Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
ей средой"
или (и) собственными привычками и поступками, вполне последовательно
угадывается прокурором (и - по-другому - защитником)... Нет одного и
решающего: идеи, свободной даже по отношению к прокурорскому - "сообразно с
характером...".
Или еще из речи прокурора: "...господин Ракитин... в нескольких сжатых и
характерных фразах определил характер этой героини:
Раннее разочарование, ранний обман и падение, измена обольстителя-жениха,
ее бросившего, затем бедность, проклятие честной семьи... Образовался
характер расчетливый, копящий капитал. Образовалась насмешливость и
мстительность обществу"138.
Здесь снова есть все - все составляющие "воздействий среды" и "социальной
детерминации". Нет тайны самодетерминации. Есть психология, нет жизни духа,
способного перерешить эту предопределенность сознания и характера.
В плане психологии характера, или, - добавлю от себя, - в плане
"детерминации извне и "из-нутра" анализ прокурора безупречен. Да, такова
психология героев Достоевского, такова правда неизменного характера:
"...посеял поступок, - пожал привычку; посеял привычку, - пожал характер;
посеял характер, - пожал судьбу..." Но это - правда без хозяина. Без
возможности - укорененной в культуре, в жизни духа - перерешить, изменить и
судьбу, и характер, и привычки. Только в феноменах культуры (см. намеченное
выше осмысление сил философии, искусства, нравственности...) заложена
свобода самодетерминации нашего сознания, наших поступков - нашей душевной и
действенной жизни.
Бахтин пишет: "И следователь, и судьи, и прокурор, и защитник, и
экспертиза одинаково не способны даже приблизиться к незавершенному и
нерешенному ядру личности Дмитрия, который, в сущности, всю жизнь стоит на
пороге внутренних решений и кризисов. Вместо этого живого и прорастающего
новой жизнью ядра они подставляют какую-то готовую определенность,
"естественно" и "нормально" предопределенную во всех своих делах и поступках
"психологическими законами". Все, кто судит Дмитрия, лишены подлинного
диалогического подхода к нему, диалогического проникновения в незавершенное
ядро его личности... Подлинный Дмитрий остается вне их суда (он сам будет
себя судить)"139.
Подход, развиваемый в моей работе, как представляется, очень близок
мыслям М.М.Бахтина. Но - нетождествен.
Несколько иначе мыслится мной сам схематизм отношений духа и - души
(сознания), в ином плане понимаются основные регулятивные идеи, завершающие,
фокусирующие процесс самодетерминации, - перипетии исторической поэтики
личности и - изначальность философского разума (см. ниже).
Не буду сейчас анализировать, в чем я близок к М.М.Бахтину, где - отхожу
от его идей. Это - специальный вопрос. Здесь существенна только исходная
аналогия.
Теперь вернусь к последовательному изложению.
3. Две регулятивные идеи культуры
А. Историческая поэтика личности
Когда грани культуры сближаются и острие "пирамидальной линзы"
оборачивается острием "конуса", то конечный акт самодетерминации - начальный
акт бытия в культуре - сохраняет все же свой смысл (вопрос - ответ...), то
есть свою внутреннюю неоднозначность. Духовная жизнь индивида напряжена в
неделимом этом акте двумя регулятивными идеями.
Это: 1. Идея исторической поэтики, идея личности.
2. Идея философской логики, идея моего всеобщего разума.
Формирование таких, далее уже несводимых, идей осуществляется в двух
последних "сведениях".
С одной стороны, в одно определение сводятся (точнее, сосредоточиваются)
определения эстетической и нравственной осмысленности нашего бытия.
С другой стороны, теоретические потенции культуры вливаются в собственно
философское определение - в идею философской логики.
Образуемые - в итоге таких последних сосредоточий - регулятивные идеи -
причем каждая из них претендует на исключительность и единственность - уже
принципиально несводимы друг к другу; только в своем предельном напряжении
(взаимоисключении и взаимопредположении) они образуют тот всеобщий смысл
культуры как самодетерминации, о котором речь идет в этой статье.
Разберемся в этом вопросе немного детальнее.
Идея исторической поэтики (= идея личности). Здесь - снова трудность.
Тема эта требует деталей, исторической фактуры, но целостная форма
намечаемого сейчас образа культуры исключает скрупулезный анализ. Такой
анализ я пытался осуществить в серии докладов: "Идея личности - идея
исторической поэтики". Краткое резюме этих докладов и будет далее
воспроизведено.
