о своему содержанию, другие - типу стиха,  поскольку
большинство поэтов имело обыкновение наряжать свои  поэтические  творения  в
метрические одежды, которые называются стихами:  именно  наряжать,  так  как
стихотворчество есть лишь украшение  Поэзии,  но  не  ее  суть.  Много  было
прекраснейших поэтов, которые никогда не писали стихами, зато теперь  у  нас
хватает рифмоплетов, недостойных  называться  поэтами.  Вспомним,  например,
Ксенофонта, который подражал столь совершенно, что оставил  нам  под  именем
Кира effigiem justi imperil - изображение справедливого владыки (как  сказал
о нем Цицерон {49}), сотворив таким образом безупречную  героическую  поэму.
Подобно ему  Гелиодор  сочинил  изысканнейшую  картину  любви  -  "Феаген  и
Хариклея" {50}. А  ведь  оба  писали  прозой.  Я  говорю  это  затем,  чтобы
показать, что не рифма и не метр - характерный признак поэта, как не длинная
мантия - адвоката, и даже явись он в суд в  доспехах,  все  равно  он  будет
адвокатом, а не  воином.  Только  созданные  воображением  поэта  недюжинные
образы  добродетелей,  пороков  и  прочего,  неотрывные   от   доставляющего
удовольствие учения, и есть то отличие, по которому должно  узнавать  поэта.
Но, несмотря на то, что поэтический сенат выбрал одеяние из стихов как самое
достойное, если содержание Поэзии не имеет пределов, то и в  манере  она  не
может быть ограничена, лишь бы поэты не произносили слова (как в  застольной
беседе или во сне), - будто ненароком вылетают они изо рта;  каждый  слог  в
каждом слове  нужно  тщательно  взвешивать  в  соответствии  с  достоинством
предмета.
     Теперь настало время оценить этот третий, последний вид Поэзии  по  его
воздействию на людей и потом рассмотреть  его  подвиды.  Тогда,  коль  скоро
ничто не вызовет  осуждения,  то,  я  надеюсь,  и  приговор  окажется  более
благоприятным. Очищение разума, обогащение  памяти,  укрепление  суждения  и
освобождение воображения - это то, что обычно называется нами  учением;  под
каким бы именем оно ни  являлось  и  к  какой  бы  ближайшей  цели  ни  было
направлено, конечная его цель - вести и увлекать  нас  {51}  к  тем  высотам
совершенства,  какие  только  возможны  для  недостойных  душ,  оскверненных
пристанищем из праха. В зависимости от склонности человека оно  взрастило  и
множество представлений о пути к  совершенству:  одни  думали,  будто  столь
счастливый дар приобретается знанием, и поскольку нет  выше  и  божественнее
знания, чем постижение звезд {52},  то  они  предались  Астрономии;  другие,
убедив себя, что сравнятся с богами, если познают причины явлений, сделались
натурфилософами  и  метафизиками;  кого-то  поиск  упоительного  наслаждения
привел к Музыке, а точность доказательства - к Математике. Но все - и те,  и
другие - были подвластны желанию познать и знанием освободить свой разум  из
темницы тела, и возвысить его до наслаждения его божественной сущностью.  Но
когда на весах опыта  обнаружилось,  что  астроном,  устремленный  взором  к
звездам, может упасть в канаву, что пытливый философ может оказаться  слепым
в отношении самого себя и математик с кривой  душой  может  провести  прямую
линию, тогда-то, вопреки разным мнениям, было доказано, что  все  эти  науки
лишь служанки, которые, хоть и имеют свои собственные цели, все же  трудятся
во имя высшей цели,  что  стоит  перед  госпожой  наук,  греками  нареченной
архитектоникой. Эта цель заключается  (как  я  думаю)  в  познании  сущности
человека, этической и политической, с последующим воздействием на него. Так,
если ближайшая цель седельника сделать хорошее седло, то его дальняя цель  -
служить более благородному делу верховой езды;  цель  же  наездника  -  быть
полезным военному делу, а воина  -  не  только  совершенствоваться  в  своем
ремесле, но и выполнять воинский долг. Если конечная цель  земного  познания
есть нравственное совершенствование, то те искусства,  которые  более  всего
ему  служат,  справедливо  обретают  право  быть  вознесенными   над   всеми
остальными.
