на него. Человек
восемь взобрались на Синягина. Они лазили по нему, как мартышки по  баобабу.
Потом  Синягин  поднял  парту,  на  которой  сидела  Мадам  Халупа  с  двумя
подружками. Он поднял парту со всеми обитателями и поставил ее на соседнюю.
   - Вот, - сказал он, - а вы говорите...
   И урок кончился.

   "МИР - ЭТО ЧЕМПИОНАТ"
   Школа всегда уважала силачей. Теперь она стала их боготворить. "Гляделки"
были позабыты, французская борьба целиком завладела школой.  Она  стискивала
нас  в  "решительных  и  бессрочных",  тузила,  швыряла   "су   плесами"   и
"тур-де-ганшами" по  классам,  по  коридорам.  Она  протирала  наши  лопатки
кафеля-ми полов. И только лопатки Мартыненко-Биндюга  ни  разу  не  касались
пола. Биндюг был чемпионом классных чемпионов,  непобедимым  чемпионом  всей
школы и ее окрестностей.
   Все это, конечно, не  могло  не  отразиться  на  государственном  порядке
Швамбрании. Мир всегда был в наших головах рассечен на две доли. Сначала это
были "подходящие и неподходящие знакомства". Затем  мореходы  и  сухопутные,
хорошие и плохие. После памятного  разговора  со  Степкой  Атлантидой  стало
ясно, что мерка "хороший" и "плохой" тоже устарела. И теперь мы увидели иное
расслоение людей. Это было наше новое  заблуждение.  Мир  и  швамбраны  были
разде-лены на силачей  и  слабеньких.  Отныне  жизнь  швамбран  протекала  в
непрерывных чемпионатах, матчах и  турнирах.  И  чемпионом  Швамбрании  стал
некто Пафнутий Синекдоха, геройством своим затмивший  даже  Джека,  Спутника
Моряков, и уложивший на обе лопатки графа Уродонала Шателена.
   Оська совершенно помешался на французской борьбе. В классе своем  он  был
самый крохотный. Его все клали, даже "одной  левой".  Но  дома  он  возмещал
издержки своей гордости. Он боролся со стульями, с подушками. Он  разыгрывал
на столе матчи между собственными руками. Руки долго  мяли  и  тискали  одна
дру-гую. И правая клала левую на все костяшки.
   Самым серьезным и  постоянным  противником  Ось-ки  был  валик-подушка  с
большого дивана. И часто в детской разыгрывались такие сцены.
   Оська,  распростерши  руки,  лежал  на  полу  под  подушкой,   будто   бы
придавленный ею.
   - Неправильно! - кричал Оська из-под подушки. -  Он  мне  сделал  двойной
нельсон и подножку...
   В реванше подушка оказывалась  побежденной,  и  ее  наказывали  во  дворе
палкой, выколачивая пыль.
   Затем Оська свел Кольку Анфисова,  чемпиона  первой  ступени,  с  Гришкой
Федоровым. Гришка Федоров был вторым силачом нашего класса.
   Встреча состоялась в воскресенье у нас на дворе.  Приготовления  начались
еще накануне. Мелом очертили "ковер". Круг подмели и посыпали песком.  Когда
воскресные зрители собрались и во дворе стало тесно, Оська вынул дудочку.  Я
провозгласил:
   - Сейчас будет, то есть состоится, борьба между двумя силачами: Анфисовым
(первая ступень) и Федоровым (вторая ступень). Борьба  бессрочная,  честная,
без отдыха и волынки, решительная, до результата... Маэстро,  туш!..  Оська,
дудни еще раз! Запрещенные приемы известны. Жюри, значит  -  судьи,  займите
места у бочки.
   Оська, Биндюг и дворник Филиппыч сели на скамейку у бочки. Я объявил матч
открытым.
   Чемпионы пожали друг другу руки и мягко отскочили. Анфисов  был  высок  и
костист.  Маленький,  коренастый  Федоров  походил  на  киргизскую  лошадку.
