тетка,  как  будто  занавес,  эта
волшебная завеса, разделяющая два мира, был какой-то форточкой.
   И все зрители обиделись.
   Мы рвались проникнуть за занавес. Гришка Федоров, человек  влиятельный  и
добрый, сын театрального парикмахера,  доставил  нас  на  кухню  чудес.  Нас
поразила грубая невсамделишность  бутафорских  вещей,  игрушечные  фрукты  и
холщовые горизонты. Зато с  восхищением  рассматривали  мы  взрослых  людей,
ежедневно играющих в чужую жизнь. Это было почище Швамбрании.
   В зале над аркой сцены шла надпись:
   МИР - ТЕАТР, ЛЮДИ - АКТЕРЫ
   (Шекспир)
   Это изречение стало новым девизом на швамбранском гербе.
   Швамбраны пошли на сцену. Мир теперь расщепился на  актеров  и  зрителей.
Покровский день нам казался затянувшимся антрактом.
   - Искусство отвлекает людей от серой, будничной жизни, - говорили  тетки.
- Оно переносит нас в мир прекрасных образов.
   Они потом, ссорясь и увлекаясь,  спорили  о  поступках  различных  героев
вчерашнего спектакля. Они обвиняли этих выдуманных людей,  защищали,  любили
их и ненавидели, совершенно, как мы с Оськой, когда играли в  Швамбранию.  И
мы пришли к выводу, что такое искусство - это Швамбрания для  взрослых.  Они
играли в нее серьезно.
   Однажды  во  время  спектакля  "Вечерняя  заря"  потухло   электричество.
Спектакль  продолжался  при  керосиновом  освещении.  Лампы  коптили   небо,
нарисованное клеевыми красками. Шла заключительная сцена пьесы.  Отец  решил
убить свою дочь. Отец взял револьвер.
   В эти минуты я заметил, что одна из ламп, стоящая  на  авансцене,  сильно
коптит. Пламя тоненьким фонтанчиком встало из  стекла.  Отец  приближался  к
дочери. Пламя уж доставало до края холщового павильона. Отец поднял  руку  с
револьвером. Декорация могла вспыхнуть каждую минуту. Дочь  ломала  руки.  Я
уверен, что очень многие зрители видели, как грозила пожаром лампа. Но  дочь
упала  на  колени,  и  зрители  молчали.  Они  боялись  испортить  убийство.
Швамбрания владычествовала в зале. Отец щелкнул взведенным курком.
   Декорация задымилась.
   - Так умри же, несчастная! - крикнул отец.
   - Лампа коптит! - закричал я, сбросив оцепенение.
   Ловкий актер нимало не смутился. Одной рукой он привернул фитиль,  другой
- закончил пьесу.
   Театр был спасен. Но не успел упасть занавес, как соседи  набросились  на
меня. Они кричали, что мальчишек нельзя пускать в театр. Они твердили, что я
мог обождать со своим дурацким криком, а теперь вот  вышло  не  убийство,  а
какая-то комедия, за которую и денег платить не стоило. И я  в  душе  должен
был признать, что как-никак, а я впервые изменил Швамбрании.

   РАЗГАДКА ГИТИКА
   Две вещи уже давно занимали и мучили меня. Несколько лег я пытался понять
их истинное предназначение. Это были: старый локомотив, вросший в  землю  на
Скучной улице, и  таинственное  слово  "гитик",  упоминавшееся  в  известном
карточном фокусе.
   И вот я узнал, что  такое  "гитик".  Простая  вывеска  расшифровала  его.
Вывеска оказалась более сведущей, чем учителя гимназии  и  энциклопедический
словарь. Я не мог поверить своим глазам, когда  на  одном  из  домов  бывшей
Брешки, теперь Коммунарной площади, я издали уже прочел: "ГИТИК". Я подбежал
ближе. "Городской Институт Театра и Кино", - прочел я.