     Теперь, если нам удастся, мы  воздадим  должное  нравственному  величию
поэта, отведя ему место впереди остальных соперников, среди которых  главные
претенденты - философы-моралисты. Я вижу, как они шествуют с видом мрачным и
серьезным, выражая таким образом нетерпимость к пороку, с какой небрежностью
они одеты, дабы все стали свидетелями их презрения к показному,  как  держат
они в руках книги, в которых клеймится тщеславие и на  которых  написаны  их
имена, как софистски отрицают они хитроумие и как  злятся  на  того,  в  ком
видят мерзкий грех злобы. Эти люди щедро  раздают  на  своем  пути  понятия,
категории и классификации и с презрительной суровостью  вопрошают,  возможно
ли найти путь, который поведет человека к добродетели столь же  быстро,  как
тот, который учит,  что  есть  добродетель,  и  учит,  не  только  разъясняя
человеку ее сущность, причины и следствия, но и обличая ее врагов  -  порок,
который должен быть уничтожен, и его служанку - страсть, которую  необходимо
смирить? Он показывает и общие свойства добродетели,  и  ее  особенности  и,
кроме того, устанавливает, как  выходит  она  за  пределы  маленького  мирка
одного человека и управляет целыми семьями и народами.
     Историк едва ли уступит  моралисту  право  на  столь  длинную  речь,  в
великом гневе он будет отрицать, что в наставлении  на  путь  добродетели  и
добрых деяний могут  быть  равные  ему,  нагруженному  старыми,  изъеденными
мышами манускриптами, делающему умозаключения (большей частью) на  основании
утверждений других историков, великий авторитет которых покоится на  славной
фундаменте слухов.  С  немалыми  трудностями  согласовывает  он  утверждения
различных авторов, чтобы отыскать истину в их пристрастиях. Он более  сведущ
в том, что было тысячу лет назад, чем в своем времени, и в ходе  истории  он
разбирается лучше, чем в беге собственного разума. Он любопытен к  древности
и равнодушен к новизне. Он невидаль для юношей и деспот в застольной беседе.
"Я, - говорит он, - testis temporum, lux veritatis, vita memoriae,  magistra
vitae, nuncia vetustatis {Свидетель  веков,  светоч  истины,  жизнь  памяти,
наставник жизни, вестник древности {53} (лат.).}. Философ  учит  добродетели
спорной, я же добродетели активной; его добродетель прекрасна для живущей  в
безопасности Академии {54} Платона, моя же открывает свое благородное лицо в
битвах  при  Марафоне,  Фарсале,  Пуатье  и  Азенкуре  {55}.  Философ   учит
добродетели с помощью отвлеченных понятий, я же призываю вас идти по  следам
тех, кто прошел прежде вас. Опыт  одной  жизни  заключен  в  учении  мудрого
философа, я же даю вам опыт многих веков. Наконец, если он создает песенник,
то я возлагаю руку ученика на лютню, и если  он  проводник  света,  то  я  -
свет".
     Потом он  приведет  один  за  другим  бесчисленные  примеры  того,  как
мудрейшие сенаторы и государи верили в значение истории, и Брут,  и  Альфонс
Арагонский {56}, и кто не поверит,  коли  в  том  есть  надобность?  Нас  же
длинная нить их спора  приводит  к  такому  заключению:  один  из  них  учит
наставлением, а другой - примером.
     Кто же будет судией (спор идет за то, какую из форм считать  высочайшей
в школе познания)? Справедливость, как мне кажется, требует  назвать  поэта;
и,если не судией, то мужем, которому надлежит отобрать высший  титул  у  них
обоих и тем  более  у  прочих  наук-служанок.  Теперь  мы  сравним  поэта  с
историком и философом, и если он превзойдет  их  обоих,  тогда  уж  никакому
ремеслу на земле не сравниться с поэзией. При всем нашем почтении к нему, об
искусстве неземном мы не будем говорить, и не только потому, что его пределы
превосходят пределы земных искусств, как вечность превосходит мгновение,  но
и потому, что оно живет в каждом из них. Что до юриста, то хотя  jus  {Право
(лат.).} являет собой Дочь  Справедливости  и  Справедливость  есть  главная
добродетель {57},  все  же  благотворно  воздействует  он  на  людей  скорее
formidine poenae {Из страха наказания (лат.).}, нежели  virtutis  amore  {Из
любви к добродетели {58} (лат.).}, или, правильнее сказать,  не  столько  он
стремится сделать людей  лучше,  сколько  предотвратить  злоумышление  одних
против других; его не заботит,  что  плох  человек,  -  был  бы  он  хорошим
гражданином; он стал необходимым  благодаря  нашим  злодеяниям  и  почтенным
благодаря этой необходимости; потому нет у него  права  находиться  рядом  с
теми, кто искореняет безнравственность и сеет добро в самых потайных уголках
наших душ. Только эти четверо так или иначе имеют дело с  познанием  людских
нравов, что является высшей формой познания; и  тот,  кто  лучше  взращивает
его, заслуживает большей похвалы.
