Полимнестору, царю Фракии, который  через  несколько  лет,  узнав  о  гибели
Приама, убил его сына, чтобы присвоить  себе  его  богатства.  Гекуба  {195}
нашла тело мальчика и изыскала способ в тот же день отомстить царю.  С  чего
бы начал любой из наших сочинителей трагедий? Конечно,  с  отъезда  ребенка.
Затем последовало бы путешествие во Фракию, которое длилось бы не один год и
вело бы через многие земли. А с чего начинает Еврипид?  С  того,  как  нашли
тело мальчика, остальное  же  рассказывает  дух  Полидора.  Этого  и  тупице
достаточно.
     Но  помимо  таких  явных  нелепостей,  ни  настоящими  трагедиями,   ни
настоящими комедиями наши пьесы не являются, ибо в них представлены вместе и
короли и шуты, и вовсе  не  потому,  что  этого  требует  содержание;  шутов
заставляют принимать участие в великих событиях, что неуместно и  неразумно,
и  поэтому  ни  восхищения,  ни  сочувствия,  ни  подлинного   веселия   сии
трагикомедии не вызывают. Мне возразят, что и Апулей {196} так делал;  но  в
его сочинениях события, требующие много времени, не изображаются  наспех,  а
подробно описываются; однако, помнится мне, что и у  древних  были  одна-две
трагикомедии, и пример тому "Амфитрион" Плавта. Внимательно же их изучив, мы
увидим, что они обычно не соединяют народные пляски с похоронными шествиями,
а уж если это делают, то весьма изящно.  Вот  и  получается,  что,  не  став
истинной комедией, комедийная часть трагедии не  приобретает  ничего,  кроме
недостойного для целомудренного  уха  шутовства  или  неистощимой  глупости,
воистину годной лишь на то, чтобы вызывать хохот, тогда  как  конечная  цель
комедии - доставить удовольствие, а  трагедия  должна  вызывать  благородное
восхищение.
     Наши комедиографы полагают, будто удовольствие без смеха невозможно,  и
полагают неправильно, ибо даже если человек смеется,  получая  удовольствие,
все же смех этот рожден  не  удовольствием,  так  как  не  удовольствие  его
причина. Но, может быть, они получают жизнь из одного источника? Нет, потому
что по природе своей они противоположны друг другу:  едва  ли  нам  доставит
удовольствие то, что не сообразно с нами или Природой вообще, смех же  почти
всегда  результат  несообразного  с  нами  или  Природой.   В   удовольствии
заключается всегдашняя или сиюминутная радость. В смехе -  пренебрежительное
отношение  к  чему-либо,  Например,  мы  получаем  удовольствие,  глядя   на
прекрасную женщину, однако мы и не помышляем  смеяться.  А  смеемся  мы  над
существами  безобразными,  которые,  конечно  же,  не  могут  доставить  нам
удовольствие. Удовольствие приносит нам удача, а над  неудачей  мы  смеемся;
для нас удовольствие слышать о счастии друзей и родины, и тот, кто над  этим
смеется, сам заслуживает  быть  осмеянным.  Мы  смеемся  над  теми,  кто  по
недоразумению все делает наоборот; мы смеемся  над  смущением  таких  людей,
хотя при этом у нас поя