   Покровск захватило повальное увлечение  театром.  Все  играли.  Тратрчок,
Уотнаробраз,  Упродком  и  Волгоразгруз  имели  свои  любительские   труппы.
Расплодились театральные студии. Потом все эти студии  объединились  в  одно
целое под вывеской ГИТИК. При ГИТИКЕ открылась детская студия. Так как школа
бездействовала, то мы с Оськой записались туда. Потом к  нам  присоединились
Степка Атлантида и Тая Опилова.
   Мы готовили к постановке пьесу "Принц  Форк-де-Форкос".  Принц  этот  был
влюблен в принцессу, а королева, ее мать, была гордая и вообще дрянь. Принцу
показали нос. Потом принц расколдовал гриб, а  оттуда  вылезла  фея  и  дала
принцу абрикос. Королева съела абрикос, и у нее вырос  огромный  нос,  а  на
острове Родос,  где  жил  Форк-дс-Форкос...  Словом,  там  еще  много  строк
кончалось на "ос".
   Принцессу играла Тая Опилова. Мы со Степкой едва  не  поссорились  из  за
роли принца, потому что принц по ходу  действия  должен  был  объясняться  в
любви принцессе, а принцесса, считали мы, догадается, что это не  только  по
ходу пьесы... Режиссер Крамской дал  роль  Степке.  Он  сказал,  что  Степка
старше, выше меня и голос его мужественнее. Как будто я не мог басить,  если
бы захотел!
   Мы упросили Форсунова взять роль великана-колдуна.  А  гримировал  Гришка
Федоров - родной сын настоящего парикмахера из настоящего театра.
   Вечером, в день спектакля, мы пошли  в  ГИТИК.  Я  играл  шута.  Оська  -
бессловесного гнома. Оба мы волновались. Гришка  Федоров  загримировал  нас.
Зал нетерпеливо гудел за занавесом, опасный,  насмешливый,  неведомый.  Пора
было начинать, но не было Степки и Форсунова. Режиссер нервничал,  шагая  за
кулисами.
   - Бремя! - кричал зал и топал. Наконец они явились.  Оба  были  суровы  и
торопливы.
   - Лелька, прощай! - сказал Степка. - Мобилизация  коммунистов.  На  фронт
шпарим... А я добровольцем. Еле упросил. "Молод", - говорят. Все-таки взяли.
Сейчас эшелон уходит. Счастливо оставаться!
   Руки наши сшиблись в крепком пожатии. Степка помолчал, потом откашлялся.
   - Тайку небось теперь один провожать будешь, - тихо сказал  он.  -  Ладно
уж, мне не жалко. Только других, смотри, отшивай...
   Зал едва не рушился. Форсунов с вещевым мешком на спине вышел за занавес.
Зал стих. Форсунов поправил на плече лямку мешка.
   - Спектакль откладывается, - сказал Форсунов.
   - На когда? - закричал зал.
   - Как только белых побьем! - отвечал Форсунов.

   ГЛАВНЫЙ МУЖЧИНА
   Через день папа уехал на Уральский фронт. Папа  ехал  в  неминуемый  тиф:
фронт разъедала сыпнотифозная вошь.  Мама  с  тетками  приготовила  ему  три
полных чемодана. Папа взял один. Он мрачно пошутил, что никакой  утвари  ему
не надо: кургана все равно над ним не воздвигнут, а в загробную жизнь он  не
верит. Потом все сели, как полагается перед дорогой.
   - Ну, ладно - сказал, вставая, папа. Он расцеловал нас.
   - Смотри, - сказал он мне, - ты теперь в доме главный мужчина.
   В дверях он столкнулся с пациентом. Пациент стонал и кланялся.
   - Прием отменяется, - сказал папа, - видите, я уезжаю.
   - Доктор, батюшка, сделай  милость,  -  взмолился  больной,  -  долго  ль
посмотреть! А то прямо сил нет, как сводит... А ждать-то тебя...  Может,  ты
там и помрешь.
   Папа посмотрел на стенные часы, потом на  больно-го,  потом  на  нас.  Он
опустил чемодан на пол.