     Таким образом, победу одерживают  философ  и  историк:  один  благодаря
наставлению, другой - примеру. Но оба они, не соединяя в себе обоих,  далеки
от цели. Философ ведет  нас  к  простому  правилу  столь  тернистой  дорогой
доказательств, столь непонятно выраженных и столь туманных  для  постижения,
что тот, у кого нет в помощь другого проводника, до старости  проблуждает  в
поисках достойной причины стать честным человеком. Философия основывается на
абстрактном и общем, и счастлив тот человек, который сможет  постичь  ее,  и
еще счастливее тот, который сможет использовать  постигнутое  им.  С  другой
стороны, историк, не владеющий понятиями, не стремится понять то, что должно
быть, и потому скован тем, что есть, он не стремится  понять  общую  причину
явлений и потому скован частной правдой каждого из них. Из его  примеров  не
сделаешь  единственно  возможный  вывод,  и  потому  его  учение  еще  менее
плодотворно.
     Только несравненный поэт делает и то, и другое. Все, что представляется
необходимым философу, он воплощает  в  совершенной  картине  -  в  человеке,
который делает то, что необходимо поэту, и так он соединяет общее понятие  с
частным примером. Я говорю "совершенная картина",  потому  что  поэт  являет
разуму образ того, что философ дает  в  многословном  описании,  которое  не
поражает нас и не привлекает к себе  взор  души  так,  как  образ,  творимый
поэтом.
     То же и с окружающим нас миром. Кому под силу; дать  человеку,  который
никогда не видел слона или носорога, точное представление об их цвете, виде,
величине и особенных свойствах;  кто  может  удовлетворить  разум,  жаждущий
истинно живого знания, рассказом о роскошном дворце, его  архитектуре,  даже
при условии, что человек запомнит  его  во  всех  подробностях?  Но  тот  же
человек, если увидит хорошее  изображение  животного  или  верный  слепок  с
дворца, тут же без всякого описания составит о них свое суждение. Философ  с
его учеными определениями добродетелей, пороков, государственной политики  и
семейных отношений заполняет память многими непогрешимыми основами мудрости,
но они тем не менее остаются для воображения и  суждения  человека  темными,
пока не осветит их говорящая картина поэзии.
     Туллию {59} стоит многих усилий -  и  он  не  обходится  без  поэзии  -
заставить нас познать силу нашей любви к родине.  Лучше  мы  послушаем,  что
говорит старый Анхис в объятой пламенем Трое {60}, или поглядим  на  Улисса,
который, упиваясь любовью Калипсо, все же горюет о  том,  что  далек  он  от
своей нищей Итаки {61}. Стоики говорят, что гнев  -  это  временное  безумие
{62}. Посмотрите на Софоклова Аякса {63},  который  рубит  и  колет  овец  и
коров, думая, что это греческое войско под  предводительством  Агамемнона  и
Менелая {64}, и скажите мне, разве вы не получили наглядного представления о
гневе, разве не лучше оно, чем имеющееся в сочинениях ученых мужей, где есть
и описание его вида, и  разбор  его  отличительных  свойств.  Присмотритесь,
разве мудрость и самообладание Одиссея и Диомеда,  мужество  Ахилла,  дружба
Ниса  и  Евриала  {65}  не  доносят  своего  ясного  света  даже  до  самого
невежественного человека? И, наоборот, разве совестливый  Эдип  {66},  скоро
раскаявшийся в своей гордыне Агамемнон, убитый собственной жестокостью  отец
его Атрей {67}, неистовые в честолюбии Фиванские братья  {68},  Медея  {69},
упивающаяся местью, менее благородные Гнатон {70}  Теренция  и  Пандар  {71}
нашего Чосера не изображены так, что и теперь делам, подобным  тем,  которые
совершали они, мы даем их имена.  И,  наконец,  разве  добродетели,  пороки,
страсти не являются нам в столь естественном для себя виде, что, кажется, мы
не слышим о них, а ясно их видим.