Предполагаю, что идея личности есть - в контексте культуры - идея
регулятивная, направляющая душевную жизнь индивида; это - горизонт (как
известно, все время отодвигаемый) индивидуального бытия, но вовсе не
"наличное" бытие140. В этой идее индивид - в напряжении эстетической
деятельности и нравственных перипетий - мысленно ставит себя на грань
"последних вопросов бытия" (см. Бахтин о поэтике романов Достоевского),
ставит себя в предполагаемую точку сосредоточения бытия в одно неделимое
целое. В одну временную точку сосредоточивается вся моя жизнь - от рождения
до смерти, и - далее - в мгновение моего настоящего сосредоточивается вся
история (в прошлое и - в будущее) человеческого духа. Из этой "точки" каждый
мой поступок может и должен быть совершаем как поступок всей жизни, как
жизнь-поступок - в предвидении ее начала и конца. Обнаруживается и
из-обретается полная ответственность индивида за свою жизнь (судьбу), за
судьбу истории. Феноменологически сие невозможно, я живу ото дня - ко дню.
Не зная ни начала, ни конца... Но - регулятивно - именно жизнь индивида "в
горизонте личности", в идее личности, неповторимой для каждой особенной
культуры, и характеризует смысл акта самодетерминации. В этом акте
достигается личная целостность (замкнутость, завершенность) всей моей жизни,
осознается своеобразное (для данной культуры) единство судьбы - в одной
какой-то, привилегированной точке (см. ниже), актуализируется возможность
перерешить судьбу - в осмыслении ее предела.
И весь этот процесс - дело именно поэтики: совокупности эстетически
необходимых форм отстранения (и остранения) индивидуальной жизни: далее -
совокупности эстетически значимых форм композиции, обращения к идеальному
читателю (зрителю), приемов построения фабулы, ритмизации речи... Причем
каждая такая система поэтики личности - исторически имманентна для той или
другой культуры. Это - действительно - "историческая поэтика", если
отталкиваться от определений Ал. Веселовского.
В каждой исторической поэтике, в каждой культуре формируются:
1) свои формы эстетического (и - нравственного) собирания жизни в одно
мгновение;
2) свои формы "постановки" (здесь - образ театральной постановки...) этой
жизни-судьбы как целого, мне пред-стоящего, вненаходимого, свои неповторимые
"социумы культуры";
3) свои формы противоборства (и "дополнительности") в моей судьбе двух ее
определений: с одной стороны, ее предрешенности ("сакральности"), с другой
стороны, моей собственной ответственности за эту судьбу, актуальной
возможности ее перерешить (из точки ее уже совершившегося окончания,
замыкания). В этом третьем плане каждой культуре свойственны свои,
уникальные формы такого предопределения и... перерешения судеб, свои формы
перебарывания и преображения сил детерминации "извне" и "из-нутра" - в силы
самодетерминации;
4) наконец, в каждой культуре есть свои формы эстетической "типологии"
образов личности.
Немного - об этих четырех планах "исторической поэтики", в предложенном
смысле слова:
Первый план исторической поэтики. - Формы сосредоточения жизни и личной
ответственности (самодетерминации).
Для античности - это точки "акме", когда вся моя жизнь сосредоточивается
в мгновение "средины бытия", - героического акта. В момент "акме" все мое
прошлое и будущее - впрочем, не только мое, но - космическое - собирается в
точку настоящего. Это - точки, в которых я оказываюсь ответственным за
космический рок - в его бесконечно-давней завязке и в его - отодвинутой в
далекое будущее - развязке, освобождении. Эти точки сопряжения рока и
свободы поступка с наибольшей силой воплощены в моменты катарсиса, в
предельном слиянии эстетической и нравственной составляющей...
Для средневековья - это уже не точки "средины жизни", - но - моменты
исповеди, предсмертной (пусть мысленно, в момент настоящего,
предвосхищаемой...) встречи времени и - вечности; это - мгновения абсолютной
- в точке окончания смертной жизни - ответственности за все, вечностью
обращенные на меня, последствия моего короткого земного бытия. Это -
странная симметрия (равновесие) моих сиюминутных поступков и - вечного
возмездия.
Глубинное напряжение идеи "предестинации": безвыходное - и требующее
выхода - взаимообоснование предустановленного возмездия и - свободной воли
человека (парадокс перерешения вечности) - это не только утонченность
официальной теологии, но - живой смысл душевной и духовной жизни
средневекового индивида - в той мере, в какой он - индивид, а не безвольная
"часть целого", в той мере, в какой эта индивидуальная жизнь напряжена идеей
личности, неповторимой личности средневековья. Думаю, что этот живой,
"экзистенциальный" (как сказали бы в XX веке) смысл трагедий предестинации
наиболее остро выражен в "Исповеди" Августина. Думаю также, что трагедия эта
пронизывает не только схоластические штудии, но характеризует жизнь и
напряжения повседневного труда (причащение к всеобщему опыту - в точке
личностной виртуозности и неповторимости) каждого средневекового мастера и
подмастерья. Крестьянина и резчика по камню. Каменщика и златоткача.
