расчет иметь и  глаз
точный...
   - Чепуха! - сердился папа. - Подумаешь,  искусство!  Что  тут  мудреного!
Бей, и все. Комиссар хитро посмотрел на папу:
   - Это как сказать, товарищ доктор.  Это  только  глядеть  просто.  А  тут
соображать требуется. Вот вы попробуйте.
   - Нет уж, увольте, - заявил папа.
   - А вы попробуйте, - настаивал комиссар.
   - Попробуй, папа! - присоединился и я.
   - Боится, боится! - закричал Оська. - Папа трусит!
   Папа пожал плечами:
   - Бояться тут нечего, решительно нечего... Хитрости тут тоже большой нет.
Но уж если вам так хочется, пожалуйста.
   - Точка, - проговорил комиссар и деловито положил свою тяжелую  длань  на
стол. - Ваш кон. Ваш почин, товарищ доктор.
   Папа высоко поднял свою белую, как всегда  тщательно  отмытую  докторскую
ладонь.  Он  еще  раз  презрительно  пожал  плечами  -  и  шлеп  по  пустому
пространству стола, где только что была рука комиссара,  исчезнувшая  в  миг
удара.
   Мы были в восторге.
   - Ну как, товарищ доктор? - спросил комиссар. - Хитрости никакой?
   - Одну минуточку, - сказал уязвленный папа.  -  Это  не  считается.  Одну
минуточку. Разрешите...  Так,  так.  Кажется,  я  начинаю  соображать.  Ага,
значит,  вы  кладете  таким  образом,  а  я,  следовательно,   бью   отсюда.
Превосходно. Нуте-с, прошу вас.
   Комиссар, внимательно следя за  папой,  положил  на  стол  руку,  готовую
каждое мгновенье отпрянуть в сторону. Папа сделал несколько ложных  замахов,
и комиссар всякий раз слегка отсовывал свою руку. Вдруг  папа  неожиданно  с
силой и звучно припечатал ладонью руку комиссара.
   - Эге, - сказал комиссар, потирая слегка вздувшуюся руку.  -  Тяпка-то  у
вас, товарищ доктор, дай бог, хирургическая. А из вас толк будет. Ну, больше
не подловите. Ша! Хватит.
   - Давайте, давайте, кладите. Я еще имею право удара! - горячился папа.  -
Минуточку! - Папа снял пиджак и подсел к столу. -  Поглядим,  поглядим  еще,
кто кого научит хитрости... Тяп!..
   Заглянувшие через несколько минут в комнату тетки  остолбенели  в  дверях
при виде страшной картины. За столиком сидели комиссар распояской и папа без
пиджака. Оба нещадно хлопали друг друга по рукам, промахивались, гулко  били
по столу ладонями.
   - Тяп! - говорил комиссар.
   - Ляп! - басил папа.
   Мы с Оськой скакали от  восторга,  подзадоривая  и  без  того  увлекшихся
игроков. Столик трещал и качался от ударов.
   Трещали и шатались священные устои, вбитые тетками.

   ЗНАКОМСТВА, ДЕЗЕРТИРЫ, СКВОЗНЯКИ
   В другую комнату вселился изящный военный в шнурованных  желтых  ботинках
до колен. Он внес чемодан, оглядел комнату, сел, почистил ногти, забарабанил
ими по столу и сказал:
   - Тэк-с.
   - Сразу видно интеллигентного человека, - решили подглядывавшие  тетки  и
вошли приветствовать жильца.
   Квартирант вскочил. Он по очереди поцеловал руки всем трем  и  всех  трех
оделил своими визитными карточками с золотым обрезом. На  карточках  стояло:
"Эдмонд Флегонтович Ла-Басри-де-Базан". А внизу помельче: "марксист".
   Несмотря на  столь  звучное  имя,  Эдмонд  Флегонтович  Ла-Базри-де-Базан
оказался личностью отнюдь не швамбранской. Он существовал на  самом  деле  и
был хорошо  известен  Покровску.  Ла-Базри-де-Базан  появился  вскоре  после
революции. Он тогда редактировал покровскую газету "Волжский Буревестник"  и
прославился тем, что на первой  странице  рождественского  номера  огромными
буквами  поздравил  "всех  уважаемых  читателей  с  1917-м   днем   рождения
социалиста И. Христа..." Через день газету поздравили  с  новым  редактором.
Теперь Ла-Базри-де-Базан работал в Тратрчоке.  Он  имел  чин  адъютанта  для
особых поручений, но так как главным его  занятием  было  устройство  всяких
лекций,  концертов  и  вечеров,  то  его  прозвали  "адъютант   для   особых
развлечений". Красноармейцы звали его "Лабаз-да-Базар".