Несколько секунд они крадучись  ходили  один  вокруг  другого.  Потом  вдруг
Анфисов крепко обхватил Федорова, зажав ему руки.
   Зрители окостенели; даже ветер упал во дворе,
   - Ослобони руки-то! - крикнул Филиппыч.
   - Руки! - крикнули второступенцы.
   - Правильно! - сказали первоступенцы. Я засвистел.  Оська  загудел.  Жюри
поссорилось. Анфисов под шумок уложил Федорова.
   - Ура! - закричали первоступенцы. - Правильно!
   - Ладонь еще проходит! - сказали наши. - Неправильно!
   Но, как я ни старался, ладонь моя не могла протиснуться под  прижатыми  к
земле лопатками нашего чемпиона. Клеймо позора прожгло нас насквозь. Федоров
поднялся смущенный, отряхиваясь.
   - Приляг еще разок, - насмешливо сказал Биндюг, - отдохни!
   Будущее показалось нам сплошным кукишем. Мальки  ликовали.  Тогда  Биндюг
ринулся на них. Он швырнул наземь их  чемпиона  и  занялся  потом  избиением
младенцев. Он загнал мальков в угол двора ц сложил их штабелем.

   РЕШИТЕЛЬНАЯ, ДО РЕЗУЛЬТАТА
   В это время в калитку вошел с улицы Степка Атлантида.
   - Извиняюсь, в порядке ведения вопрос, - сказал  Степка,  -  что  тут  за
драка на повестке дня?
   Я рассказал Степке, что произошло.  Биндюг  развалил  штабель  малышей  в
барахтающуюся пирамиду и подошел к нам.
   - Такие здоровые бугаи, - сказал Степка, - а  в  борьбу  играются.  Нашли
забаву в такой текущий момент!
   - Брешешь, Степка, большая польза для развития, - возразил Биндюг. - Вот,
потрогай мускулы... Здорово? То-то и оно-то! Который силач, ему  плевать  на
всех. Вы вот с Лелькой  к  внучкам  почему  подлипаете?  Трусы  потому  что.
Силенка слаба, так думаешь, своя компания заступится. Эх вы, фигуры!  А  мне
ваша компания не требуется. Я сам управлюсь. Во кулак!
   - Здоров кулак, а головой дурак, - сказал Степка. - Ну скажи, чего ты сам
собой, в одиночку,  добиться  можешь?  А  мы  тебя  компанией,  или,  научно
сказать, обществом, если вместе решим, так в два счета... Вот наша сила!
   - Конечно, если все на одного, -  сказал  Биндюг.  -  Только  это  уж  не
по-честному.
   - А когда работали все на одного, это по-честному было? - спросил Степка.
- Сколько у твоего батьки пузатого на хуторе народу батрачило?
   - А ты, что ль, не хуторянин? - огрызнулся Биндюг и почернел от  внезапно
прорвавшейся злобы.
   - Ты не равняй, пожалуйста, - спокойно отвечал Степка. - У пас  хуторишко
был с гулькин нос, а у вас и сад, и  палисад,  и  река,  и  берега  -  целая
усадьба.
   - Да  ваши  же  товарищи  там  чертовы  теперь  коммуну  развели,  а  нас
выгнали...
   - Выгнали... Не беспокойся, знаю... Хлеб в погребе схоронили. А я  своего
батьку заставил всю разверстку отдать. Эх, и въехало же мне от матери!  Я  у
Коськи Жука ночевал... А после он у меня... Мы все один за одного стоим. Вот
против таких, как ты вроде...
   - Значит, против старого товарища пойдешь? - тихо спросил Биндюг.
   - Был ты мне товарищ, - еще тише сказал Степка.
   Молчание, похожее на тень, прошло по двору. Потом Биндюг шумно вздохнул и
пошел к калитке. Он уходил  сутулясь,  и  его  лопатки,  нетронутые  лопатки
чемпиона, выглядели так, словно только что коснулись поражения.