   - Раздевайтесь, - сказал он сердито, пропуская пациента в кабинет.
   Через десять минут папа уезжал.
   - Так помните, - говорил он больному, садясь в сани,  -  по  семь  капель
после еды.
   Когда сани с папой отъехали, тетки отошли от окон и хором зарыдали.
   - Но, но, дамь„! - грубо сказал я. - Хватит. Подсыхайте.
   Тетки  испуганно  стихли.  Но  тишина,  наступившая  в  разом  опустевшей
квартире, угнетала еще хуже. Я стиснул кулаки. Походкой главного  мужчины  я
вышел из комнаты.


   НА ТВЕРДОЙ ЗЕМЛЕ

   УРОКИ НАМ И ДРУГИМ
   Не помню, сколько прошло  времени.  Возможно,  что  год,  а  может  быть,
месяц... Календарей не было. Время тогда было трудно измерить.  Его  течение
потеряло   равномерность.   Когда   удавалось   выменять,   скажем,   старый
гимназический  мундир  на  сало  "шпек",  дни  глотались   залпом.   Другие,
сухомятные, дни тянулись, как недели, - долго и  голодно.  Распорядок  суток
стал совсем иным. Прежде центральным пунктом дня, укоренившимся часом  сбора
всей семьи был обед - торжественная еда, таинство, церемониал принятия пищи,
трапеза, и весь день отмеривался "до обеда" и "после  обеда".  Теперь  обеда
как такового часто не было. Ели, когда было что есть. "Давайте  подзакусим",
- говорила тогда мама.
   И ели на ходу, как на вокзале, стоя, так  как  было  страшно  вступить  в
общение с ледяным стулом. В комнате  было  студено,  и  каждый  инстинктивно
скупился уделить собственный нагрев бездушному предмету...
   Мы  двигались,  сторонясь  холодных  вещей.  Вещи  хватали  наше   тепло.
Установили дежурство истопников. Утром  дежурный,  кляцая  зубами,  выползал
из-под горы одеял и портьер. Реомюр  стыл  на  четырех.  Дежурный  прыгал  в
неуютные валенки  и  растапливал  печку-"буржуйку".  Печурка  кратковременно
распалялась. Вместе с Реомюром поднимались все  обитатели  нашей  квартирки.
Буфет стоял - душа нараспашку. Он был гол и пуст, хоть  в  кегли  играй,  то
есть хоть шаром покати. Мы ели пресную кашу из тыквы и пили арбузный  чай  с
сахарином.
   Мама теперь служила в музыкальной  школе.  Но  занятия  ввиду  отсутствия
помещения происходили у нас. Ученицы пихали валенками  педаль.  Костенеющими
пальцами они тревожили простывшее нутро пианино. Мама  в  шубе  и  перчатках
ловко поднимала из-под их пальцев западавшие клавиши.
   Ко мне тоже приходила ученица. За  фунт  мяса  в  месяц  я  обучал  некую
великовозрастную и дебелую Анюту Коломийцеву  грамоте  и  счету.  Фунт  мяса
доставался мне нелегко. Я узнал, почем фунт лиха... Ученица  моя  упрямо  не
доверяла буквам. Она руководствовалась  больше  собственными  догадками.  Ей
надо было, например, прочесть слово "Нюра".
   - Ны и ю - ню, - читала она, - ры  и  а  -  ра...  Получается  Анютка!  -
радостно заключала она. В другой раз одолевали мы слово "сапоги".
   - Сы и а - са, - карабкалась по слогам Анюта, - пы и о  -  по,  значит  -
сапо... Теперь гы и и - ги...
   - Ну, что вместе получается? - спросил я.
   - Валенки, - сказала Анюта.

   ПО ДОРОГЕ ТУДА

   Там, за горами горя, солнечный край непочатый.