   В третьей  по  коридору  комнате  расположилась  "Комиссия  по  борьбе  с
дезертирством". Целый день туда паломничали  раскаивающиеся  дезертиры.  Они
несли в комиссию свои повинные головы, но, заплутавшись в квартире, склоняли
их на наши столы и подоконники. Они бродили по  комнатам  и  митинговали  на
кухне. Утром они без стука влезали в зал, где, разделенные шкафами, спали мы
и тетки. Тетки взывали к их совести. Но  дезертиры  уверяли,  что  они  люди
свои, не обидят, и ложились вздремнуть у  порога.  Когда  к  маме  приходила
ученица, дезертиры окружали пианино  и  восхищенно  следили  за  бегущими  в
гаммах пальцами.
   - Ишь ты! - удивлялись дезертиры. - Махонькая, а как шибко!
   Посторонние люди входили и выходили через все двери, и все  они  казались
знакомыми и подходящими для знакомства. Мама привыкла к сквознякам. Сквозняк
втягивал в окна красные флаги. Дом стал сквозным. Коридор квартиры стал  как
бы рукавом улицы. Калитки почему-то игнорировались. Чтобы пройти с улицы  во
двор, люди шагали прямо через квартиру. Над головой  беспрерывно  во  втором
этаже стучали ремингтоны. Там  был  военный  отдел.  Однажды  ночью  машинки
застучали слишком часто и громко. Утром нам  объяснили,  что  это  пробовали
новый пулемет. Во дворе  у  коновязи  гремели  ведрами.  На  крыльце  сидели
арестованные дезертиры: злостные. Мерно  расхаживали  часовые.  И  за  ними,
стараясь ступать в ногу, прыгал серьезный Оська с игрушечной  винтовкой.  Он
ходил  по  двору  и  заглядывал  в  окна  Лабаз-да-Базара.  Там,  оставшиеся
запертыми в столе, лежали наши манускрипты. Оська нес караул при Швамбрании.

   МАРКИЗ И СОЛДАФОН
   Комиссар читал на ночь третий том энциклопедического словаря. Первые  два
он уже прочел. Он читал словарь подряд. Тетки тихонько презирали  его  и  не
рекомендовали мне якшаться с "солдафоном". Но мы с Оськой не  отлучались  от
него. Мы ходили вместе с ним в конюшни  чистить  военных  лошадей  и  вместе
мечтали о пароходах.
   У Лабаз-да-Базара в  комнате  разило  духами.  Запонки,  флаконы,  ящики,
рюмки, мундштуки, коробочки, ногтечистки  заполняли  подоконники.  На  стене
висел портрет киноартистки  Веры  Холодной...  Лабаз  был  вежлив,  он  всем
уступал в тесном коридоре путь и часто щелкал желтыми каблуками. И питерская
тетя говорила, что он скорее маркиз, чем марксист. Каждый  вечер  к  маркизу
приходили гости - военные дамы и штатские мужчины, прежние "отцы  города"  и
"сестры милосердия". Тогда в комнате Лабаз-да-Базара было  очень  шумно.  До
глубокой ночи стонала гитара. Лабаз-да-Базар наждачным голосом  пел  о  том,
как король французский на паркете  играет  в  шахматы  с  шутом.  Тетя  Нэса
просыпалась и вздыхала.
   - Он очень милый и благовоспитанный человек, - говорила тетка,  -  и  он,
конечно, не виноват, что у него нет ни голоса, ни слуха. Но зачем  он  поет,
не понимаю...
   Однажды Ла-Базри-де-Базан подпоил комиссара. Чубарьков долго отказывался.
Но маркиз уговорил.
   - Пей, - говорил, - пей. Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей...
   Без сапог, болтая штрипками галифе, явился к нам комиссар.
   - Доктор, - сказал он, - словаря третий том  я  кончаю,  а  все  галах...
Бурлацкая моя жизнь. И точка.
   Тут комиссар упал. Ему хотели помочь подняться. Но он вскочил  и  выбежал
из комнаты во двор.
   Через пять минут комиссар вошел с улицы. Он был туго  подпоясан,  наглухо
застегнут и официален. Шпоры звенели коротко  и  твердо.  Лицо  его  сводила
мучительная сосредоточенность.
   -  Тут  кто-то  из  военного  отдела  безобразничал,  -  сказал  комиссар
отрывисто, - пьяный валялся... Нашу красную  власть  позорил.  Где  он  тут?
Сейчас же под арест! И точка.
   Комиссар обыскал комнату. Папа быстро загородил зеркало.  И  комиссар  не
нашел себя.
   Уходя, он остановился в дверях и поводил перед носом жестким пальцем.
   - Чтоб больше у меня этого не повторялось! -  сказал  комиссар,  распекая
кого-то воображаемого. - Точка! Ша!