   Э-МЮЭ И ТРОГЛОДИТЫ
   На другой день  класс  решил  урок  алгебры  посвятить  разбору  поединка
Биндюга с Атлантидой. Биндюг  угрюмо  отнекивался.  Но  вместо  ожидавшегося
математика Александра Карлыча в класс вошел незнакомый старичок в чистеньком
кителе. Он был хил, близорук  и  лыс.  Вокруг  лысины  росли  торчком  бурые
волосы, лысина его была подобна лагуне в коралловом атолле.
   - Что это за плешь? - мрачно спросил Биндюг, И класс загоготал.
   - Э-мюэ... Эта? - спросил старичок, тыкая пальцем в склоненную лысину.  -
Это моя. А что?
   - Ничего... Так, - сказал не ожидавший этого Биндюг.
   - Может быть, теперь лысые... э-мюэ... запрещены? - приставал старичок.
   Класс с уважением смотрел на него.
   - Нет, пожалуйста, на здоровье, - сказал Биндюг, не зная, как отделаться.
   - Ну спасибо, - прошамкал старичок. - Давайте познакомимся. Э... Э-мюэ...
Я ваш педагог истории,  Семен  Игнатьевич  Кириков.  Э-мюэ...  Добрый  день,
троглодиты!

   Слово было новым и незнакомым, и мы растерялись, не  зная,  похвалил  нас
старичок или обидел. Тогда встал Степка Атлантида. Степка спросил Кирикова:
   - Вопросы имеются: из какого гардероба вы выскочили - раз. И чем  вы  нас
обозвали - два. Это насчет троглодитов.
   Троглодиты затопали ногами и требовательно грохнули партами.
   - Сядьте, вы, фигура! - сказал Кириков. - Троглодиты -  это...  э-э-эм...
э... допотопные пещерные жители, первобытные люди, наши, э-мюэ, пра - пра  -
пра-пра родители, предки... ну-с, э-мюэ... А вы - молодые троглодиты.
   - Это, выходит, я - троглодитиха? - грозно спросила Мадам Халупа.
   - Ну, что вы! - учтиво зашамкал Кириков. -  Вы  уже  целая  мамонтша  или
бронтозавриха.
   - Свой! - восторженно выдохнул класс.
   Старичок оказался хитрым завоевателем.  Класс  был  покорен  им  к  концу
первого урока. Даже требовательный Степка сперва признал,  что  "старикан  -
подходящий малый". Прозвище новому историку  нашлось  быстро.  Его  прозвали
"Э-мюэ", что по-французски обозначало  "е"  немое.  Кириков  не  говорил,  а
выжевывал слова, при этом  мямлил  и  каждую  фразу  разбавлял  бесконечными
"Э-э-э-мюэ"...
   Э-мюэ не обижался на троглодитов. Он был весел и добродушен. Девочки наши
обстреливали Кирикова записочками.
   Э-мюэ называл нас в одиночку фигурами.
   - Фигура Алеференко! - говорил он, вызывая. - Воздвигнитесь!
   Алеференко воздвигался над партой.
   - Ну-с, фигура, - говорил Э-мюэ, - вспомним-ка, э-мюэ, пещерный житель...
О чем мы беседовали прошлый раз?
   - Мы беседовали о кирках и каменном веке, - отвечал троглодит Алеференко.
- Очень скучное и доисторическое. Ни войны... ничего.
   - Садитесь, фигура, - говорил Э-мюэ. - Сегодня будет еще скучнее.
   И он нудной скороговоркой отбарабанивал следующую  порцию  доисторических
сведений.  Отбарабанив,  он  разом  веселел,  ставил  у  двери  дозорного  и
оставшиеся пол-урока читал нам вслух журнал  "Сатирикон"  за  1912  год  или
рассказывал свои охотничьи похождения. И внимательная тишина была  одной  из
почестей, воздаваемых Кирикову. Ликующая лысина  его  постепенно  окружалась
ореолом славы и легенд.  Несмотря  на  свою  близорукость,  Э-мюэ  разглядел
распад  класса  на  партии,  и  он  сам  стал  делить  нас  на   троглодитов
(гимназистов) и человекообразных ("внучков"). Это окончательно полонило души
старых гимназистов.
