вляется чувство вины, но нам трудно сдержать смех,  и
он доставляет более мучения, нежели удовольствия. Однако я не  отрицаю,  что
они могут появиться вместе. Так,  если  портрет  Александра  доставляет  нам
удовольствие и не смешит, а над кривлянием потерявшего разум мы смеемся,  не
получая удовольствия,  то  доставит  удовольствие  и  вызовет  смех  портрет
Геракла {197}, на котором герой в женской одежде,  с  окладистой  бородой  и
яростным выражением лица сидит по приказу Омфалы  {198}  за  прялкой.  Здесь
изображение столь  сильной  власти  любви  доставляет  нам  удовольствие,  а
презренность занятия Геракла вызывает смех.
     Я говорю все это к тому, что конечная задача комического заключена не в
презренном содержании, которое вызывает единственно  смех,  но  смех  должен
быть частью доставляющего  удовольствие  учения,  то  есть  истинной  задачи
Поэзии. Велико заблуждение относительно  смеха  у  тех  (и  Аристотель  этим
возмущался),  кто  смех  вызывает  греховным  содержанием,   которое   более
отрицательно,  нежели  смешно,  или  жалостливым,  которое  более   достойно
сочувствия, нежели презрения. Что заставляет людей  глазеть  на  несчастного
нищего или нищенствующего шута или противу закона гостеприимства насмехаться
над чужеземцем, чей английский выговор не столь  хорош,  как  наш?  Чему  мы
научаемся? Ибо не оставляет сомнений, что:

                 Nil habet iniclix paupertas durius in so,
                 Quam quod ridicules homines facit {*}.
     {* Самое жестокое в бедности - это то, что она  делает  людей  смешными
{199} (лат.).}