Характеризует те "точки", в которых индивид вынужден отделяться от гранитных
платформ "коллективного бессознательного".
В Новое время "точка" ответственности за собственную судьбу растягивается
в "дефис", "тире" - черту между датой рождения и датой смерти. Это -
гамлетовская ответственность - из жизни идущая - за свое рождение и за свою
смерть. Это - втягивание, даже - втискивание всей предыдущей и последующей
истории в краткое, завершенное бытие данной (отстраненной от меня) жизни,
без каких-либо, повторяю, выделенных точек.
Не буду сейчас вести речь специально о XX веке - именно об этом я все
время и говорю...
Второй план исторической поэтики. Формы отстранения ("постановки") моей
жизни - для меня, передо мной - как единого целого, могущего быть
перерешенным заново. Это - особые формы произведений, соучастие в которых
актуализирует некий (античный; средневековый; нововременной...) "социум
культуры". Здесь под "социумом культуры" я подразумеваю такую форму общения
индивидов - изобретаемую эстетически, - в которой мое общение с другим, иным
человеком осуществляется в горизонте общения личностей, то есть на
во-ображаемой грани последних вопросов бытия. Это означает: осуществляется
так, что общение с другими есть - в своем пределе - общение с самим собой, с
моим alter ego ("Ты", насущное мне больше, чем я сам...), осуществляется как
самодетерминация и возможность (свобода воли) перерешения всей моей судьбы,
- в осознании ее всеобщей ответственности.
В античности (прежде всего - в Элладе) это - трагедия и схематизм
катарсиса (Аристотель. Поэтика). Причем я имею в виду не только написанные и
поставленные трагедии (здесь особенно характерен Софокл), но - трагедийное
устроение самой жизни (и общения) античного индивида, поскольку это общение
может - в своей цельности - предстать перед самим человеком. Хор. Корифей
хора. Парод и стасимы. Эксод. Маски, воплощающие жесты и гримасы моментов
"акме" (...гримасы эти надеты на лицо во все время действия). Перипетии.
Катарсис. Все эти композиционные и фабульные подразделения трагедии (столь
точно продуманные Аристотелем) - это не только форма неких классических
произведений греческого духа, это форма индивидуальной жизни и общения
человека античности, его жизни в "горизонте личности", в "социуме культуры".
То есть жизни, "представленной", отстраненной от меня и остраненной для меня
- как "произведение".
В средние века такая форма отстранения и остранения моей жизни - в момент
встречи преходящего, земного времени и - вечности - это, скорее всего, все
же не исповедь, не житие, но жизнь индивида "в-(о)круге-храма"141, собора.
Архитектура, с включением движения к храму (здание, каменно возносящееся
вверх, в единстве с естественностью природы), - движения и предстояния в
храме, - участия в литургии, - движения из храма, в свой дом, в свой быт -
вот действительный аналог античной трагедии. Средневековая форма культурного
социума. Звон колокола, и формой своей и звучанием дающего предощущение,
предвозвестие форм храма; приближение к зданию с потаенными его (лишь
изнутри открываемыми) красками, ритуалом, светом; слияние икон и фресок
внутри храма с плотностью стен, буквально воплощающих, уплощающих вечность -
на границе с временем (граница эта переходима и - непереходима - в обе
стороны...); обратная перспектива самой иконописи, позволяющая мне из
вечности видеть этот мир; к небу возносящаяся архитектура (извне и изнутри)
самого храмового здания (будь это православная церковь или католический
собор)... Все это и многое другое и оказывалось формой "постановки"
индивидуальной жизни в момент ее встречи с вечностью - опять-таки в
горизонте личностной идеи средневековья. В этом "бытии-в-(о)круге-храма"
существенно также, что это бытие обратимое: движение к вечности, к страшному
суду всегда обращается в земное бытие, в себя, в индивидуальный,
незавершенный быт и работу; действо и действие обращаемы друг в друга.
Свободным перемещающимся средоточием всего этого сложного - мастером
воссозданного - вечного "предстояния" оказывается именно индивид: в его
сознании проецируется и фокусируется вечность, он есть ее носитель
(создатель?); он может (и должен) в своем земном бытии изменять и перерешать
свою - вечную судьбу.
В своем временном, страдающем, земном, смертном бытии индивид - всегда! -
живет (общается, обращается...) на границе вечности и времени, живет "в
горизонте" средневековой личности - "в-(о)круге-храма". Смертная, страдающая
и возносящаяся ипостась Христа необходима в самом бытии Бога.