     Какой совет философа, даже  содержащий  самое  безупречное  определение
добродетели,  может  столь  же  легко  воздействовать  на   правителя,   как
вымышленный Кир Ксенофонта; или наставлять добродетельного человека в  любых
обстоятельствах, как Эней Вергилия;  или  целое  общество  в  виде  "Утопии"
Томаса Мора {72}? Я говорю "в виде", потому что если Томас Мор ошибался,  то
была ошибка человека, а не поэта, ибо его образец  общественного  устройства
самый совершенный, хотя  воплощен  он,  возможно,  и  не  столь  совершенно.
Поэтому вопрос  заключается  в  следующем:  что  обладает  большей  силой  в
поучении - выдуманный ли поэтический образ или  соответствующее  философское
понятие? И если философы более показывают себя в своем ремесле, чем поэты  в
своем, как сказано:

                                       Mediocribus esse poetis,
            Non dii, non homines, non concessere columnae {*}, -
     {* Поэту посредственных строчек // Ввек не простят ни люди, ни боги, ни
книжные лавки {73} (лат.).}

     то, я повторяю, в этом виновато не искусство, а  те  немногие,  которые
его создают.
     Не подлежит сомнению, что наш Спаситель мог бы  преподать  нравственные
понятия, но он рассказывал о сребролюбии и смирении - в божественной истории
о богатом и Лазаре {74}, о непослушании и прощении -  в  истории  о  блудном
сыне и отце ликующем {75}; и то,  что  его  всепроникающая  мудрость  знала,
каково богачу в адском пламени и Лазарю в лоне Авраамовом,  (как  и  раньше)
теперь заставляет нас помнить о них и думать. Поистине что касается меня, то
будто воочию вижу я небрежное расточительство  блудного  сына,  обернувшееся
потом завистью его к сытым свиньям. Ученые богословы отрицают,  что  в  этих
историях историческое содержание, и считают их назидательными притчами.
     В заключение я говорю: да, философ учит, но учит он столь туманно,  что
понять его дано лишь ученым мужам, и это означает, что учит он  уже  ученых,
тогда как поэзия - пища и  для  самых  нежных  желудков,  поэт  -  настоящий
народный  философ,  и  доказательство  тому  басни  Эзопа  {76}.  Прелестные
аллегории, спрятанные в сказках о животных, заставляют многих  людей,  более
звероподобных, чем настоящие  звери,  услышать  голос  добродетели  в  речах
бессловесных тварей.
     А теперь, если мысленное воссоздание явлений более всего  удовлетворяет
воображение, значит ли это, что верх должен взять историк, ибо он  дает  нам
образы действительных событий, которые действительно происходили, а не  тех,
которые  необоснованно  или  ложно  считают  совершившимися?  Воистину   еще
Аристотель в своем рассуждении о поэзии {77} прямо отвечает на этот  вопрос,
говоря, что  Поэзия  есть  philosophoteron  и  spoudaioteron,  то  есть  она
философичнее  и  серьезнее  как  исследование,  чем   история.   Его   довод
основывается на том, что поэзия имеет дело  с  katholou,  то  есть  с  общим
суждением, а история - с kathekaston, то есть с частным. "Общее,  -  говорит
он, - указывает, что нужно говорить или делать для правдоподобия (поэзия для
этого прибегает к помощи вымышленных имен) или по необходимости,  а  частное
лишь отмечает, что делал  и  отчего  страдал  Алкивиад"  {78}.  Так  говорит
Аристотель, и  его  довод  (как  и  прочие,  ему  принадлежащие)  совершенно
разумен.