   Маяковский

   После урока мы с Оськой  шли  собирать  солому,  чтоб  протопить  немного
голландку. Пользуясь ее быстротечным теплом, ставили тесто для хлеба. Мы  по
очереди месили опухшими сизыми руками тягучую мякоть квашни. Для этого  дела
необходимо было ожесточение, и  мы  представляли  себе,  что  мнем  кулаками
ненавистный живот врагов революционного человечества, от Уродонала  Шателена
до адмирала Колчака.
   Вечерами все скоплялись у стола. Электричества не  было.  Лампочку-ночник
зажигали только по воскресеньям, и это бывал действительно светлый праздник.
Будни освещались коптилкой. Фитилек, скрученный из ваты, опускался в чашку с
постным или деревянным маслом. На  его  конце  жил  шаткий  огонек.  Комната
заполнялась черными ужимками теней.
   Тетки подвигали лампочку к себе. Тетки сидели в  ряд,  строгие  и  слегка
потусторонние. Лампочка немножко светила на их лики. "Учледирка"  напоминала
богородиц в пенсне. Тетки читали вслух. После они разговаривали  о  красивом
прошлом и разрушенной жизни.
   - Боже мой! Какая красивая была  жизнь!  -  вздыхали  тетки.  -  Концерты
Собинова, альманахи "Шиповник", пятнадцать копеек фунт сахару... А теперь?!
   - Тетки! - говорил я голосом главного мужчины из  темного  угла  комнаты,
где происходила у нас Швамбрания. - Послушайте, тетки!  Я  же  раз  навсегда
просил, чтоб вы контрреволюцию  агитировали  про  себя,  а  не  вслух.  Мне,
конечно, с гуся вода и чихать... Но вбивать несознание в маленьких...
   И я, подойдя к столу, указывал глазами  на  Оську.  Я  с  некоторой  поры
ощущал себя стремительно повзрослевшим. Ответственность за дом не только  не
давила меня - она вздымала. Я чувствовал,  что  складнее  стал  думать,  что
легче стали подбираться нужные слова, что тверже я стал  знать  многое.  Без
страха и упрека  смотрел  теперь  я  в  глаза  действительности.  Соломенная
повинность, ознобленные пальцы и каша из тыквы не омрачали меня.  Отсутствие
календаря, еда на ходу, жизнь в  шубах  -  все  это  придавало  нашей  жизни
временный,  вокзальный,  проездной  характер.  Но  это  не  было   очередным
блужданием швамбран. Жизнь перемещалась в ясном направлении.  Только  дорога
была непривычно трудной.
   - Мама, не огорчайся, - говорил я матери в дни, когда не  было  чечевицы,
керосина и писем от папы. - Не надо киснуть, мама. Ты  возьми  и  воображай,
будто мы каждый день долго  едем  через  всякие  пустыни  и  разные  тяжелые
горы... Едем в новую страну... прямо необыкновенную...
   - Куда едем? - безнадежно говорила мама. - Опять ваша Швамбрания?
   - Да не в Швамбрании это, мамочка, а факт, - убеждал я. - Это ничего, что
вот у нас коптилки, и солому  таскаем,  и  что  руки  поморожены...  Правда,
мама... Помнишь, у нас были неподходящие знакомые Клавдюшка,  Фектистка?  Им
ведь жилось всю жизнь в сто раз плоше, чем нам сейчас немножко.  Это,  мама,
нечестно даже было бы, если бы нас сразу так шикарно доставили туда.  И  так
мы уж больно пассажиры какие-то...  А  тетки  -  это  прямо  зайцы,  которых
высадить надо бы. Вот папа - это дело другое. Хоть я  очень  соскучился,  но
это правильно, что он на фронте.
   - Вы слышите? - ужасались тетки. - Боже мой! Воспитывали их,  гувернанток
нанимали - и что же! Чекисты какие-то растут!
   А я мечтал. Вот вернется Степка. Я  пойду  ему  навстречу  в  заплатанных
валенках, с прелой соломой в руках.
