атрос
революции".
   И с гордостью, распирающей наши сердца, наблюдали мы, как матери пили чай
со швамбранским сахаром вприкуску.
   Мы ставили в этот вечер второе действие "Женитьбы" Гоголя.
   - Глянь, глянь, Петровна, - восхищались  в  зале  матери,  -  мой-то  как
ногами выступает! Чистый кавалер!
   - Батюшки!  Нюрка  это,  ей  богу,  Нюрка...  Обрядилась  до  чего...  Не
признаешь.
   - А Нинка-то, Нинка наша!.. Скажите на милость, ну откуда форс берется?
   - Энтот тощенький чей?.. Докторов?.. То-то,  я  ви-жу,  больно  аккуратно
выражается.
   - Сергунька-то мой до чего свою обязанность выучил... Вот бес!..  Поперед
всех частит... Который в будке, взопрел небось ему подсказывать.
   - Степанида, а Степанида, где ж твой-то?
   - Моего не видать: он занавес держит. Успех был  сокрушительный.  Артисты
едва не задохнулись в материнских объятиях зрителей. После  спектакля  Оська
читал описание украинской ночи из "Сорочинской ярмарки". Зал уселся и затих.
   - "Знаете ли вы украинскую ночь?" - с чувством начал Оська.
   - Нет, нет!!! - закричал зал. - Не знаем! Просим! Просим!
   - "Нет, вы не знаете украинской  ночи!"  -  продолжал  немного  смущенный
Оська.
   - Ясно, не знаем, - согласились матери. - Откуда нам  знать?  Какое  наше
воспитание было!
   Потом ребята водили матерей и показывали свои; плакаты, рисунки, журналы,
доску газетных вырезок.
   - Ишь ты, целое у них тут государство! - говорили матери.
   Начались игры и танцы. Матери сперва жались к стене, смущались, но  Динка
и Зорька вытащили их на середину комнаты. Я грянул "Барыню" в  четыре  руки,
считая пару Оськиных, и комната завертелась, как огромный волчок. У нас дома
бывали елки и "вечера рождения", но никогда не было так весело и хорошо.
   - Ну, спасибо вам, Донна Диновна, - говорили матери, безудержно улыбаясь,
- и вам, Зоренька, и вам, ребятишки. Спасибо. Наша-то молодость сгибла уж...
Дожили хоть на ребят своих в радости посмотреть... Спасибо вам.
   - Себя благодарите, - говорила Дина, - все это в ваших руках.
   Озорница Клавдюшка потащила меня в "комнату сюрпризов". Один угол комнаты
был задрапирован красивыми занавесками.  Сверху  висела  доска  с  надписью:
"Панорама. Вид в лунную ночь зимой".
   - Хочешь посмотреть? - спросила Клавдя. - Плати фантик.
   Я заплатил какой-то фант. Клавдя привернула лампы в комнате.
   - Гляди! - сказала она, раздергивая занавески. Я увидел золотую  раму.  В
нее был вправлен  чудесно  изготовленный  ночной  зимний  ландшафт.  Голубое
молоко луны заливало панораму. Отлично были скопированы  покровские  амбары.
Стройная водокачка стояла  посреди  пустынной  площади.  В  крохотных  домах
горели красные огоньки.
   - Похоже? - спросила Клавдя.
   - Очень! - сказал я. - Только красивее гораздо, чем  в  действительности.
Кто это сделал?
   - Дина это сделала, - смеялась Клавдя,  -  и  тебе  обязательно  показать
велела. Гляди, гляди!
   Вдруг я увидел, что через панораму движется миниатюрный извозчик. В ту же
минуту игрушечная ночь  отпрыгнула  назад.  Перспектива  углубилась.  Амбары
обрели нормальные масштабы, и я понял, что никакой панорамы нет.  Рама  была
вставлена  в  большом  окне.  Окно  выходило  на  площадь.  Я   смотрел   на
обыкновенную ночь в настоящем Покровске. Никогда бы я не  подумал,  что  эта
прекрасная ночь и все, что было сегодня на нашем вечере,  могло  происходить
на простой  земле.  Туман  скучной  недействительности  пал  на  Швамбранию.
