Кто  кого  сборет?
Отгадайте.
   - Не знаю, - говорит солдат. - Ну, скажи, кто?
   - И я не знаю, - говорит Ося. - И папа не знает, и дядя. Никто.
   О ките и слоне долго спорим. Мы с солдатом - за слона, Аннушка назло - за
кита. Солдат садится за пианино. Он тычет пальцем в одну клавишу и  пытается
петь "Марсельезу".
   Аннушка спохватывается, что уже поздно и нам пора спать.
   - Вольно! - говорит солдат, и мы идем спать,

   САМООПРЕДЕЛЕНИЕ ОСЬКИ
   На полу детской начерчены лунные "классы". Прямо хоть прыгай  по  ним  на
одной ножке!  Мы  лежим  в  своих  кроватках  и  говорим  про  революцию.  Я
расска-зываю Осе, что слышал от дяди или читал в газетах о войне, о рабочих,
о царе, о погромах...
   Вдруг Ося спрашивает:
   - Леля, а Леля! А что такое еврей?
   - Ну,  народ  такой...  Бывают  разные:  русские,  например,  американцы,
китайцы. Немцы еще, французы. А есть евреи.
   - Мы разве евреи? - удивляется Оська. - Как будто  или  взаправду?  Скажи
честное слово, что мы евреи.
   - Честное слово, что мы  -  евреи.  Оська  поражен  открытием.  Он  долго
ворочается, и уже сквозь сон я слышу, как он  шепотом,  чтобы  не  разбудить
меня, спрашивает:
   - Леля!
   - Ну?
   - И мама - еврей?
   - Да. Спи.
   И я  засыпаю,  представляя,  как  завтра  в  классе  я  скажу  латинисту:
"Довольно старого режима и к стенке ставить. Вы не имеете полного права!"
   Спим.
   Ночью возвращаются из гостей папа и мама. Я просыпаюсь. Как  и  все  люди
после гостей, театра, они устали и раздражены.
   - Дивный пирог был, - говорит папа, -  у  нас  такого  никогда  не  могут
сделать. И куда деньги уходят?!
   Слышно, как мама  удивляется,  найдя  в  подсвечнике  на  пианино  окурок
собачьей ножки. Папа пошел полоскать горло.
   Тренькнула стеклянная пробка графина. И вдруг отец быстрым, очень громким
для такой поздноты голосом позвал маму. Мама что-то спрашивала. Папа говорил
весело и громко. Они нашли мою записку с  великой  новостью.  Я  перед  сном
написал ее и засунул в пробку графина.
   Отец с матерью на цыпочках входят в детскую.
   Отец садится на постель, обнимает меня и говорит:
   - А революция пишется через "е", а не через "и": ре-волюция.  Ты-ы!  -  И
щелкает меня в нос.
   В это время просыпается Ося. Он, видно, все время даже  во  сне  думал  о
сделанном им открытии.
   - Мама... - начинает Ося. - Ты зачем проснулся? Спи.
   - Мама, - спрашивает Ося, уже садясь на постели, - мама, а наша  кошка  -
тоже еврей?