   Но иногда проглядывало, казалось мне, в этом добродушном старичке  что-то
неуловимое, злое и знакомое. Оно  вставало  в  конце  некоторых  его  шуток,
видимое,  но  непроизносимое,  как  э-мюэ,  как  немое  "е"  во  французском
правописании.

   МАМОНТЫ В ШВАМБРАНИИ
   Примерно на четвертом своем уроке Э-мюэ обратился к нам с большой  речью.
В этот день он даже шамкал и мямлил меньше, чем обычно!  Но  от  него  пахло
спиртом.
   - Троглодиты и человекообразные! - сказал он.  -  Я  хочу  зажечь  святой
огонь истины в ваших пещерах...  Я  расскажу  вам,  почему  меня  заставляют
рассказывать вам о троглодитах, а об императорах запрещают... Слушайте меня,
первобытные  братья,   мамонты   и   бронтозаврихи...   э-э-мюэ...   История
кончилась...
   - Нет, нет! Не кончилась... звонка еще не было! - возразили из угла.
   - Какая это там амеба из простейших так высказалась? - спросил Кириков. -
Я  же  говорю  не  об  уроке  истории,  а   о...   э-э-мюэ...   об   истории
человечества... о прекрасной, воинственной, пышной истории...  Круг  истории
замыкается. Большевики повернули Россию вспять... э-э-мюэ... к  первобытному
опрощению, к исходному мраку... Хаос, разруха... Керосина нет... Мы  утратим
огонь... Мы оголимся... мануфактуры  нет...  Наступает  звериное  опрощение,
уважаемые троглодиты... Железные тропы поездов зарастут! Э-э-мюэ...  догорит
последняя спичка, и настанет первобытная ночь...
   - Какая же ночь, когда электричество всюду  проведут?  -  вскочил  Степка
Атлантида.
   - Брось! Правильно! - сказал Биндюг.  -  У  нас  на  хуторе  коммуна  все
поразоряла.
   - Долой про первобытное! Даешь про рыцарей! - закричали из угла.
   Класс затопал. Троглодиты скакали через парты.
   - Станем же на четвереньки, милые мои троглодиты, - веселился Э-мюэ, -  и
вознесем  мохнатый  вой  извечной  ночи,  в   которую   мы   впадем...   Уы!
У-у-у-ы-ы-ы!!!
   - Уы-уы! - обрадовался новому развлечению класс.
   Некоторые, войдя в роль, забегали на четвереньках по  проходу.  Остальные
корчились от хохота. Кто-то запел:
   Ды темной ночки
   Ды я боюся,
   Троглодитка
   Моя Маруся!
   Эх, Маруся
   Троглодитка!
   Брось трепаться,
   Проводи-ка...
   Кириков  шаманил  на  кафедре.  Опять  что-то  знакомое  прошло  по   его
гримасничающей физиономии. Но я не мог уловить это скользкое "что-то".  Меня
самого захватило зловещее веселье класса. Хотелось полазить на  четвереньках
и немножко повыть. Отсутствие хвоста огорчало, но не портило впечатления.  Я
уже чувствовал, как гнется почва Швамбрании  под  шагом  вступающих  на  нее
мамонтов.
   - Ребята! Ребята! Хватит! - закричал опомнившийся Костя  Жук.  -  Степка,
скажи им, он им очки затер. Да Степка же!..
   Но Степка исчез. "Неужели сбежал?"  -  испугался  я.  И  мамонты,  подняв
хоботы, как вопросительные знаки, остановились в нерешительности на  границе
Швамбрании.
   В класс вбежал  председатель  школьного  совета  Форсунов.  За  ним,  как
запоздавшая тень, явился Степка.  Троглодиты  мигом  очутились  в  двадцатом
веке. Мамонты бежали с материка Большого Зуба. Лысина Кирикова померкла.
   - За такое агитирование можно и в Чека, - тихо сказал Форсунов.
   - Буржуй плешивый, - сказал Степка, высовываясь из-за плеча Форсунова.  -
Саботажник!