Швамбранская почва ускользала у меня из-под ног. Но в эту минуту  я  услышал
обидный смех. Я оглянулся. Дина стояла за мной в толпе ребят.
   - Ну что? - сказала Дина. - Значит, тебе, выходит, золотая рамочка нужна?
Тогда и Покровск в Швамбранию превращается? Эх, ты!
   Ребята смеялись. Оська подошел ко мне. Он взял меня за руку. Мы стояли  с
ним в кругу хохочущих ребят. Смеялся Феоктист Ухорсков. Смеялась Клавдя.  Мы
с Оськой тоже собирались  было  принять  участие  в  общем  осмеянии  страны
Большого Зуба, но горячая кровь швамбран ударила нам в голову. Как они смели
издеваться, в самом деле?
   - Ну, поняли теперь, в чем фокус? - спросила Дина.
   Мы молчали.
   - Я вам объясню, ребята, - сказала Донна Дина. - Тут виной  всему  старая
пословица: там хорошо, где нас нет. Но вот один  известный  коммунистический
писатель так писал: пролетариату незачем строить себе мир в облаках,  потому
что он может основать, и основывает, свое царство на земле. И для того у нас
пролетарская революция, чтоб было там хорошо, где мы...
   В треске аплодисментов я услышал отзвуки гибели развенчанной Швамбрании.
   Мы с Оськой, взявшись за руки, гордо вышли из грохочущей комнаты.
   - Куда? - закричали ребята. - Обиделись, швам-браны?
   - Ничего, ничего, они вернутся, - уверенно сказала Дина. - Эй, кузнечики,
послушайте!.. Ничего, они вернутся!.. Они вернутся работать, а не играть.

   НАШЕСТВИЕ ИОГОГОНЦЕВ
   Кроме Уродонала Шателена, теток  и  адмирала  Колчака,  у  революционного
человечества имелся,  послухам,  еще  один  опасный  враг.  Это  была  банда
иогогонцев.  Иогогонцы  водились  на  Аткарской  улице,  на   Петровской   и
Саратовской. Атаманом у них был рыжий Васька Кандраш (Кандрашов), идейным же
шефом и вдохновителем состоял наш великовозрастный Биндюг-Мартыненко.
   "Ио-го-го! Ио-го-го! Не боимся никого!.." - таков был  воинственный  клич
иогогонцев, с которым они обходили свои уличные владения.
   Наша библиотека не избежала их нападения. Они явились в  воскресенье,  за
педелю до того вечера, когда мы ушли. Их было человек  пятнадцать.  Они  шли
тесной, настороженной толпой. Васька Кандраш вышел  вперед,  к  столу  Донны
Дины.
   - Ну-ка, отпустите мне  какую-нибудь  книговинку,  -  сказал  Кандраш,  -
только поинтереснее. Буссенар Луи, например! Нет?  А  Пинкертон  есть?  Тоже
нет? Вот так библиотека советская, нечего сказать!
   - Мы таких глупых и никчемных книг не держим, - сказала Дина, - а  у  нас
есть вещи гораздо интереснее. Вот, я вижу, вы парни боевые. А у  нас  каждый
читатель - хозяин библиотеки. Хотите быть "боевой дружиной порядка"?  Будете
охранять порядок в читальне, нести караул у книжной выставки.  А  то  у  нас
разные хулиганы книги рвут и сорят. А я на вас надеюсь.
   Это было очень неожиданно. Иогогонцы опешили. Банда переглядывалась.
   - Небось ты у них главный атаман? - спросила Дина Кандраша.
   - Я, - отвечал тот, польщенный. - А откуда ты... вы узнали?
   - Кто же не знает! - сказала Дина. - Ну, так как же? Можно доверить  тебе
порядок? Иогогонцы опять застеснялись.
   - Вполне можно! - скромно  сказал  Кандраш.  -  Чего  снегу  натаскали  в
помещение? - накинулся он вдруг на  своих.  -  Хворые,  что  ль,  не  можете
валенок обмести? Вон как навозили!..