   "БОЖЕ, ЦАРЯ..." ПЕРЕДАЙ ДАЛЬШЕ"
   Утром Аннушка будит меня и Оську на этот раз так - она поет:
   - Вставай, подымайся, рабочий народ... В гимнастию пора!
   Рабочий народ  (я  и  Оська)  вскакивает.  За  завтраком  я  вспоминаю  о
невыученных латинских местоимениях: хик, хек, хок...
   Выходим  вместе  с  Оськой.  Тепло.  Оттепель.  Извозчичьи  лошади  машут
торбами. Оська, как всегда, воображает, что это лошади  кивают  ему.  Ося  -
очень вежливый мальчик. Он останавливается  около  каждой  лошади  и,  кивая
головой, говорит:
   - Лошадка, здравствуйте!
   Лошади молчат. Извозчики, которые уже знают Оську,  здороваются  за  них.
Одна лошадь пьет из подставленного ведра. Оська спрашивает извозчика:
   - Ваша лошадка тоже какао пьет? Да? Бегу, мчусь в гимназию. Они ведь  еще
не знают. Я ведь первый. Раздевшись, влетаю в класс и, размахивая на  ремнях
ранцем, ору:
   - Ребята! Царя свергнули!!!
   - !!!!!!
   Цап-Царапыч, которого я не заметил, закашлявшись и краснея, кричит:
   - Ты что? С ума сошел? Я с тобой поговорю. Ну, живо! На молитву! В пары.
   Но меня окружают, меня толкают, расспрашивают.
   Коридор гулко и ритмично шаркает. Классы становятся на молитву.
   Директор,  сухой,  выутюженный  и  торжественный,  как  всегда,  промерял
коридор выутюженными ногами. Зазвякали латунные бляхи. Стихли.
   Батюшка, черный, как клякса в  чистописании,  надел  епитрахиль.  Молитва
началась.
   Мы стоим и шепчемся. Неспокойно в маренговых рядах, шепот:
   - А в Питере-то революция.
   - Это наверху, где Балтийское на карте нарисовано?
   - Ну да, здоровый кружок: на немой карте - и то сразу найдешь.

   - А там, историк рассказывал, Петр Великий  на  лошади  и  домищи  больше
церкви.
   - А как это, интересно, революция?
   - Это как в пятом году. Тогда с японцами война была. Народ и студенты  по
улицам ходили с  красными  флагами,  а  казаки  и  крючки  их  нагайками.  И
стреляли.
   - Вот собаки, негодяи!
   - Эх! Сегодня письменная... Опять пару влепит. Плевать!
   - ...Иже еси на небеси!
   - Вот тебе и царь... Поперли. Так и надо! Зачем войну сделал?
   - Тише вы!... А уроков меньше задавать будут?
   - ...Во веки веков. Аминь.
   - Наследник-то в каком классе учится? Небось,  кругом  на  пятках...  Ему
чего! Учителя не придираются.
   - Ну, теперь ему не того будет. Наловит двоек да колов. Узнает!
   - Стоп! Как же генитив плюраль будет?.. Ну ладно. Сдуем.
   По рядам пошла записка. Записку эту написал Степка Атлантида. (Потом  эта
записка вместе с Атлантидой попала в кондуит.) На записке было:
   "Не пой "Боже, царя..." Передай дальше".
   -   ...От   Луки   святого   евангелия   чтение...   Робкий   веснушчатый
третьеклассник прочел, спотыкаясь, притчу. Инспектор  подсказывал,  глядя  в
книгу через его плечо. Последняя молитва:
   - ...Родителям на утешение, церкви и отечеству на пользу.
   Сейчас, сейчас! Мы насторожились. "Господствующие  классы"  прокашлялись.
Мм-да!
   Маленький длинноволосый регент из  Троицкой  высморкался  торжественно  и
трубно.  На  дряблой  шее  регента  извилась  похожая  на  дождевого   червя
сизо-багровая жила. Нам всегда казалось,  что  вот-вот  она  лопнет.  Регент
левой рукой засовывает цветной  платок  сзади,  в  разрез  фалд  лоснящегося
сюртука. Взвивается правая рука с  камертоном.  Тонкий  металлический  "зум"
расплывается в духоте коридора.  Регент  поправляет  засаленный  крахмальный
воротничок, выуживает из него тонкую, будто ощипанную шею, сдвигает в  козлы
бровки и томно, вполголоса дает тон:
   - Ля-аа... Ля...а - а...
   Мы ждем. Регент вскидывается на цыпочки. Руки его  взмахивают  подымающе.
Дребезжащим, словно палец об оконное стекло, голосом он запевает:
   - Боже, царя храни...
   Гимназисты молчат. Два-три неуверенных дисканта  попробовали  подхватить.
Сзади Биндюг спокойно сказал, как бы записывая на память:
   - Та-а-ак... Дисканты завяли.
   А регент неистово машет руками перед молчащим хором.  Наканифоленный  его
голос скрипит кобзой:
   - ...Сильный... державный, царствуй... И тут мы не в  силах  сдерживаться
больше. Нарастающий  смех  становится  непередыхаемым.  Учителя  давятся  от
смеха.
   Через секунду весь коридор во власти хохота. Коридор грохочет.
   Усмехается   инспектор.   Трясет    животом    Цап-Царапыч.    Заливаются
первоклассники. Ревут великовозрастные. Хихикает сторож Петр.
   Ха-ха... Гы-ги... Ох-хо... Хи-хи... Хе-хе-хе... Ах-ха-ха-ха...
   Только директор строг и прям, как всегда. Но еще бледнее.
   - Тихо! - говорит директор и топает ногой. Под его начищенными штиблетами
все будто расплющилось в тишину.
   Тогда Митька Ламберг,  коновод  старшеклассников,  восьмиклассник  Митька
Ламберг тоже кричит:
   - Тихо! У меня слабый голос. И запевает "Марсельезу".

