войнами, революциями, окопами, нарами концлагерей. В XX  веке  сама
эта  вышибленность  из  социальных  луз  оказывается   основным   социальным
феноменом. Или, точнее, если  смотреть  и  слушать  из  10  -  13-го  годов,
предсказывается, предвидится основным, всемирным, вселенским  феноменом.  "В
терновом венце революций /  грядет  шестнадцатый  год.  /  А  я  у  вас  его
предтеча, / я где боль - везде, / на каждой капле  слезовой  течи  /  распял
себя на кресте..." Здесь два момента.  Во-первых,  сама  эта  предвидимость,
предвосхищаемость есть  существенный  импульс  поэтики  раннего  Маяковского
(совсем по-другому - Блока и совсем-совсем по-другому - Пастернака  в  цикле
"Сестра моя  жизнь").  Исполнение  предвидений  (Маяковский)  и  вслушиваний
(Блок) истинной  поэтики  вызвать  уже  не  может.  Вблизи  эту  поэтику  не
разглядеть, не расслышать. Во-вторых, существенно, что немота, рождающая это
слово, действительно отчаянная  немота,  и  -  страшная  жажда  крика,  и  -
"послушайте, если звезды зажигают,  значит,  это  действительно  кому-нибудь
нужно...". Это та грань хаоса и космоса, то отбрасывание к началу, что столь
присуще поэтике - нравственности XX века.
   Но вот фразеологичность "Плакатов  Роста"  (ясно,  почему  Маяковскому  -
поэтически - была необходима  эта  до-поэтическая  немота)  явление  все  же
совсем другого толка. Это - самодовольная немота, выдающая себя за самую что
ни на есть организованную речь. Это - фразеологизмы, уже не жаждущие стать -
впервые произнесенным - словом, это фразеологизмы,  жаждущие  все  слова  (а
особенно слова,  произносимые  "впервые",  вспомним  "Урал  впервые"  Бориса
Пастернака) превратить во  фразеологизмы,  в  общие  места,  в  рефлексивные
отклики - удары и - отпоры. И с другой стороны, эта уличность и  площадность
не  одиночек,  мучающихся  своим   одиночеством,   но   -   силы   слившихся
индивидов-частиц. Здесь есть, конечно, чувство выхода из одиночества:  "...я
счастлив, что я этой силы частица, что общие даже слезы из глаз..." Но  есть
и полное освобождение от личной ответственности за исторические  судьбы,  за
все, бывшее до... и за все, что будет после... А  в  таком  освобождении  от
ответственности  всякая,  даже  малейшая  возможность   нравственности   уже
исчезает. (Я не говорю сейчас о социальных, жизненных  и  бытовых  причинах,
провоцирующих,  ускоряющих,  усугубляющих   все   эти   сдвиги   в   поэтике
Маяковского. Мне важно было наметить основные личностные, и эстетические,  и
собственно   нравственные   перипетии   этих   смещений.   В   их   исходной
самозамкнутости.)
   Вернусь к очерку самой этой перипетии.
   ...Чем с большей силой и беспощадностью жертвенности мое "Я" (индивида XX
века) вбирает в себя муки, и страдания, и жажду  членораздельной  речи  всех
других одиноких людей площади, тем больше и пустее оказывается зияние вокруг
меня, тем меньше мне нужны другие люди и страсти, - ведь все и вс„ втянуто в
меня, в мои страсти, в мое отчаянье, в мою обиду... ("любящие  Маяковского!"
- да ведь это ж династия на сердце сумасшедшего восшедших цариц"). Эпос (все
люди)  и  лирика  (только  "Я")  сжимаются  в  предельную  эгоцентрику  и  -
одновременно  -  в  предельную  всеобщность  (и,  может  быть,  анонимность?
безликость?) моих (?) ощущений и  мыслей.  Но  этот  один  "Я",  исключающий
всякое общение и всякую речевую перекличку (это - Владимир  Маяковский?  Или
это - узник в камере? Ратник в окопе? Выброшенный из дома переселенец?),  не
только один, он еще - одинок. Он не имеет  никого  рядом  с  собой;  он  сам
исключил (включил в себя) всех других людей и все иные, от меня отличающиеся
мысли и чувства. Собственные тайные  чувства  Марии  из  "Облака  в  штанах"
никогда и ни в какой мере не  тревожили  Маяковского  поэмы,  не  влияли  на
поэтику стиха... Человек этот, поэт этот  страшно  жаждет  общения  (хоть  с
созвездием Большой Медведицы...) и абсолютно не способен общаться;  вся  его
эгоцентрическая суть, все  его  гиперболические  личные  устремления  -  это
возможность   (и   невозможность)   стать   не   одиноким,   выскочить    из
поэтической-нравственной воронки,  втягивающей  "в  себя"  все  человеческие
страсти, мысли, даже - простые ощущения, и оставляющей вокруг полную пустоту
и безлюдность.