   Иогогонцы, неловко толпясь, вышли в сени. Они долго и тщательно  вытирали
там ноги. Потом они повесили свои шапки на вешалку.
   Но Биндюг не простил своим иогогонцам измены. Мстительный и  разъяренный,
настиг он меня, когда я проходил однажды мимо библиотеки. Биндюг считал меня
главным соблазнителем иогогонцев.  Он  сграбастал  меня  за  лацкан  шинели.
Разговор был краток:
   - Я!
   - Н-на!!!
   Когда я с трудом открыл глаза, была драка. Ухорсков  и  иогогонцы  валили
Биндюга. Я вскочил и ринулся в омут драки. И меня приняли как своего.
   - Все на одного?! - кричал Биндюг.

   - Нет! Все за одного, - отвечали ему и били. Никогда еще, наверно, Биндюг
не получал такой трепки. Я  твердо  знал,  за  что  бьют  Биндюга.  Это  был
настоящий и окончательный враг. Может быть, он и  был  парень-"гвоздь".  Все
равно его надо было так. Линия, разделяющая мир на  два  лагеря,  стала  для
меня ясной. Биндюг был там. Я был здесь, с ребятами, к которым  вернулся  из
Швамбрании. Меня приняли в драку, и я бил Биндюга с огромным  удовольствием.
Я лупил его от себя  лично  и  за  Степку.  Я  колошматил  его,  как  беглый
швамбран, и дубасил, как матрос революции.
   И мы отколотили его.

   БОЛЬШИЕ НОВОСТИ
   Ликующий, возвратился я с поля битвы. Голова кружилась  от  победы  и  от
жестокой затрещины Биндюга. Оська встретил меня в передней.
   - У-ра, у-ра! - закричали тут швамбраны все, - пел я.
   - Большие новости, - глупым голосом сказал Оська.
   Все сидели вокруг стола. Несчастье лежало на столе, длинное, как щука.
   - У папы сыпняк,  -  сказала  больничным  шепотом  мама,  -  сообщения  с
Уральском нет...  Телеграмма  шла  девять  дней...  Может  быть,  он  уже...
("У-ра... у-ра... - и упали...") Мне дали воды, и я сам поднялся с пола. Две
недели потом мы ничего не знали об отце. Две недели мы не  знали,  как  надо
говорить о нем: как о живом или как о покойнике.
   Две недели мы боялись говорить о нем, ибо не знали, как спрягать  глаголы
с папой: в настоящем времени или уже в прошедшем.
   И в эти трудные дни нам сказали, что убит  Степка.  Он  умер  как  герой,
Гавря Степан, искатель  Атлантиды,  и  об  этом  говорили  разное.  Лабанда,
Володька Лабанда, рассказывал, что ему говорил один  боец,  будто  захватили
Степку белые и сказали:
   - К стенке!
   И будто сказал Степка:
   "Мне не привыкать... Меня в классе каждый день к стенке становили".
   Может быть, это Лабанда сам выдумал, не знаю. Но факт: убили. Погиб Гавря
Степан, по прозванию Атлантида. Не увидит он меня матросом революции.  Я  не
выйду встречать его в латаных валенках, с прелой соломой в опухших руках,  и
писать о нем дальше уже нечего.
   Плохо.

   ВОЗВРАЩЕНИЕ
   Город глохнет в снегу, как ухо,  заложенное  ватой.  Сугробы  катятся  по
вспухшим улицам. Дворы полны до края  заборов,  как  мучные  лари.  Холодно.
Мглистое небо течет, цепляясь о трубы. На трубах небо навязло,  как  водяные
травы на сваях, и струится кизячными дымками. Холодно. Заносы осадили город.
Где-то в степи мерзнут санитарные поезда. И, может быть, отец.
   Вчера один поезд вырвался из заносов.  Я  побежал  встречать  его.  Поезд
подошел. Стал. Никто не выходил из вагонов... Это был поезд мертвых. Больные
померзли в дороге. Трупы складывали на перроне.