   "НА БАРРИКАДАХ"
   Я стоял на парте и ораторствовал. Из-за печки,  с  "Сахалина",  поднялись
двое; лабазник Балдин и сын пристава Лизарский. Они всегда держались парой и
напоминали пароход с баржей. Впереди широкий, загребающий  на  ходу  руками,
низенький  Лизарский,  за  ним,  как  на  буксире,  длинный  черный  Балдин.
Лизарский подошел к парте и взял меня за шиворот.
   - Ты что тут звонишь? - сказал он и замахнулся. Степка Гавря, по прозвищу
Атлантида, подошел к Лизарскому и отпихнул его плечом:
   - А ты что лезешь? Монархыст...
   - Твое какое дело? Балда, дай ему! Балдин безучастно грыз семечки. Кто-то
сзади в восторге запел:
   Пароход баржу везет,
   Батюшки!
   Баржа семечки грызет,
   Матушки!
   Балдин ткнул плечом в грудь Степку. Произошел обычный негромкий разговор:
   - А ну, не зарывайсь!
   - Я не зарываюсь.
   - Ты легче на повороте.
   - А ну!..
   Наверно, от искр, полетевших из глаз Балдина, вспыхнула драка.  В  классе
нашлись еще "монархисты", и через секунду дрались все. Лишь  крик  дежурного
"Франзель идет!" - заставил противников разойтись по партам. Было  объявлено
перемирие до большой перемены,

   БОЛЬШАЯ ПЕРЕМЕНА
   Дивный был день. Оттепель. На обсыхающих тротуарах мальчишки уже играли в
бабки. И на солнце, как раз против  гимназии,  чесалась  о  забор  громадная
пестрая свинья. Черные пятна расплылись по ней,  как  чернильные  кляксы  по
белой промокашке. Мы высыпали во двор. Солнца - пропасть. А городовых  -  ни
одного.
   - Кто против царя - сюда! - закричал  Степка  Гавря.  -  Эй,  монархисты!
Сколько вас сушеных на фунт идет?
   - А кто за царя - дуй к нам! Бей голоштанников!
   Это завизжал Лизарский. И сейчас же замелькали снежки.
   Началось настоящее сражение. Вскоре мне  влепили  в  глаз  таким  крепким
снежком, что у меня закружилась голова  и  в  глазах  заполыхали  зеленые  и
фиолетовые молнии... Но мы уже побеждали. "Монархистов" прижали к воротам.
   - Сдавайтесь! - кричали мы им.
   Однако они ухитрились вырваться на улицу. Увлекшись, мы вылетели за  ними
и попали в засаду.
   Дело в том, что неподалеку от гимназии помещалось ВНУ - Высшее  начальное
училище. С "внучками" мы издавна воевали. Они дразнили нас "сизяками" и били
при каждом удобном случае. (Надо сказать, что в долгу мы не  оставались.)  И
вот наши "монархисты", изменники, передались на сторону  "внучков",  которые
не знали, из-за чего идет драка, и вместе с ними накинулись на нас.
   - Бей сизяков! Гони голубей! - засвистела  эта  орава,  и  нас  "взяли  в
работу".
   - Стой! - вдруг закричал Степка Атлантида. - Стой!
   Все остановились. Степка влез на сугроб, провалился, снова выкарабкался и
снял фуражку.
   - Ребята, - сказал он, - хватит  драться.  Повозились  -  и  ладно.  Ведь
теперь будет... как  это,  Лелька...  тождество?..  Нет...  равенство!  Всем
гуртом, ребята. И войны не будет. Лафа! Мы теперь вместе...
   Он помолчал немного, не зная, что сказать. Потом  спрыгнул  с  сугроба  и
решительно подошел к одному из "внучков".
   - Давай пять с плюсом! - сказал он и крепко пожал школьнику руку.
   - Ура! - закричал я неожиданно для себя и сам испугался.
   Но все закричали "ура" и захохотали. Мы смешались со школьниками.
   В это время сердито зазвонил звонок,