     Нет,   скорее   суетный   придворный,   бессердечный   Трасон    {200},
самоуверенный учитель, высокомерный путешественник, если  мы  видим  их  под
сценическими именами правдиво сыгранными, то они вызывают у нас доставляющий
удовольствие смех и доставляют поучающее удовольствие; что же  до  трагедии,
то трагедии Бьюкенена обыкновенно вызывают  священное  восхищение.  Итак,  я
щедро воздал Комедии и  Трагедии.  И  не  скупился  я  потому,  что,  будучи
великолепными видами Поэзии, более всех прочих они известны в Англии и более
всех прочих, к сожалению, опорочены: они подобны плохо воспитанным  дочерям,
которые принуждают усомниться в достоинствах матери их - Поэзии.
     Других видов Поэзии мы почти не  имеем  {201},  разве  лишь  лирические
песни и сонеты, которые, дал бы нам Господь побольше ума, сколь достойно  мы
могли бы использовать и с какой святой  выгодой  для  каждого  и  для  всех,
воспевая красоту и бессмертную благость Его, давшего нам руки для писания  и
разум для раздумия; при этом мы могли бы нуждаться в словах, но в содержании
- никогда, и даже отворотя от Бога глаза, мы все равно видели бы  все  новые
его деяния. Но воистину многие из  писаний,  созданных  якобы  под  знаменем
неодолимой любви, никогда бы не уверили меня, будь я возлюбленной,  в  любви
их сочинителей; их пламенные речи столь холодны, будто они  читают  то,  что
написано другими влюбленными (переняв  многие  высокопарные  выражения,  они
нанизывают их друг на друга, подобно человеку, который однажды сообщил  мне,
что с юга дует северо-западный ветер; наверное, он хотел показать  мне,  что
знает не одно название ветра), а не сами пылают той  страстью,  которую  без
труда (я уверен) может воссоздать  творческая  сила,  или  energia  {Энергия
{203} (лат.).}  (как  звали  ее  греки),  сочинителя.  На  сим  закончим  мы
рассуждение об истинном назначении Поэзии и о наших заблуждениях.
     Что до наружности Поэзии,  или  слов,  или  (если  позволено  мне  дать
подобное  определение)  языка  Поэзии,  то  с  этим  еще   хуже.   Почтенную
сладкоголосую  даму  красноречие  вырядили   или   скорее   раскрасили   как
куртизанку: то вдруг вставляют  такие  слова,  которые  бедняге  англичанину
кажутся незнакомыми чудовищами; то вдруг устраивают облаву  на  какую-нибудь
букву, и такое сочинение начинает  напоминать  словарь;  то  вдруг  являются
украшения из побитых морозом цветов и тропов. Жаль, что встречается  сие  не
только в сочинениях стихотворцев, но и тех, кто пишет прозой, и (чему должно
изумиться) ученых мужей, и (о чем должно пожалеть) некоторых  проповедников.
Воистину я бы пожелал, наберись я смелости желать того, над чем не  властен,
чтобы усердные подражатели Туллию и Демосфену {203} (более прочих  достойных
подражания) берегли не издания Ницолия {204} с надерганными из их  сочинений
высказываниями, но, прилежно толкуя сами сочинения, целиком бы их усваивали.
Ибо они сейчас добавляют сахар и специи  во  все  блюда,  которые  подают  к
столу, подобно тем индейцам, которые  не  довольствуются  ношением  серег  в
ушах, наиболее для этого удобных и самой Природой для этого предназначенных,
но вдобавок продырявливают украшениями нос и губы, будучи уверены, что таким
образом становятся красивее.
     Туллий,  изгоняющий   Катилипу   {205}   громовыми   раскатами   своего
красноречия, не единожды пользовался приемом  повтора:  "Vivit.  Vivit?  Imo
vero etiam in senatum venit... {Жив. Жив? Более того,  он  даже  и  в  сенат
приходит..." {206} (лат.).}" В самом  деле,  будто  распаленный  гневом,  он
извергал слова из своих уст (так и должно)  удвоенными  и  делал  это  столь
искусно, будто пребывал  в  истинном  гневе.  Мы  же,  обратив  внимание  на
изящество его речи, тащим его приемы в собственные  наши  писания,  хотя  уж
слишком много в них гнева, чтобы быть им рожденными гневом.  Сколь  подходят
similiter   cadences   {Симметричные   фразы   {207}   (лат.).}    степенным
проповедникам, я призвал бы подтвердить  одного  только  Демосфена,  который
пользовался этим с редким изяществом.  Воистину  украшатели  напоминают  мне
софиста, который с большим искусством доказывал, что два яйца на самом  деле
три, хотя софистом он, возможно, и был призван, но за труд свой  не  получил
ни одного яйца. Так и эти люди,  вероятно,  сумеют  добиться  признания,  но
убедить им удастся немногих - и красота их речей увянет без толку.
     Теперь мы перейдем  к  аллегориям,  заключенным  в  некоторых  изданных
сочинениях, авторы которых, я думаю, опустошили все ученые труды  о  травах,
животных, птицах  и  рыбах,  ибо  великое  их  множество  взывает  к  нашему
суждению, что, несомненно, является нелепым перекармливанием наших ушей, ибо
не во власти аллегории доказать что-либо противу мыслящему, она  может  лишь
объяснять желающему слушать, остальное суть  скучнейшая  болтовня,  уводящая
память в сторону от той цели, которой эта аллегория должна быть подчинена, и
не прибавляющая ни крупицы к нашему суждению, или уже  насыщенному,  или  не
склонному насыщаться аллегорией. Что до меня, то я не сомневаюсь в том,  что