В Новое время - это форма романа, романное отстранение от моей, как бы
уже завершенной (вненаходимой) биографии - отстранение, могущее быть
осуществленным в каждый (вне привилегированных точек или ритуалов) момент
жизни. Опять-таки я рассматриваю сейчас роман не только и не столько как
форму профессионального писательства, но как форму реального (пусть в жизни
отдельного индивида осуществляемую лишь потенциально) отстранения моей
завершенной жизни от моего непосредственно продолжаемого бытия. Как особую,
нововременную форму социума культуры. Особенно внимателен анализ романной
формы такого, новоевропейского, отстранения в работах М.М.Бахтина.
Еще раз подчеркну. Все эти исторические определенные формы "постановки"
собственной жизни, формы ее эстетического (в той или другой поэтике -
трагедии, храма, романа...) отстранения и остранения как целостного и
завершенного, для меня значимого, феномена - эти формы находят, конечно в
гениальных произведениях культуры (трагедии Софокла; Кельнский собор;
"Дон-Кихот" Сервантеса), свое уникальное эстетическое воплощение; но - и
реальное общение и сознание людей той или другой культуры строится по такой
форме отстранения, в потенциальном схематизме такого "типа произведений".
Жизнь античного человека строится (в "социуме культуры") и осознается
"трагедийно". Жизнь человека эпохи средневековья строится (в "социуме
культуры") и осознается в схематизме "приближения к собору, - пребывания в
нем, - выхода за его округу (храм здесь присутствует как колокол...)". Жизнь
человека Нового времени - романна, - по типу своего культуроформирующего
сознания. По форме того социума культуры, в котором общается, мыслит и
творит человек этой эпохи.
Вот почему, кстати, я предполагаю, что идея личности может и должна
наиболее конгениально (и реально) воплощена - не только для исследователя,
но и для человека той или другой эпохи - в отстраненных формах Исторической
поэтики.
Но только следует понимать, что во всех предшествующих "формациях" такой
"социум культуры" (трагедия; бытие "в-(о)круге-храма"; роман) носил как бы
маргинальный характер; культурные "ядра" произведений были вставлены,
вдвинуты в сильное магнитное поле социальных связей совместного труда,
социально-экономических отношений, политических институтов, и эти мощные
силовые линии ограничивали, искажали и смещали существенные черты слабого
культурного сообщества. В XX веке стало иначе, формируется единый социум, в
котором культура уже не маргинальна, но есть эпицентр всех остальных
"магнитных полей" нашего бытия - и социальных, и производственных. Но сейчас
об этом речи нет. Это я уже говорил в начале работы и еще скажу в ее
Заключении. Сейчас - разговор идет о другом...
Третий план исторической поэтики. Преодоление (точнее - переосмысление) в
идее личности особого типа сакральностей.
Для античности - это противоборство в трагедии: сакральности мифа и -
личной, акмейной ответственности трагедийного героя за свою судьбу, за
всеобщий рок, космическую справедливость.
Для средневековья - это противоборство ("в-(о)круге-храма"...) между
предестинацией, сакральностью моей "священной истории" и - жизненной,
смертной ответственностью за свое - уже существующее - (и все же могущее
быть перерешенным!) бесконечное будущее. Столкновение предрешенности
страшного суда (его решений) и - свободной воли индивида, сопряжение
страданий нашей индивидуальной жизни и Страстей Господних. В этом
противостоянии смертная жизнь (индивидуальная жизнь) равновесна вечности и -
предопределяет ее.
Наконец, для Нового времени - это противоборство есть преодоление
(романное, биографически замкнутое и законченное) некой странной светской
"сакральности" - сакральности и неотвратимости "исторического прогресса" и
(или) развития, в его необходимости и бесконечной разомкнутости.
В Новое время идея личности подвергается особенно мощному давлению.
Индивид (причем в полном осознании своей уникальной индивидуальности,
особенности, единственности и невоскрешаемости его смертной жизни...)
вынужден вместе с тем осознавать себя бесконечно малой, исчезающе
малозначащей точкой - на неотвратимой траектории исторического движения, в
которой все "последствия" (ср. бессмысленное смертоубийство в последних
сценах "Гамлета") оказываются итогом (равнодействующей) бесчисленных и
абсолютно независимых от личной воли, - переплетений, составляющих, -
действий, судеб, социальных векторов.
Вообще, в свете борения регулятивной идеи личности (идеи самодетерминации
моей судьбы) и светской "сакральности" Нового времени (XVII - XIX века)
необходимо уточнить само понимание "сакральности" (вне-человеческой
вечности), которое здесь введено.
В контексте наших размышлений "сакральность" - это те линии, сги