   "Здорово, Степка, - скажу я. - Дай пять... (Толь-ко не жми, а то  у  меня
руки отекли...) Вот видишь, Степка,  я  теперь  главный  мужчина  в  доме  и
запретил контрреволюцию с теткиной стороны. Немножко  проголодался,  но  это
ничего. Буду есть тыквенную кашу до победного конца".
   "Молодец парень, - скажет мне Степка, - хвалю  за  сознание.  Держись.  И
каша - хлеб".
   "Но мне обидно ехать пассажиром, - скажу я, - я хочу матросом!"
   "Будь! - скажет Степка. - Будь матросом революции".
   Тут мечты обрывались, как лента в кино.  Как  стать  матросом  революции,
этого я не знал. И мама бы не пустила...

   ГЕРОЙ ЖЕЛУДОЧНОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ
   Однако Швамбрания продолжалась. В пространстве она не  сократилась,  хотя
времени занимала теперь много меньше. Затем швамбран постиг тяжелый удар.  В
наше отсутствие мама ухитрилась сменять у вокзала  на  четверть  керосина...
ракушечный грот вместе с узницей его - Черной королевой,  хранительницей  В.
Т. Ш. Так бесславно погибла она для нас. Мы пережили  получасовое  отчаяние.
Солнцу Швамбрании грозил закат. Но зато вечером зажгли лампу.
   Швамбранская игра в то время сводилась главным  образом  к  воображаемому
обжорству. Швамбрания ела. Она обедала и ужинала. Она пировала. Мы смаковали
звучные и длинные меню,  взятые  из  поваренной  книги  Молоховец.  На  этих
швамбранских  пиршествах  мы  немножко   удовлетворяли   свои   необузданные
аппетиты. Но сахарный фонд Швамбрании убывал только по  праздникам.  Главным
поваром Швамбрании был Жорж Борман. Его мы взяли со старой рекламы  какао  и
шоколада. Жорж Борман был последним героем Швамбрании. Это был  герой  чисто
желудочного  происхождения.  Никакого  нового  заблуждения  он  уже  не  мог
состряпать.
   Вообще в Швамбрании наступила эпоха упадка. Но  случайные  обстоятельства
дали толчок новому расцвету государства Большого  Зуба.  Эти  обстоятельства
жили в большом заброшенном доме на нашей улице.

   ДВОРЕЦ УГРЯ
   Дом был выстроен когда-то слегка свихнувшимся немцем-богачом  по  фамилии
Угер. Улица произносила: "Угорь". Богач принял это  укоренившееся  прозвище.
Дом Угря был одной из достопримечательностей Покровска.  Приезжих  водили  к
нему. Приезжие удивлялись.  Это  было  действительно  совершенно  диковинное
сооружение. Его владельца обуревали  честолюбие  и  жажда  сногсшибательного
благоустройства. Он задумал украсить  Покровск  необыкновенным  зданием.  Он
рвался в славу. При этом Угорь не доверял инженерам. Он  самолично  составил
проект своего дома. Постройка шла под его неусыпным наблюдением. Дом вырос в
три этажа, да еще с полуподвалом. Одноэтажные покровчане задирали  головы  и
считали этажи по пальцам.
   Дом Угря был похож сразу  на  старинный  боярский  терем,  на  ярмарочный
балаган и на висячие сады Семирамиды. В каждом этаже  окна  были  не  похожи
друг на друга. Окна были и длинные, и  круглые,  и  квадратные,  и  узкие...
Сбоку шли галереи из разноцветных стекол. С этого  боку  дом  был  похож  на
лоскутное  одеяло.  Весь  фронтон  дома  был  расписан  живописцами.   Внизу
баловались русалки. На втором этаже плыли  корабли.  Разнообразные  генералы
были нарисованы на третьем. А под крышей  охотники  в  альпийских  шляпах  с
перьями стреляли в тигров и львов.