   Это - снова -  канун  -  наиболее  полного  и  прямого  общения.  Общения
простых, нормального роста и очень одиноких людей.
   ...Я человек, Мария,
   простой,
   выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.
   Мария, хочешь такого?
   Снова - отталкивание к до-начальному началу, к точке, где  хаос  вновь  и
вновь  пытается  и  не  может  самостоятельно  и  свободно  породить  космос
человеческих отношений.
   Но в такой жажде простого человеческого слова каждая банальность и  любое
общее (пустое) место легко покажется открытием. Новым светом. А это все же -
банальность и пустое место, только особенно опасное тем, что  претендует  на
предельную и всеохватывающую новизну. Это - "общие слезы из  глаз"  очень  и
очень одинокого человека.
   Но довольно о Маяковском.  Я  лишь  хотел  наметить  -  именно  наметить,
предположить, загадать, - но  отнюдь  не  разрешить  и  не  разгадать  -  ту
нравственную перипетию, что с особой силой и с откровенной жесткостью  (даже
- жестокостью) сказалась  в  заторможенной  поэтике  стиха  Маяковского,  не
могущей разрешиться в  катарсисе  свободного  поступка.  Свободного  "тайной
свободой"  Пушкина  и  Блока,  а  не  произволом   эгоистических   или   (и)
коллективистских судорог...
   Поворот "Трагедии Александр Блок" в русло "Трагедии Владимир  Маяковский"
- это лишь одно из ответвлений нравственной перипетии XX века.  Ответвление,
социально определяющее первую треть нашего столетия.
   Однако еще в 10 - 20-е годы были великие лирики - Пастернак, Мандельштам,
Цветаева (если оставаться в пределах России), которые оказались способными -
возможно, благодаря  заторможенности  своего  общественного  темперамента  -
болезненно воспринять, как неизбежно срывается (в  пропасть  общих  мест...)
самый высокий поэтический голос, как только он провозглашает:  "Я  счастлив,
что я этой силы частица,  что  общие  даже  слезы  из  глаз..."  Эти  лирики
безнадежно   и   глубоко   плодотворно   стремились    взаимопредложить    и
взаимоисключить  "высокую  болезнь"  песни  (эгоцентрическое  ритмизирование
мира) и освобождающий соблазн полного самоотречения ("во имя...").
   Еще двусмысленней, чем песнь,
   Тупое слово "враг".
   Гощу. - Гостит во всех мирах
   Высокая болезнь.
   Всю жизнь я быть хотел, как вы,
   Но век в своей красе
   Сильнее моего нытья
   И хочет быть, как я.
   Пастернак Б. Высокая болезнь
   Именно эти лирики 10 -  20-х  годов  в  значительной  мере  предвосхитили
всеобщий нравственный смысл коренных трагедий личности XX века.  Тот  смысл,
что исторически входит (начинает входить) в светлое поле сознания  только  в
конце века.
   Точно сказала о превращениях интеллигентского сознания первой трети  века
Лидия Гинзбург в своих гениальных заметках "Поколение на повороте"153.
   Завяжу на память четыре узелка.
   Во-первых,   еще   раз   подчеркну.   Коренная    "точка"    нравственной
ответственности и свободы смещается в XX веке (во всяком случае, в Европе) к
исходному началу жизни и исторического бытия,  на  пограничье  изначального,
до- и вне-культурного хаоса и -  культурного  космоса,  образа.  Бытийные  и
нравственные ситуации ХХ века постоянно вновь и вновь отталкивают индивида в
эту исходную точку его первоначального становления человеком. В  этой  точке
его мысль и  чувство  все  время  тормозятся,  задерживаются,  действительно
сосредоточиваются. В эту невозможную "точку  зрения",  расположенную  где-то
накануне бытия (своего, всех - одиноких - людей, мира...)  сосредоточиваются
- в каждом откате нравственной рефлексии - все остальные жизненные  периоды,
заново перерешаются и переосмысливаются. Эта точка начала есть та  точка,  в
которой осуществляется нравственно-поэтическое общение индивидов XX века,  в
той мере, в какой они живут в  "горизонте  личности".  Нечто  аналогичное  -
причем вряд ли это только  аналогия  -  происходит,  скажем,  в  современной
квантовой  механике,  понимающей   бытие   микрособытия   не   в   ситуациях
действительности (или - сущности), но  в  его  (этого  события)  возможности
(потенции) быть. Возможности быть частицей или волной, находиться (место!) и
действовать (импульс!).