   ЛАТИНСКОЕ ОКОНЧАНИЕ РЕВОЛЮЦИИ
   - Тараканиус плывет! - закричал дежурный и кинулся за парту.
   Открылась дверь. Гулко встал класс. Из пустоты коридора,  внося  с  собой
его тишину, вошел учитель латыни. Сухой и желчный, он  зашел  на  кафедру  и
закрутил торчком свои тонкие тараканьи усы.
   Золотое пенсне, пришпорив переносицу, прогалопировало по  классу.  Взгляд
его остановился на моей распухшей скуле.
   - Это что за украшение?
   Тонкий палец уперся в меня. Я встал. Безнадежно-унылым голосом ответил:
   - Ушибся, Вениамин Витальевич. Упал.
   - Упал? Тзк-тэк -с... Бедняжка. Ну-ка,  господин  революционер,  маршируй
сюда. Тэк-с!  Кррасота!  Полюбуйтесь,  господа!..  Ну,  что  сегодня  у  нас
задано?
   Я стоял, вытянувшись, перед кафедрой. Я  молчал.  Тараканиус  забарабанил
пальцами по пюпитру. Я молчал тоскливо и отчаянно.
   - Тэк-с, - сказал Тараканиус. - Не знаешь. Некогда было. Революцию делал.
Садись. Единица. Дай дневник.
   Класс возмущенно зашептался. Ручка, клюнув чернила, взвилась, как ястреб,
над кафедрой, высмотрела сверху в журнале мою фамилию и...
   В клетку, как синицу,
   За четверть в этот год
   Большую единицу
   Поставил педагог.
   На "Сахалине", за печкой, они, "монархисты", злорадно хихикнули.
   Это было уже невыносимо; Я громко засопел. Класс демонстративно  задвигал
ногами. Костяшки пальцев стукнули по крышке кафедры.
   - Тихо! Эт-то что такое? Опять в кондуит захотелось? Распустились!
   Стало тихо. И тогда я упрямо и сквозь слезы сказал:
   - А все-таки царя свергнули...

   "РОМАНОВ НИКОЛАЙ, ВОН ИЗ КЛАССА!"
   Последним уроком в этот день  было  природоведение.  Преподавал  его  наш
самый любимый учитель - веселый длинноусый Никита Павлович Камышов.  На  его
уроках было интересно и весело. Никита Павлович бодро вошел в класс,  махнул
нам рукой, чтобы мы сели, и, улыбнувшись, сказал:
   - Вот, голуби мои, дело-то какое. А? Революция! Здорово!
   Мы обрадовались и зашумели:

   - Расскажите нам про это... про царя!
   - Цыц, голуби! - поднял палец Никита Павлович. - Цыц! Хотя и революция, а
тишина должна быть прежде всего. Да-с. А затем, хотя мы  с  вами  и  изучаем
сейчас однокопытных, однако о царе говорить преждевременно.
   Степка Атлантида поднял руку. Все замерли, ожидая шалости.
   - Чего тебе, Гав-ря? - спросил учитель.
   - В классе курят, Никита Павлович.
   - С каких порты это ябедой стал? - удивился Никита Павлович. - Кто  смеет
курить в классе?
   - Царь, - спокойно и нагло заявил Степка.
   - Кто, кто?
   - Царь курит. Николай Второй.
   И действительно. В классе висел портрет царя.
   Кто-то, очевидно  Степка,  сделал  во  рту  царя  дырку  и  вставил  туда
зажженную папироску.
   Царь курил. Мы все расхохотались. Никита Павлович  тоже.  Вдруг  он  стал
серьезен необычайно и поднял руку. Мы стихли.
   - Романов Николай, - воскликнул торжественно учитель, -  вон  из  класса!
Царя выставили за дверь.