великие предшественники Цицерона в риторике Антоний и Красе {208}  прибегали
к простой чувствительной речи, чтобы завоевать доверие толпы,  поскольку  от
этого доверия один шаг до убеждения,  а  убеждение  -  вот  истинная  оценка
Ораторского искусства; они делали вид (как свидетельствует Цицерон): один  -
что несведущ в искусстве слова, другой  -  что  не  следует  законам  своего
искусства, -  но  я  не  сомневаюсь  (и  утверждаю),  что  они  пользовались
подобными приемами весьма умеренно, ибо тот, кто не соблюдает меры,  походит
на человека, танцующего  под  свою  собственную  мелодию,  и  публика  скоро
уяснит, что он более тщится говорить красиво, нежели правдиво.
     Несомненно (по  крайней  мере,  для  меня  несомненно),  что  у  многих
малообразованных придворных более звучный слог, нежели  у  некоторых  ученых
мужей, и причину сего я вижу в том, что придворный следует в своих  занятиях
Природе и  потому  (хотя  он  того  и  не  знает)  поступает  в  согласии  с
искусством, но не в зависимости  от  него,  тогда  как  другой,  прибегая  к
искусству, дабы явить искусство, а не скрыть его  {209}  (как  надлежало  бы
сделать), бежит от Природы и воистину извращает искусство.
     Что это? Похоже, что меня, заблудившегося  в  Риторике,  пора  загонять
обратно в Поэзию, но столь сходны они в отношении словесном, что, я полагаю,
это отступление вознаградит меня более глубоким пониманием. Это, разумеется,
не значит, что я берусь учить поэтов, как им должно творить, но, зная, что я
болен той же болезнью, распространившейся среди  сочинителей,  хочу  указать
лишь на один-два ее признака; так, взглянув на себя со  стороны,  мы,  может
статься, придем к должному пониманию, как нам обращаться с содержанием и его
упорядочиванием. Язык же  наш,  поистине  способный  к  любому  благородному
упражнению, наделен великими возможностями. Я знаю,  что  кое-кто  вспомнит,
будто он являет собой смесь языков. А почему бы н не взять лучшее  из  того,
что  есть  в  других  языках?  Кое-кто  скажет,  что  ему  нужно   поучиться
грамматике. Напротив,  он  достоин  хвалы  за  то,  что  грамматика  ему  не
требуется, ибо грамматику можно обрести, но он в ней не  нуждается,  ибо  не
обременен различиями в падежах,  родах,  наклонениях  и  временах,  которые,
полагаю, и были проклятием Вавилонской башни {210}, да и  теперь  заставляют
посылать детей в школу, дабы учили они там свой  родной  язык.  В  том,  что
является назначением речи, в благозвучном и соразмерном  выражении  суждений
нашего разума, он равен любому  другому  земному  языку  и  особенно  блещет
соединениями двух-трех слов вместе, будучи в этом близок греческому  и  выше
латинского, а это соединение суть совершенство любого языка {211}.
     Итак, из двух видов стихосложения, которые существуют сегодня,  один  -
древний, другой - современный: в древнем важна была долгота каждого слога, и
соотносительно с нею строился стих; в  современном  стихе  соблюдается  лишь
количество слогов (да еще порой ударение), а подлинная его жизнь заключена в
созвучии слов, которое мы называем рифмой. Много спорят о том, какой из двух
видов совершеннее: древний (без сомнения) более  согласуется  с  музыкой,  и
слова, и мелодия покорны долготе, и  он  способен  выражать  разные  чувства
низким и высоким звучанием тщательно рассчитанного слога.  Второй  благодаря
рифме также дарит уху мелодию; поскольку же он доставляет удовольствие, хотя
и иначе, то и он достигает цели. В обоих  живет  красота,  и  ни  одному  не
занимать величия. Английский язык  воистину  более  любого  другого  из  мне
известных  нынешних  языков  пригоден   для   обоих   видов   стихосложения:
итальянский для древнего вида столь переполнен  гласными,  что  это  чревато
множеством  элизий  {212};  в  немецком,  напротив,   согласные   затрудняют
скольжение мелодии; во французском языке нет ни единого слова с ударением на
третьем от конца  слоге,  так  называемой  antepenultima  {Предпредпоследней
{213} (лат.).}; немногим более  подобных  слов  в  испанском,  потому  столь
непривлекательны для них дактили.  И  ни  один  из  этих  изъянов  не  ведом
английскому языку.
     Что  касается  ритма,  то,  хотя  мы  не  соблюдаем  долготы,  ударение
выдерживаем довольно точно, что в других языках или  вовсе  невозможно,  или
возможно, но не с такой строгостью. Ни в итальянском, ни в испанском  языках
нет цезуры {214}, или передышки в середине строки, тогда как и французы и мы
почти никогда о ней не забываем. Наконец рифма: у итальянцев  она  не  может
быть на последнем слоге, что у французов называется мужской рифмой {215},  а
только на предпоследнем, что у французов же называется женской  рифмой,  или
еще на слог раньше, что сами итальянцы называют  sdrucciola  {216}.  Примеры
женской рифмы: buono, suoro; примеры sdrucciola: femina, semina. У французов
есть и мужская рифма: bon, son, и женская: plaise, taise,  но  sdrucciola  y
них нет, тогда как в английском возможны все три вида:  due,  true;  father,
rather; motion, potion, - к этому еще многое можно было бы добавить, но  мне
кажется, что малозначительное сие рассуждение и так слишком уж затянулось.