   Снова   повторю:   Гамлетово   "быть   или   не   быть",    значимое    в
поэтике-нравственности Нового времени (см. выше) только как  исходная  точка
жизненного тире, как завязка (отстраненного) романа-биографии, здесь - в  XX
веке - оказывается единственной осмысленной точкой,  втягивающей  в  себя  -
нравственно - всю жизнь, всю судьбу (в ее кануне); так же как  точка  смерти
(исповеди) втягивала в себя - нравственно, как преддверие  вечности,  -  всю
судьбу человека средних веков.
   (Замечу  в  скобках,  что  вся  формальная  поэтика  искусства  ХХ   века
проникнута этим отталкиванием к началу. Тело,  рождающееся  из  гранита,  из
мрамора, застигнуто в точке этого рождения, и тогда изображение (но это  уже
не изображение) дикого камня столь же существенно, как  и  плоть  рожденного
тела. Поэтическая строка, не полностью высвобожденная из  нечленораздельной,
дикой речи и вновь смыкающаяся в звуковое и смысловое начало. Музыка, в ушах
слушателя возникающая из какофонии городских, уличных  природных  шумов,  но
рождающаяся так, чтобы само это рождение  поэтики  из  хаоса  было  основным
предметом изображения и - основным импульсом воображения зрителя, слушателя,
читателя. Значимо также то, что  само  общение  автор  -  слушатель  (или  -
зритель) подчинено здесь  также  (как  и  в  нравственных  коллизиях)  этому
отталкиванию к началу, совместному  додумыванию,  доработке  художественного
произведения, или - что, по сути, то же самое -  совместному  балансированию
на  грани  хаоса  и  космоса.  Воля  настоящего  художника  ХХ  века  всегда
направлена на рождение космоса, но торможение в  изначальной  точке  чревато
(особенно  если  художническая  воля   чуть-чуть   ослабнет   или   не   так
сработает...)  срывом  в  клубящийся  хаос.  И  здесь  внутреннее  тождество
поэтики-нравственности становится особенно наглядным и явным.)
   Это во-первых.
   Во-вторых. Риск изначальности, присущий нравственным перипетиям XX  века,
по  большей  части  делает  невозможным,  несбыточным  столь  необходимое  в
автоматизмах повседневной жизни ссыхание нравственности в мораль, в  кодексы
однозначных норм и предписаний, обычно (в другие нравственные  эпохи)  легко
входящие в плоть и кровь, мгновенно подсказывающие, как  следует  поступать,
как следует жить.
   Современный человек стоит еще перед одной мучительной трудностью:  в  той
мере, в какой он морален (вздох облегчения!), он - вненравствен.
   В  XX  веке  основная  линия  этических  переключений  расположена  не  в
схематизме "нравственность - мораль...", но в схематизме  "вненравственность
-  нравственность",  в  мучительных  атаках   нового   и   нового   рождения
нравственности из сгустков хаоса. И только в таком рождении заново, в  некой
противопоставленности облегченным вздохам морали нравственность  обладает  в
XX  веке  внутренней  силой,   насущностью,   необходимостью,   возможностью
порождать  истинно  свободные   поступки,   то   есть   быть   действительно
нравственностью.
   В-третьих.  Та  же  привилегированность  исходной,   изначальной   точки,
характерная для современных нравственных перипетий -  в  отличие  от  "акме"
античности, "исповеди" средневековья или биографического,  "романного  тире"
Нового времени, - объясняет  своеобразие  той  формы  произведения,  которая
органична  для  этой  нравственной  рефлексии,   для   обращения   на   себя
(самодетерминация) вседневных этических вопросительностей.