   СТЕПКА-АГИТАТОР
   Двор женской гимназии был отделен от  нашего  двора  высоким  забором.  В
заборе  были  щели.  Сквозь  них   на   переменах   передавались   записочки
гимназисткам. Учителя строго следили за тем, чтобы никто не подходил  близко
к забору. Но ото мало помогало. Общение между дворами поддерживалось из года
в год. Однажды  расшалившиеся  старшеклассники  поймали  меня  на  перемене,
раскачали и перекинули через забор на женский двор. Девочки  окружили  меня,
готового  расплакаться  от  смущения,  и  затормошили.  Через   три   минуты
начальница гимназии торжественно вводила меня за руку  в  нашу  учительскую.
Вид у меня  был  несколько  живописный,  как  у  Кости  Гончара,  городского
дурачка, который любил нацеплять на себя всякую всячину. Из кармана  у  меня
торчали цветы. Губы были в шоколаде. За хлястик засунута  яркая  бумажка  от
шоколада "Гала-Петер". В герб вставлено голубиное перышко. На груди болтался
бумажный чертик. Одна штанина была кокетливо обвязана внизу розовой лентой с
бантиком. Вся гимназия, даже учителя и те чуть не лопнули от смеха.
   С тех пор я боялся близко  подходить  к  забору.  Поэтому,  когда  ребята
выбрали меня делегатом на женский двор, я вспомнил "Гала-Петер", начальницу,
розовый бантик и отказался.
   - Зря! - сказал Степка Атлантида. - Зря! Ты вроде у нас самый  подходящий
для девчонок; вежливый! Ну ладно.  Я  схожу.  Мне  что?  Надо  ж  и  им  все
раскумекать.
   И Степка полез через забор.
   Мы прильнули к щелям.
   Гимназистки бегали по двору, играли в латки, визжали и  звонко  хохотали.
Степка  спрыгнул  с  забора.  "Ай!"  -   вскрикнули   девочки,   на   минуту
остановились" а потом, как цыплята на  зов  клушки,  сбежались  к  забору  и
окружили Степку. Степка отдал честь и представился.
   - Атлантида Степан, - сказал он, на  минуту  отрывая  руку  от  козырька,
чтобы утереть нос, - можно и Гавря. А лучше зовите Степкой.
   - Через забор лазает, - степенно поджала губы маленькая гимназисточка, по
прозвищу Лисичка. - Фулиган!
   - Не фулиган, а выборный, - обиделся Степка. - Что? Еще за  царя  небось?
Эх вы, темнота!
   И  Степан,  набрав  воздуху,  разразился  речью,  ста-рательно   подбирая
вежливые слова:
   - Девчонки... то есть девочки! Вчера сделалась революция, и царя поперли,
то есть спихнули. Мы даже "Боже, царя храни..." на молитве не пели и все  за
революцию, то есть за свободу. Мы хотим директора тоже свергнуть... Вы  как,
за свободу или нет?
   - А как это - свобода? - спросила Лисичка.
   - Это - без царя, без директора, к стенке не  ставить  и  выборных  своих
выбирать, чтобы были главные, которых слушаться. В общем, лафа,  то  есть  я
хотел сказать - здорово! И на Брешке можно будет шляться, то есть гулять.
   - Я, кажется, за свободу... - задумчиво протянула Лисичка. -  А  вы  как,
девочки?
   Гимназистки теперь все были "за свободу".