x x x

     И   поскольку   достойная   вечного   прославления   Поэзия   исполнена
удовольствия, которое порождает добронравие, и  владеет  всеми  дарами,  что
собраны под благородным именем познания, поскольку все обвинения против  нее
или ложны, или ничтожны, поскольку причина непочтительного отношения к ней в
Англии заключена  в  сочинениях  поэтических  кривляк  {217},  а  не  поэтов
истинных,  наконец,  поскольку  язык  наш  наиболее  годен  к  тому,   чтобы
прославлять Поэзию и Поэзией быть прославленным, -  я  заклинаю  всех,  кому
выпал злой случай прочитать  сию  безделку,  опустошившую  мою  чернильницу,
заклинаю именами девяти Муз, не презирайте впредь священных тайн Поэзии,  не
смейтесь над именем "Поэт", словно носители его ближайшие наследники  шутов,
не потешайтесь над почтенным званием стихотворца, но  вслед  за  Аристотелем
уверуйте, что они были хранителями богословия древних греков; вслед за Бембо
уверуйте, что  они  первыми  принесли  людям  знания;  вслед  за  Скалигером
уверуйте, что стать честным  человеком  можно  скорее  с  помощью  Вергилия,
нежели философских наставлений; вслед  за  Клаузером,  толкователем  Корнута
{218}, уверуйте, что Боги  пожелали,  чтобы  Гесиод  и  Гомер  под  покровом
вымысла дали нам знание Логики, Риторики, Натурфилософии  и  Нравоучительной
Философии; и quid non? {Почему нет? (лат.).} вместе со  мною  уверуйте,  что
многое  из  неразгаданного  писалось  поэтами  намеренно   непонятно,   дабы
нечестивцы не могли исказить истину; вместе с Ландино  {219}  уверуйте,  что
они возлюблены богами и на всем ими написанном  лежит  печать  божественного
вдохновения; и, наконец, верьте поэтам, когда они говорят,  что  обессмертят
вас своими стихами.
     И тогда ваше имя будет прославлено в книжных лавках, и тогда вам  будут
небезразличны многие  поэтические  посвящения,  и  тогда  вы  станете  самым
благородным, самым богатым, самым мудрым, всегда и во всем самым достойным и
вам дано будет почить на превосходных степенях. И тогда,  хотя  бы  вы  были
libertine patre natus {Дитя вольноотпущенника (лат.).}, вы станете  Herculea
proles {Геркулесовым потомством (лат.).}:

                      Si quid mea carmina possunt {*}.
     {* Если что-то стихи мои могут {220} (лат.).}

     И тогда ваша  душа  будет  вознесена,  подобно  Дантевой  Беатриче  или
Вергилиевому Анхису {221}. Но (позорно  это  "но")  если  вы  рождены  столь
близко к нильскому водопаду, что не слышите вселенскую музыку Поэзии, если у
вас столь низменный ум, что он не способен воспарить и дать вам заглянуть  в
небеса Поэзии, или по своему невежеству вы вдруг станете  таким  момом,  как
Мом {222} поэтический, тогда, хотя я не желаю вам ослиных ушей Мидаса {223},
и не желаю вам быть  доведенным  строками  поэта  (как  Бубонакс  {224})  до
самоубийства и быть уморенным стихами до смерти {225}, как, говорят,  бывает
в Ирландии, но, защищая поэтов, я посылаю вам  такое  проклятие:  всю  жизнь
будете вы терзаться любовью и никогда не будете любовью  вознаграждены,  ибо
не дано вам умение сочинить сонет, а когда вы умрете, вместе с вами умрет  и
память о вас, ибо не будет вам эпитафии.