   В самом деле. Если  в  прошлые  эпохи  эта  форма  рефлексии  (в  поэтике
определенного рода воплощенной) легко обретала  предметность,  отрываясь  от
непосредственной связи с личностью автора (конечно, опосредованная  связь  с
идеей авторства была, начиная с античности,  совершенно  необходима),  то  в
современности все обстоит иначе. Образ "культурного героя",  воплощающего  в
себе основные перипетии нравственности, перипетии, неразрывные с самим  этим
образом, с особым горизонтом личного бытия (ср. Эдип, Прометей,  Гамлет),  -
этот образ теперь - в наиболее характерных случаях -  неразрывен  с  образом
автора в его поэтическом пред-, во-  и  пере-воплощении.  Причем  сам  образ
автора здесь - в отличие от XIX века -  не  дан,  но  каждый  раз  рождается
впервые из хаоса доавторской биографии  поэта.  Переживание  и  из-ображение
этого исходного мучительного (или -  спокойного  -  ср.  А.Кушнер)  рождения
автора, торможение в этом акте, в  этой  точке,  в  этот  момент  впервые  -
рождения человека культуры и является той по преимуществу лирической формой,
что конгениальна веку XX. Почти случайно,  по  ошибке  наборщика,  возникшее
название трагедии В.Маяковского - "Владимир  Маяковский"  в  этом  отношении
конгениально времени. Я думаю, что форма лирики154 столь же  необходима  для
нравственно-поэтической перипетии нашего времени, как  трагедия  античности,
храм средневековья или роман, романное слово Нового времени.
   Само   понятие   лирики,   становящееся    в    XX    веке    средоточием
нравственно-поэтической трагедии, резко изменяется ("Я  вытомлен  лирикой  -
мира кормилица, гипербола прообраза Мопассанова". Вл. Маяковский. Люблю).
   Но смысл этой гиперболы совсем не в непосредственной речи от первого лица
и не в "из-меня" излучающейся энергии мира ("взбухаю стихов  молоком,  и  не
вылиться...")  -  как  это  прямо  и  жестко  выразилось  в  поэтике  самого
Маяковского.  Как  раз  такая  Я-гиперболичность  затемняет  эстетическую  и
соответственно - нравственную суть дела.
   Эта действительная суть заключена  в  постоянном  сопряжении  -  в  жизни
произведения (и в живом общений "автор -  читатель")  двух  ипостасей  моего
"Я". Одно ядрышко этой "двойчатки"155 - "Я"-автор, стоящий вне произведения,
застигнутый в процессе формообразования и, именно в  этом  своем  вне-бытии,
изображенный внутри  произведения  и  воображенный  читателем  во  всей  его
(автора) внеположности.
   Другое ядрышко той же "двойчатки" - "Я", влитое в  произведение,  ставшее
произведением, отпущенное на волю свободного, отделенного от автора  общения
- в веках, - или - одиночества - на века  -  если  читатель  не  найдет,  не
откроет бутылку, хранящую мое письмо, моего Джинна.
   И это не только ядро поэтики, это - ядро современной нравственности.
   Образы личности, персонифицированные ядра нравственных перипетий XX  века
- это не воображаемые "Эдип", "Прометей"... "Гамлет", "Дон-Кихот"...  это  -
трагедии  "Владимир  Маяковский",  "Борис  Пастернак",  "Осип  Мандельштам",
"Марина Цветаева", "Марк Шагал", если ограничиться лишь  русскими  темами  и
вариациями. В  этих  лирических  образах  никогда  не  могут  быть  оборваны
кровеносные сосуды от произведения к  неповторимой,  изменяющейся,  смертной
личности автора. Автор обращается с читателем и - в нравственном плане  -  с
личностью другого человека, как некто, не совпадающий со  своим  воплощенным
образом, некто, существующий в реальной жизни, во внепоэтической, случайной,
хаотической  действительности.  И  одновременно  это  общение   осуществляет
отделенный от этого индивида, воплощенный в  произведение  -  образ  автора.
Соответственно, "Я"-читатель  (или  зритель)  насущен  для  автора  в  своей
(зрителя,  читателя)  до-поэтической,  хаотической,  "дикой",  внекультурной
плоти и - в своем поэтическом образе, в своей  эстетической  и  нравственной
сути, в своей воле (свободе) довести до полного, завершенного воплощения  на
полпути  остановленное,  сохраняющее  стихийность  камня,  речи,  красок   -
произведение. И - прежде всего - произведение, которое можно определить так;
бытие автора на грани хаоса и  космоса,  индивида  и  личности,  -  накануне
свободного изначального общения.