   Но папы среди них не было.
   Холодно.  Тоскливо.  Очень  хочется  пойти  в  библиотеку,  поработать  с
ребятами, разобрать книги, потолковать о сегодняшней газете. Но мне все  еще
неловко показываться туда  после  разгрома  Швамбрании.  А  что  Швамбрания?
Львиное чучело, набитое трухой. Хлопушка без сюрприза. Даже Оське скучно уже
играть в нее.
   От скуки мы идем  навестить  алхимика.  Утопая  в  снегу,  пробираемся  в
подземелье. Отвратительная картина. Они, очевидно,  все  перехватили  лишние
дозы эликсира. Филенкин валяется  па  полу.  Жену  швамбранского  президента
Агриппину тошнит в углу. Только алхимик еще держится на табурете.
   - Хочешь... эликсиру? - предлагает он  мне  плещущийся  стакан.  -  Бу...
будешь веселый, как я...
   Я беру стакан из его неверных пальцев. Мерзкая вонь  сивухи  бьет  мне  в
нос. Да ведь это же... Ужасная догадка!.. Это самогон!
   - Хе-хе! Конечно, самогон, -  говорит  алхимик,  -  чистый  изюминский...
э-мюэ...  собственной  гонки...  э-э...  мой  эликсир  "Швамбрания"...  Ваша
Швамбрания тоже... э-мюэ... самогон своего рода... Кустарная фантазия, мечта
собственной перегонки...
   Не дослушав, мы выбегаем. Что за несчастья сыплются на  нас!  Неужели  мы
были помощниками  самогонщика?..  Кустарная  фантазия!..  Мечта  собственной
перегонки!.. Совершенно удрученные, мы  рано  ложимся  спать.  Без  мечты  и
свистков. Сон, неуютный и рыхлый, как сугроб, принимает нас.
   Глубокой  ночью  нас  будит  резкий  стук.  Оська  продолжает  спать.   Я
вскакиваю. Я слышу слабый голос отца. Жив!!! Его вводят  по  лестнице.  Шаги
неуверенны, редки. Он желт и страшен, папа. Борода, огромная,  как  манишка,
лежит на груди. Он снимает шапку. Мама бросается к нему. Но он кричит:
   - Не смейте никто подходить!.. Вши... Я вшивый...  Умыться  сначала...  И
поесть... Картошки бы...
   И голос его трясется вместе с головой.  Мы  разжигаем  "буржуйку",  жарим
картошку, греем кофе. Мы ставим на  стол  праздничную  лампешку.  Прямо  пир
горой...
   Вода для мытья согрелась. Мы уходим в другую  комнату.  Мы  слушаем,  как
стучит мыло о папины кости. Через четверть часа нас зовут обратно.  Папа,  в
чистой рубахе, умытый и не такой уже страшный, рассказывает о  фронте.  Пока
он рассказывает о себе, он говорит спокойно. Кажется лишь,  что  непривычная
борода тяжелит речь. Но вдруг он начинает задыхаться от волнения. Он плачет:
   - У меня  больные...  умирающие...  в  коридорах  валялись  на  замерзшей
моче... в три вершка... Я же врач... и я не могу...
   Мама успокаивает его. Отец приходит в себя. Он пьет кофе  и  наслаждается
комфортом. Он глядит на меня.
   - Здорово вытянулся, - говорит он и знакомым жестом ущемляет мне нос.
   - От рук совсем отбился,  -  спешат  пожаловаться  тетки.  -  Все  книжки
растаскали пролетариям...
   - Оставьте вы свои мерки, - говорит, волнуясь, папа. - Мне странно... как
можно в такое время корпеть над мелочами? Если бы вы видели, какие лица были
у наших, когда они гнали этих... Если бы вы...
   Через час мы расходимся спать. Итак, я сдал дежурство  главного  мужчины.