   При малейшем дуновении ветерка дом начинал жужжать и звенеть: то мотались
на башенках двадцать два флюгерка, крутились пятнадцать жестяных вертушек  и
вращались, гремя, в окнах восемь огромных  вентиляторов.  Даже  голуби  были
озадачены этим пестрым громом. Даже голуби избегали дом. А о квар-тирантах и
говорить нечего.
   Сперва в доме помещалось Высшее начальное училище  (ВНУ).  Но  флюгера  и
вентиляторы не давали "внучкам" заниматься.  Пытались  квартировать  в  доме
какие-то отчаянные жильцы,  но  висячие  сады  Семирамиды  стали  при  ветре
раскачиваться, полы гнулись, рамы трещали. Дворец стал  рассыпаться,  словно
карточный домик. Угорь скончался от горя. В  предсмертном  бреду  он  просил
поставить ему на могиле флюгер и  вентилятор...  А  дом  продолжал  тихонько
истлевать.  Отмирали  косяки,  перила,  иногда  целые  галереи.  Отмирали  и
рушились. Цветные стекла красовались в окнах соседских домов. По всей  улице
гремели флюгера, покинувшие дом Угря.
   Когда пурга убыстряла  разрушение,  осторожно  приближались  соседи.  Они
тянули за собой порожние салазки. Соседи располагались вокруг дома и  ждали.
Они сидели, как гиены вокруг  издыхающего  льва.  Отпавшие  куски  дома  они
растаскивали по своим дворам. Но открыто  напасть  на  дом  и  разорить  это
никому уже  не  нужное  сооружение  они  не  решались.  Соседи  еще  уважали
недвижимую собственность.

   ПРИКЛЮЧЕНИЕ В МЕРТВОМ ДОМЕ
   Мы сразу поняли, что огромный дом-мертвец сможет быть  новым,  удобным  и
таинственным вместилищем игры. Швамбрания заняла все уцелевшие  этажи.  Игра
снова приобрела свежий интерес, и  нас  не  смущало,  что  все  внутри  было
загажено. Швамбраны  оживили  развалины,  а  мертвый  дом  надолго  отсрочил
падение Швамбрании.
   Шорохи, скрипы и гулы населяли остатки дома и питали  нашу  фантазию.  По
дряхлым лестницам ступал ветер. Страхи ютились во мраке и сырости коридоров,
и ночами ползла по стенам жуть...
   Более подходящего места для швамбранских приключений найти  было  нельзя.
Дом был нами быстро исследован. Комнаты его мы наделили прекрасными  именами
швамбранских  городов.  Швамбрания  возрождалась.  Неисследованным   остался
только один темный, подозрительный проход, ведущий  в  засыпанный  обломками
полуподвал. Мы предприняли экспедицию в эту неизведанную землю. Мы захватили
длинные палки и висячую лампадку вместо  фонаря.  Затем  мы,  следуя  лучшим
советам книжек, опоясали себя веревкой и соединили ею наши пояса. Теперь  мы
походили на исследователей пещер.
   Мы спускались в подземелье. Ступени лестниц давно выпали. Мы скользили по
наклонным доскам, карабкались  по  разваленным  кирпичам.  Я  полз  впереди.
Качалась лампадка, привешенная на конце выставленной вперед палки.  За  мной
лез Оська. Оська был храбр и стоек. В доказательство этого он каждую  минуту
говорил, что ему совсем не страшно, а, наоборот, даже  уютно.  Когда  ему  в
шестой раз стало уютно, он провалился... Гнилая доска осела под ним, и Оська
упал в подвал. Так как мы были привязаны друг к другу, то сила  его  падения
подтащила меня к самому провалу  и  прижала  к  доскам.  Веревка  оставалась
натянутой, она давила, стягивала, резала мне пояс.
   - Оська, ты упал? - крикнул я испуганно в черную дыру.
   - Нет еще, - ответил невидимый Оська, - я лечу, лечу и все никак не  могу
упасть до дна...
   Я зажег потухшую при катастрофе лампадку и спустил ее  в  этот  бездонный
провал. Я увидел Оську. Он висел между небом и землей, привязан