   - Э-мюэ, - сказал Кириков, - я  просто  излагал  вкратце  идеи,  э-э-мюэ,
анархизма. Голый человек на голой земле, никакой частной собственности.
   - Поганка! - радостно закричал я неожиданно для самого себя. - Поганка! -
уверенно повторил я.
   В это мгновение я поймал в памяти крапивного человека, Квасниковку, часы,
Мухомор-Поган-Пашу и частную собственность лысого мешочника. И "Э-мюэ" - "е"
немое стало "е" открытым.
   Разоблачение состоялось. Кирикова убрали. Человекообразные приветствовали
его изгнание. Но троглодиты во главе с Биндюгом  не  покорились.  Они  стали
готовиться к расправе с "внучками". Троглодиты  тайно  назначили  на  завтра
вселенский хай.
   - У нас завтра утром будет варфоломеевская  ночь,  -  шепотом  сообщил  я
ночью Оське.
   Оська, и наяву всегда путавший слова, спросонок говорит:
   - Готтентотов убивать? Да?
   - Не готтентотов, а гугенотов, - отвечаю я, - и не гугенотов, а  внучков,
и не убивать до смерти, а бить.
   - Леля, - спрашивает вдруг сонный Оська,  -  а  в  Риме,  в  цирке,  тоже
троглодиторы представляли?
   - Не троглодиторы, а гладиаторы, - говорю я. - Троглодиты - это...
   Несколько заблудившихся мамонтов все-таки бродят  еще  по  Швамбрании.  Я
рассказываю  Оське,  что  они  скрываются  среди   огромных   доисторических
папоротников.
   - Папонты пасутся в маморотниках, - повторяет Оська во сне.

   ВСЕЛЕНСКИЙ ХАЙ
   Вселенский хай изобрели уже давно. Это была  высшая  и  чудовищная  форма
гимназических бунтов. Вселенский хай объявлялся прежде всего лишь в  крайних
случаях, когда все иные методы борьбы с начальством оказывались бесплодными.
При мне в гимназии он еще ни разу не проводился. Лишь изустные гимназические
легенды хранили память о последнем вселенском хае. Он произошел в 1912 году,
когда  исключили  из  гимназии  трех  инициаторов  расправы  с  директорским
швейцаром. Швейцар фискалил на учеников; его расстреляли тухлыми яйцами.
   Итак,  троглодиты  решили  объявить  Великий  всеобщий  вселенский   хай.
Командовал хаем Биндюг. Он пришел в класс немного озабоченный, но спокойный.
Школа в это утро застыла в недобром благочинии. Никто не громыхал на пианино
"собачьей польки", никто не боролся, никто не состязался в "гляделки". После
звонка бурный всегда коридор сразу иссяк. По его непривычно безлюдному руслу
прошли недоумевающие педагоги. Тишина встретила их в классе.
   У нас первым уроком  был  русский  язык.  Кудрявый,  русобородый  учитель
Мелковский с опаской заглянул в класс.  Едва  он  показался  в  дверях,  как
троглодиты, блеснув старой выправкой, взвились, словно пружинные чертики  из
табакерки, и застыли над партами. Человекообразные и Степка даже  запоздали.
Меня тоже поднял с места общий рывок. Все стояли, чинно вытянувшись.
   - Что вы?.. Садитесь, садитесь, - замахал рукой учитель, уже отвыкший  от
такого парада.
   Класс медленно оседал. Учитель попробовал  ногой  кафедру  -  ничего,  не
взрывается - и неуверенно взошел на нее.
   - Дежурный, молитву! - скомандовал Биндюг.
   - Обалдел? - спросил Степка.
   Класс угнетающе затих.
   -  Преблагий  господи,  ниспошли  нам  благодать  духа  твоего   святого,
дарствующего... - зачастил де-журный Володька Лабанда.
   Кое-кто по привычке крестился.
   - Я лучше, может, уйду? - пробормотал совершенно сбитый с толку учитель.