Но тут я чувствую, словно какой-то пояс, стягивавший  меня  все  это  время,
словно этот пояс распустился. Я ощущаю,  как  у  меня  внезапно  разрежается
дыхание. И, бросившись головой в подушку, я невыносимо глубоко  и  сладостно
плачу. Я плачу сразу и за папин сыпняк, и за свои волнения, и  за  уральских
красноармейцев, и за бедного Степку, и за самогонную обиду, и за многое  еще
другое...
   Но ни одна из этих слез не орошает почвы Швамбрании.  Ни  одна.  Утром  я
пойду в библиотеку.

   ОГОНЬ И ПЕПЕЛ
   Бронепоезд влетел в город. С вокзала его перевели на внутреннюю городскую
ветку. На этой  ветке  почковались  все  старые  амбары,  и  она  называлась
Амбарной.
   Бронепоезд,  лязгая,  появился  на  Амбарной  ветке.   Он   невежливо   и
назидательно ткнул в лицо Брешки и Лабазов свои орудия. Пегие, в  камуфляже,
бока броневагонов были  помяты  в  боях.  Особенно  пострадал  паровоз.  Ему
разворотило перед. В грязно-зеленом своем  панцире  он  напоминал  огромного
воинственного рака с оторванной клешней. Выведя свой бронесостав  на  ветку,
он, пятясь, ушел на станцию чиниться.
   Мы в это  время,  по  заданию  комиссара,  снова  рисовали  в  библиотеке
плакаты:
   НА БОРЬБУ С ТИФОМ!
   Опять,  не  щадя  сил  и  красок,  мы  уснащали  изображаемых   насекомых
чудовищным количеством ножек, сяжков, усиков. Опять многоножки, сороконожки,
стоножки выползали на наши устрашительные плакаты, а под  этим  нанизывались
уже заученные строчки стихов собственного изготовления:
   При чистоте хорошей
   Не бывает вошей.
   Через несколько дней все было готово. Мы  собирались  сдать  работу.  Мне
сказали, что комиссар заседает в бронепоезде. Я понес туда готовые  плакаты.
Глухой и замкнутый в себе, костенел в тупике бронепоезд.
   - Куда ходишь? - спросил меня часовой.
   - К товарищу Чубарькову с личными плакатами, - гладко отвечал я.
   - Предъявь, - сказал часовой и  долго  смотрел  на  плакаты,  развернутые
мною. - Здорово! В точности, - сказал он наконец. - Ну, проходь.
   Я  тихонько  вошел  в  вагон.  Меня  не  заметили.  Там  было   накурено.
Председатель Чека был там, комиссар и еще много  народу.  Было  полутемно  и
глухо, как в каземате. Люди  в  вагоне  были  взволнованы.  Броневая  толща,
надетая на вагон, давила и успокаивала их. Говорил  очень  худой  человек  в
кожаных штанах и коротком тулупчике.
   - Я, как командир бронепоезда, - говорил он, - заявляю, что бойцы, орудия
и  боеприпасы  в  полной  мере  готовы.  Задерживает  ремонт  паровоза.   За
железнодорожниками - вот за кем дело стало.
   - Ну что же, - сказал председатель Чека, - в таком разе обсуждать нечего.
Подождем, что железнодорожники скажут. Сейчас Робилко  явится,  расскажет...
Спать вот только клонит. Я четыре ночи не рассупонивался...
   - А если нет? Точка! - сказал комиссар и яростно задымил, с остервенением
стряхивая пепел на стол.
   - Слушай, друг, - обратился  к  нему  командир  бронепоезда,  -  соблюдай
боевую гигиену и не сори. У меня тут чистота и порядок. Пепельницу,  видишь,
специально приспособил. Ребята где-то выменяли... Диковинная вещица.  Тряхай
туда,
   И он подвинул к комиссару едва различимую в по-лумраке  странную  на  вид
пепельницу. Комиссар зло ткнул окурок в ее отверстие.
   - Удар их назначен на завтра, -  сказал  комиссар.  -  Если  броневик  не
заслонит, то нашим зайдут в тыл. Дело в паровозе. А если нет? - повторил он.