     Если бы вопрос заключался в том,  что  лучше  -  правдивое  или  ложное
представление какого-то события, то не было бы сомнения в ответе, во  всяком
случае не более, чем если бы  речь  шла  о  выборе  между  двумя  портретами
Веспасиана {79}: одним - изображающим его, каким он был в жизни,  и  другим,
на котором он по воле художника совершенно на себя непохож. Но  если  вопрос
стоит так: что для вас и для вашего познания полезнее - воссоздавать предмет
таким, каким он должен быть, или таким, каким он является? - тогда, конечно,
вымышленный Кир  Ксенофонта  поучительнее  настоящего  Кира  Юстина  {80}  и
вымышленный Эней Вергилия - настоящего Энея Дареса Фригийского {81}.  Так  и
даме,  желающей  увидеть  себя  в  образе  возможно  более  привлекательном,
художник угодил бы  более  всего,  изобразив  самое  очаровательное  лицо  и
начертав на нем: Канидия {82}. Настоящая же Канидия, как  клянется  Гораций,
была безобразно уродливой.
     Поэт, правильно понимающий свою задачу, ни в Тантале {83}, ни в  Атрее,
ни в прочих не покажет ничего случайного. У него Кир, Эней, Одиссей во  всем
будут примером для других, в то время как историк,  обязанный  следовать  за
действительными событиями, не вправе по своему  усмотрению  создавать  (если
только он не поэт) совершенных людей: рассказывая  о  деяниях  Александра  и
Сципиона {84},  он  не  должен  отдавать  предпочтение  привлекательным  или
непривлекательным  чертам.  А  как  прикажете   распознать,   что   достойно
подражания и что нет, - разве  полагаясь  на  собственную  рассудительность,
которая не зависит от чтения Квинта Курция {85}?  Но  между  тем  нам  могут
возразить:  пусть  в  наставлении  первенствует  поэт,  но  все  же  историк
рассказывает о чем-то  уже  совершившемся,  и  потому  его  примеры  сильнее
воздействуют на человека. Ответ очевиден:  если,  основываясь  на  том,  что
было, например вчера лил дождь, доказывать, что он будет и  сегодня,  тогда,
на самом деле, у историка  есть  некоторое  преимущество  перед  вымышленным
образом; однако если знать, что пример из прошлого лишь  предполагает  нечто
похожее в будущем, тогда, безусловно, поэт окажется превзошедшим историка  в
той мере, в какой его пример - будь он из военной, политической или семейной
жизни - будет разумен. Историк же в своем неприкрашенном было часто  находит
то, что мы называем счастливым случаем, опровергающим  величайшую  мудрость.
Нередко он должен сообщать о событиях, причину которых не знает, если же  он
о ней и говорит, то говорит как поэт.
     Для того, чтобы доказать, что  вымышленный  пример  обладает  такой  же
силой поучения, как и взятый из жизни (что касается побуждения, то ясно, что
вымысел можно настроить на высочайшую мелодию страсти),  позвольте  привести
пример, где соперничают поэт и историк. И Геродот, и  Юстин  свидетельствуют
{86}, что преданный слуга царя Дария  -  Зопир,  видя  долгое  сопротивление
восставших вавилонян, притворился, будто попал в крайнюю немилость к  своему
господину: для подтверждения этого он приказал отрезать себе уши  и  нос;  и
когда он бежал к вавилонянам, те приняли его и за  храбрость  облекли  таким
доверием, что ему удалось найти способ предать их  потом  в  руки  Дария.  У
Ливия  есть  сходный  рассказ  о  Тарквинии  и  его  сыне  {87}.   Ксенофонт
превосходно сочинил, как Абрадат {88} похожей уловкой оказал помощь Киру.  И
я хотел бы знать, представься вам  случай  таким  же  честным  притворством;
услужить своему повелителю, разве из  вымысла  Ксенофонта  вы  не  могли  бы
узнать о нем так же, как из достоверного источника? Воистину это было бы для
вас даже лучше, потому что при этом вы  сохранили  бы  в  целости  нос,  ибо
Абрадат в своем притворстве не зашел так  далеко.  Итак,  лучшее  в  истории
является предметом поэзии, поскольку  в  любом  поступке,  деянии,  в  любой
юридической, политической или военной хитрости историк ограничен  изложением
фактов, тогда как поэт (если он желает) может, подражая, создать нечто  свое
и украсить это по своему разумению, чтобы лучш