ОБОСНОВАНИЕ ТЕКСТА

     Настоящее первое издание сочинений Филипа Сидни (1554-1586) на  русском
языке включает в себя сонетный цикл "Астрофил и Стелла"  и  трактат  "Защита
поэзии". К ним прилагается перевод более раннего цикла  "Некоторые  сонеты",
сложившегося в современном его виде на основе публикаций XVI  в.,  в  основе
которых лежали в свою очередь сонеты и песни, объединенные волей автора.
     На русском языке сочинения Сидни почти не имеют истории.  Из  сонетного
цикла "Астрофил и Стелла"  ранее  были  переведены  на  русский  язык  всего
двадцать сонетов - и все уже в советское время. Два сонета  были  переведены
на русский язык О. Румером. Они сохраняют для нас свое историческое значение
в качестве первых попыток передать содержание сиднивского стиха  и  включены
нами в  раздел  Примечания  (сонеты  31  и  81).  Авторами  остальных  ранее
публиковавшихся переводов являются В. Рогов (сонеты 1, 2, 8, 13, 31, 39, 84,
89) и И. Озерова (сонеты 7, 9, 14, 16, 22, 85, 93, 105, 106, 108).  Переводы
включены в основной корпус книги.
     Впервые сонетный цикл  был  издан  в  1591  г.,  однако  не  полностью.
Наиболее полный и точный текст - в издании 1598 г. ("Arcadia"), которое было
предпринято Мэри Пемброук как собрание сочинений ее  брата.  В  книгу  вошли
"Аркадия", "Защита поэзии", "Некоторые сонеты", "Астрофил и  Стелла",  "Леди
мая". С тех пор в подавляющем большинстве изданий цикл сонетов  "Астрофил  и
Стелла" сохраняется в точности в том виде, в каком он был напечатан  в  1598
г.
     Данное издание подготовлено на основе текста, включенного в книгу  "The
Poems of Sir Philip Sidney" / Edit. by William Piugler. Oxford, 1962.
     "Защита поэзии" на английском языке  издается  согласно  традиции,  под
двумя заглавиями, предложенными ее первыми издателями в 1595 г.: An  Apology
for Poetrie / Publ. by Henry Olney; The Defence of Poesie / Publ. by William
Ponsonby.
     Настоящий перевод выполнен по изданию: Sir Philip  Sidney.  An  Apology
for Poetry or The Defence of Poesy /  Ed.  by  Geoffrey  Shepherd.  Nelson's
Medieval and Renaissance Library. London, 1967.
     В цикле сонетов "Астрофил и Стелла" и в "Защите поэзии" мы старались  в
точности воспроизводить те слова, которые были написаны автором с  прописной
буквы.

                                                           Л. И. Володарская

"ЗАЩИТА ПОЭЗИИ"

     1 Когда благородный Эдвард Уоттон  и  я  находились  при  императорском
дворе... - Филип Сидни и Эдвард Уоттон (1548-1626) - придворный и дипломат -
провели зиму 1574-1575 гг. при дворе императора Максимилиана II в Вене.
     2 ...который с великим  почетом  правил  там  в  конюшне.  -  Должность
конюшего была очень почетной при королевских дворах в XVI в.
     3 ...не учись я немного логике... - Находясь в 1574 г. в  Падуе,  Сидни
слушал  лекции  известного  итальянского  философа  Забареллы   (1533-1589),
следовавшего учению арабского мыслителя Аверроеса и трактовавшего поэзию как
часть логики. Еще раньше в Оксфорде Сидни познакомился с логикой  Аристотеля
(см. примеч. 48).
     4  ...с  его  сильной  страстью  и  слабыми  доводами...  -   Антитеза,
характерная для "Защиты поэзии".
     5 ...бедную Поэзию... - Мысль о плачевном положении поэзии  была  общим
местом в трудах гуманистов. Современному презрению к литературе они противо-
поставляли почетное положение ее в идеализируемом прошлом.
     6 И не уподобляются ли они ежу... - Басня о змее и еже  стала  известна
из  сборника  "Гекатомифиум"  .(1495),  составленном  итальянским  филологом
Лоренцо Астемио, и включалась в позднейшие "эзоповские" сборники, такие, как
популярная  в  свое  время  книга  немецкого   ученого   Иоахима   Камерария
(1500-1574) "Басни Эзопа" (1564). Об Эзопе см. примеч. 76.
     7  Или  ехидне,  рождением  своим  убивающей  родительницу?  -  Римский
писатель Плиний Старший (23-79)  в  "Естественной  истории"  (X,  XXXII,  2)
утверждает, что детеныши ехидны, рождающиеся иногда в количестве до двадцати
штук одновременно, столь нетерпеливо стремятся вырваться  из  чрева  матери,
что зачастую разрывают ее.
     8 ...созданную до Мусея, Гомера и  Гесиода...  -  Мусей  -  легендарная
фигура догомеровского периода, певец, жрец и прорицатель. Ему  приписывалось
установление афинских религиозных мистерий и сочинение гимнов и  пророческих
изречений. Гомер в древности считался бесспорно величайшим поэтом, и  о  нем
ходило много легенд. Сколько-нибудь достоверных сведений о жизни Гомера нет,
и так называемый гомеровский вопрос до сих пор остается одним из центральных
и наиболее сложных в классической филологии. Гесиод -  знаменитый  греческий
поэт VIII в. до н. э., родом из города Аскра в Беотии, автор поэм "Теогония"
(Происхождение богов) и "Труды и дни".
     9 ...искусство Орфея, Лина... (греч.