   ЗАГОВОР
   Поздно вечером к нам пришел с черного хода Степка Атлантида и таинственно
вызвал меня на кухню. Аннушка вытирала мокрые взвизгивающие стаканы.  Степка
конспиративно покосился на нее и сообщил:
   - Знаешь, учителя хотят попереть  Рыбий  Глаз,  ей-богу,  я  сам  слышал.
Историк с Тараканиусом сейчас говорили, а я сзади шел. Мы, говорят, на  него
в комитет напишем. Честное слово. А ты, слушай, завтра, как выйдем на эту...
как ее... манихвестацию, как я махну рукой, и все заорем: "Долой директора!"
Ну, смотри только! Ладно? А я побег: мне еще  к  Лаб-зе  да  к  Шурке  надо.
Замаялся. Ну, резервуар5!
   Совсем уже в дверях он грозно повернулся:
   - А если Лизарский опять гундеть будет, так я его на все четыре  действия
с дробями разделаю. Я не я буду, если не разделаю...

   НА БРЕШКЕ
   На другой день занятий не было. Обе гимназии, мужская и женская, вышли на
городскую демонстрацию. Директор  позвонил,  что  прийти  не  может:  болен,
простудился... Кхе-кхе!
   На  демонстрации  все  было  совершенно  необычайно,  ново  и  интересно.
Преподаватели здоровались со старшеклассниками  за  руку,  шутили,  дружески
беседовали. Гремел оркестр клуба  приказчиков.  Ломающимися  рядами,  тщетно
стараясь попасть в ногу, шел "цвет"  города:  солидные  акцизные  чиновники,
податной  инспектор,  железнодорожники,  тонконогие  телеграфисты,  служащие
банка и почты.
   Фуражки, кокарды, канты, петлички, пуговицы...
   В  руках  у  всех  были  появившиеся  откуда-то   печатные   листочки   с
"Марсельезой".  Чиновники,  надев  очки,  деловито,   словно   в   циркуляр,
вглядывались в бумажки и сосредоточенно выводили безрадостными голосами:
   ...Раздайся, клич мести наро-о-дной...
   Вперед, вперед... Вперед, вперед, вперед!
   На крыльцо волостного правления, на крыше которого сидела верхом каланча,
вышел уже смещенный городской голова. На нем были белые с красными разводами
валенки-чесанки и резиновые калоши. Голова, сняв малахай,  сказал  хрипло  и
торжественно:
   - Хоспода! У Петрограде  и  усей  России  рывалю-ция.  Его  императорское
величество...  кровавый  деспот...  отреклысь  от  престола.  Уся  власть  -
Временному управительству. Хай здравствует! Я кажу ура!
   - Ура! - закричала толпа. А Атлантида сейчас же добавил:
   - И долой директора!
   Но ничего не вышло. Директор не пришел, и план Степки рухнул.
   На углу Брешки группа учителей во главе с инспектором оживленно спорила о
чем-то. Степка вслушался. Звучал уверенный голос инспектора:
   - Комитет думы рассмотрит наше ходатайство сегодня  вечером.  Полагаю,  в
благоприятном для нас смысле. И тогда мы покажем господину Стомолицко-му  на
дверь. Пора бездушной казенщины кончилась. Да-с.
   Степка помчался к своим. Сразу стало веселей, и инспектор показался таким
хорошим и ласковым, будто никогда и не записывал Степку в кондуит.
   А  народ  все  шел  и  шел.  Шли  празднично  одетые  рабочие  лесопилок,
типографии,  костемольного,  слесари  депо,  пухлые  пекари,   широкоспинные
грузчики, лодочники, бородатые хлеборобы. Гукало  в  амбарах  эхо  барабана.
Широкое "ура" раскатывалось по улицам, как розвальни на повороте. Приветливо
улыбались гимназистки. Теплый ветер перебирал телеграфные провода  аккордами
"Марсельезы". И так хорошо, весело и легко  дышалось  в  распахнутой  против
всех правил шинели!..

   ГАЛОШИ ДИРЕКТОРА
   Давно пробило в вестибюле девять, а уроки не начинались.  Классы  гудели,
бурлили. Отдельные голоса булькали