   Но перед ним вырос дежурный с классным журналом в руках, и  растерявшийся
педагог  услышал,  словно  в  "добрые"   гимназические   времена,   дежурную
скороговорку.
   - В классе отсутствуют... - читал Лабанда, - в классе отсутствуют:  Гавря
Степан, Руденко Кон-стантин, Макухин Николай... - И он прочел  фамилии  всех
"внучков".
   - Стой! Ты чего?! - вскочили "отсутствующие". - Какого черта! Мы здесь!
   - Сейчас начнете отсутствовать, - нахально сказал Биндюг.  -  Троглодиты,
считаю хай открытым! - И, засунув два пальца в  рот,  Биндюг  засвистел  так
пронзительно, что у нас засвербело в ушах.
   За стеной тотчас же отозвался свист нашего класса "Б". Затем по  коридору
раздались еще восемь свистков, и в школу ринулся грохот. Уроки были сорваны.
"Внучков" волокли за ноги, выкидывали в дверь, швыряли через  окно.  Шелестя
страницами,  летели  учебники,  похожие   на   огромных   бабочек.   Девочки
организовали "детский крик на лужайке". В  классе  шло  чернилопролитие.  По
коридору, как икону,  несли  классную  доску.  "Всем,  всем,  всем!  -  было
написано на доске. - Долой к черту человекообразных внучков! Да  здравствует
С. И. Кириков! Требуйте его возвращения!"
   Через пять минут в школе не осталось ни одного человекообразного. Патрули
троглодитов охраняли выходы. Парты встали на дыбы. Начался Всеобщий  великий
вселенский хай.

   "БОИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ НА ВСЕХ ФРОНТАХ"
   Комиссар привязал лошадь к дверной ручке  вестибюля.  Потом  он  подтянул
сапоги и застучал каблуками по коридору.  Коридор  был  пуст.  Все  ушли  на
экстренное собрание. Собрание происходило в большом классе,  переделанном  в
зрительный зал. На  сцене  за  столом  глядел  председателем  и  победителем
Биндюг. По  бокам  его  сидели  Форсунов  и  старшеклассник  Ротмеллер,  сын
богатого колбасника. Ротмеллер только что кончил говорить, Форсунов  смотрел
в стол.

   Вход в зал охранял патруль троглодитов. "Внучки", избитые, запачканные  и
почти уже не человекообразные, осаждали дверь. Троглодиты расступились перед
комиссаром. За его широкой спиной проскочил Степка Атлантида. Но  троглодиты
вытащили его обратно в коридор.
   - Даю слово комиссару Чубарькову, - провозгласил Биндюг.
   - Точка, и ша! - хором крикнул зал.
   - Что это за хай? - спросил комиссар.
   - Вселенский! - дружно отвечали ему.
   - Постойте же, ребята, - сказал комиссар.
   - Мы не жеребята! - крикнул зал.
   - Товарищи! - сказал комиссар.
   - Мы тебе не товарищи! - издевался зал.
   - Как же вас изволите величать? - рассердился комиссар.
   - Тро-гло-диты! - хором отвечал зал.
   - Как? Крокодилы?  -  сказал  комиссар.  -  Ну,  ша!  Считаю,  уже  время
кончить... И точка.
   - А раньше-то?! - нагло и язвительно спросил зал.
   - Что - раньше?! - закричал вдруг Чубарьков, и в  голосе  его  громыхнуло
железо. - Что раньше?! Глупая эта присловка. Раньше-то вы  перед  директором
пикнуть не смели, и точка. Стал бы он с вами разговоры  разговаривать!  Живо
бы в кондуит или сыпь на все четыре...
   - И точка! - крикнули оттуда, где сидели самые заядлые  троглодиты,  -  И
ша! И хватит! Даешь Семена Игнатьевича!
   Троглодиты бушевали.  Но  зычный  бас  грузчика-волгаря  Чубарькова,  уже
привыкшего к тому же говорить на митингах, нелегко было переорать.
   - Удивляюсь, удивляюсь я на вас! - медленно и веско говорил комиссар, и в
зале постепенно стихло. - Неуж