   - А если нет, - сказал  председатель  Чека,  -  так  я  сам  поеду  туда.
Покалякаю. Я за рабочую братву не опасаюсь. Не выдадут. Свои.  Вот  мастера,
техники... Ну, если саботаж, так у меня разговор будет короткий.
   И он встал. Он тяжело прошелся по вагону, упорный, беспощадный, совсем не
такой, как тогда был в Чека, когда  хохотал  над  швамбранской  историей.  И
комиссар здесь был совсем новый, иной, чем обычно. Он и говорил проще, почти
без "точек и ша", хорошо, ладно говорил. Он был среди своих, до конца своих.
Он был в деле, в  своем  деле.  Огромная  забота  стискивала  его  сердце  и
челюсти. Впервые застиг я революцию в ее рабочей, деловой маете. Впервые вот
так, в упор, вплотную, разглядел я ее не  с  швамбранских  вершин  и  не  из
домашней подворотни. И дело этих по-новому увиденных  людей  показалось  мне
трудным, опасным, но единственным настоящим делом.
   Робилко ворвался в вагон. Я знал машиниста Робилко. Он в февральские  дни
семнадцатого года помогал нам,  гимназистам,  свергнуть  директора.  Робилко
ворвался в вагон. Все вскочили.
   - Ну?! - закричали все.
   - Рабочие-железнодорожники, - сказал Робилко, - велели вернуть  вам  ваше
воззвание. Оно не нужно им, говорят они. Они, говорят, наизусть помнят,  что
для них такое есть революция... И свою  пролетарскую  обязанность  в  смысле
ремонта паровоза заверяют выполнить, хоть и не спамши, завтра к утру...

   Бронепоезд уходил днем. Играл оркестр железнодорожников. Комиссар  сказал
речь. Паровоз рявкнул. Потом рванул.
   В эту минуту сквозь бойницу среднего вагона высунулась чья-то  рука.  Она
держала вчерашнюю диковинную пепельницу и вытряхивала ее. Бронепоезд уходил.
   Бойница поравнялась со мной. И теперь только я  узнал  в  пепельнице  Наш
ракушечный грот - грот Черной  королевы,  былое  вместилище  нашей  тайны...
Пепел и окурки сыпались из него, пепел и окурки.

   ЗЕМЛЯ! ЗЕМЛЯ!
   В библиотеке происходило экстренное  собрание  всех  читателей.  На  этот
месяц мы остались без дров. Отдел отказал. Библиотеку приходилось закрывать.
Комиссар мрачно шагал по залу. Ребята чуть не плакали. Вдруг  мне  в  голову
пришла такая ослепительная мысль, что я даже зажмурился. Все  посмотрели  на
меня, ничего не понимая.
   - Товарищи, - закричал я, - предлагаю разобрать на дрова Швамбранию!
   - Швамбранские дрова годятся только для  отопления  воздушных  замков,  -
сказала Дина. - Забудь про Швамбранию.

   - Да нет же, - сказал я, - я не про то...  Дом  Угря  знаете?  Там  досок
всяких, бревен, обломков полно внутри...  Это  наша  тайна  была...  Мы  там
играли с Оськой и видели... Давайте сделаем субботник и  запасемся  дровами.
Черт с ней со Швамбранией... Для своих не жалко.
   Сначала все молчали - так было неожиданно  это  заявление.  Потом  кто-то
захлопал.  Через  минуту  все  кричали,  скакали,   аплодировали.   Комиссар
подхватил меня. Потолок трижды опустился  над  нами.  Сердце  замирало.  Нас
качали.
   - Только оттуда надо двух алфизиков выгнать, - сказал вдруг Оська,  когда
его поставили на пол.
   - Каких алфизиков? - спросила Дина.
   - Алхимиков, - объяснил я.
   - Ну, алхимиков, - сказал Оська. - Они там самогоном пьянствуют.
   Комиссар ничего не сказал. Он что-то черкнул в блокноте и быстро вышел.
   Швамбрания рушилась. Субботник подходил к концу. Отъезжали гружен