   Но, как бы ее ни определить, коренная  "двойчатка"  лирического  со-бытия
("автор-произведение") всегда отсылает -  в  XX  веке  -  к  началу.  Началу
произведения, - застигнутого в момент его  трудного  создания;  предметов  и
мира, - застигнутых в момент их -  впервые!  -  формирования;  нравственного
поступка, - застигнутого в  момент  рождения,  -  из  дикой,  донравстренной
стихии.  Поступка,   совершаемого   в   полной   мере   ответственности   за
окончательное превращение, за его успех и - за торможение в  заклятой  точке
начинания. За навечную задержку этого превращения.
   Причем и мгновенность (вот сейчас,  в  этот  момент,  в  этой  точке  мир
начинается, вот сейчас, тотчас же он погибает...), и вечность (это начинание
вечно, кругами  расходится  в  бесконечность)  одинаково  необходимы  и  для
нравственной и  для  поэтической  закраины  современного  бытия  индивида  в
"горизонте личности"...
   В искусстве "вечный этот мир весь начисто мгновенен (как в  жизни  только
молния). Следовательно, его можно любить постоянно, как  в  жизни  только  -
мгновенно"156 (Б.Пастернак).
   Или:
   "Весь век удаляется, а не длится любовь, удивленья мгновенного дань".
   Поэтика  Мандельштама  или  Пастернака,  наверно,  глубже   проникает   в
начальную  "двойчатку"  нравственно-поэтических  перипетий  XX   века,   чем
преувеличенно  заторможенная  поэтика  Маяковского.  В  поэтике   и   поэзии
Маяковского  речь  идет   о   тотально   всеобщем,   вселенском   пароксизме
превращения, исключающем и все другие начала, и сам парадокс извечного бытия
заново творимого мира. Формирование моего мира  здесь  целиком  впитывает  в
себя  все  другие  возможные  миры,  начисто  обезлюживает   жизнь.   Космос
затаптывает  "спору"  травы  и...  обретает  облик  (?)  хаоса.   Столь   же
единственный  и  всепоглощающий  мир  строит  для  себя  и  каждый  читатель
Маяковского. Исключая (впитывая в свою эгоцентрику) всех других  людей,  все
явления природы. До гиперболы возгоняя свое отчаянное одиночество.
   В поэтике Мандельштама или Пастернака речь (именно речь...) идет о  таком
моем  (даже  -  подчеркнуто  индивидуальном)  созидании  и  восприятии  мира
впервые, которое не только не исключает, но  предполагает  такие  же  (но  -
совсем иные...) возвращения к началу у всех других - не у всех "вообще",  но
у всех, включенных в круг моего индивидуального  общения,  взаимообщения,  -
людей, явлений природы, "листьев травы"... "И счастье сотен тысяч  не  ближе
мне пустого счастья ста..." (Б.Пастернак).
   И само общение  происходит  и  сама  нравственность  заново  рождается  в
уединенных точках такого начала - в каждой  капле  росы,  в  каждом  моменте
бытия157. "Не знаю, решена ль загадка эги загробной, но  жизнь,  как  тишина
осенняя, подробна" (Б.Пастернак).
   Но обязательно -  каждый  раз  заново.  И  обязательно  -  каждый  раз  -
извечное. До меня и отдельно от меня сущее. - Звезды и - добрые чувства.
   Звезд в ковше Медведицы семь.
   Добрых чувств на земле пять.
   Набухает, звенит темь,
   И растет и звенит опять...
   Не своей чешуей шуршим,
   Против шерсти мира поем.
   Лиру строим, словно спешим
   Обрасти косматым руном.
   О.Мандельштам
   Эту подчеркнутую объективность, нравственно переживаемую как откровение и
художественно   изображаемую   как   парадокс,   эту   извечность   авторски
изобретаемого мира -  каждого  рассвета,  каждого  ливня,  каждой  травинки,
становящихся плотью стиха, полюсом нравственного сознания, - точно  воплотил
в своей поэзии и выразил затем рефлективно Борис Пастернак:
   "Для выраженья того чувства, о котором я  говорю  (чувства  объективности
моего, авторизованного мной мира