   ЧЕМ ПАХЛО МЫЛО
   Несчастье обнаружилось вечером. Ла-Базри-де-Базан куда-то ушел. Пользуясь
его отсутствием, мама пошла проверить, цел ли  секретный  пакет  в  столике.
Столик был пуст. Сверток,  мыло,  бывшие  деньги,  наши  манускрипты  -  все
исчезло. Швамбранские тайны были похищены...
   Папа и мама вернулись в  столовую.  Все  сели  за  стол.  Начался  пленум
семейного совета.
   - Вот вам маркиз ваш, - сказал папа.
   - Не может быть! - сказали в один голос тетки. - По манерам видно, что он
из хорошей семьи. Вероятно, это комиссар подобрал ключ и "реквизировал", как
это у них называется...
   - Меня возмущает наглость! - убивалась мама. - И мыло... А денег этих мне
совершенно не жаль... Все равно они никогда не пригодятся... Пустые бумажки,
которые давно пора бы выкинуть!
   - А зачем же ты их тогда прятала? - спросил я.
   - Ну, все-таки, - сказала мама, - мало ли что... Потом все долго и  молча
сидели вокруг стола. Все  глядели  на  клеенку.  Несчастье,  казалось,  было
распластано на столе, длинное, как щука.
   Папа встал и заявил, что он сообщит в Чека и Особый отдел. Тетки замахали
на него руками.
   - С  ума  сошер!  -  кричала  тетя  Сэра.  -  Жароваться  разбойникам  па
разбойников! Да вас самих заберут и расстреряют...
   Но папа стукнул кулаком по столу. "Учледирка" стихла. Зажужжала  рукоятка
телефона.
   - Особый отдел, пожалуйста, - сказал особым голосом папа. - Занято? Тогда
соедините меня с Чека.
   - Тише же! - испугалась тетя Нэса. Она привык-ла  произносить  это  слово
зловещим шепотом.
   Скоро явились двое. Оба высокие, смуглые, с черными усиками,  в  кожаном,
похожие на шоферов. Папа предупредил Чубарькова.  Вместе  с  комиссаром  все
вошли к Лабаз-да-Базару. Маркиз был уже дома. На минуту он смутился, потом с
обычной развязностью приветствовал неожиданных гостей.
   - Милости прошу, - сказал он, - прене во пляс, как говорят.  Прошу.  Могу
кое-чем угостить.
   Был обыск.
   Из опрокинутого чемодана вывалились куски мыла.
   - Наше, - сказал папа.
   - Извините, мое, - отвечал маркиз.
   Николаевские сотенки перемешались  с  какими-то  бумажками  и  чертежами.
Оська взглянул на меня, и я посмотрел на него.
   - "Письмо к царю", - читал,  перебирая  бумажки,  человек  с  усиками,  -
"Карта боя", "План города П.", "Тайный приказ", "Список заговорщиков"... Что
это такое? - спросил он у маркиза.
   - Не знаю!.. - бледнея, отвечал маркиз, увидев, что дело пахнет хуже, чем
мылом.
   - Как же это у вас очутилось?
   - Не знаю... Честное слово, товарищ. Это все не мое... И мыло  тоже...  Я
ничего не знаю.
   Чубарьков подошел вплотную к маркизу. Комиссар обругал  его  сквозь  зубы
шепотом, похожим на плевок в лицо.
   Вдруг Оська вылез вперед. Я  делал  ему  знаки,  я  вращал  глазами,  как
бумажный чертик на веревочке. Он не видел!
   - Это наше! - сказал Оська. - Пускай обратно отдаст, раз взял.
   Чекисты рассматривали чертежи. Они многозначительно переглянулись.
   - М?.. - вопросительно произнес один.
   - Умгу! - утвердительно отвечал другой.
   - Товарищи! - сказал я. - Это просто мы играли и спрятали в мыло.  Больше
ничего.
   - Там разберем, - сказали они. Мы слышали потом, как один из них  говорил
в телефонную трубку:
   - Слушаешь? Это Шорге говорит. Этого я задержал. Да, найдено,  признался.
Но тут кое-что любопытное обнаружилось. Да, да. Ребята говорят, это их.  Да.
Сомнительно. Что? Обоих? Есть! - и щелкнул рычажком, как каблуком.
   Потом  он  о  чем-то  посоветовался  с  Чубарьковым.  Чубарьков  смущенно
посмотрел на нас.
   - Леля! Вося! -  сказал  комиссар.  -  Айда,  прокатимся  на  машине.  На
автомобиле. Начальник очень просит. Пускай,  говорит,  Леля  и  Вося  мне  о
бумажках этих вс„ расскажут. И точка. И я с  вами  заодно  прокатнусь.  Есть
такое дело? Точка.
   Тетки по очереди, одна за другой, как кегли, повалились  в  обморок.  Мне
тоже стало немножко не по себе.
   Большой автомобиль увез нас в Чека. Ночь бросилась навстречу. Мы  ощутили
себя швамбранами. Мы спешили на место приключения.

   ШВАМБРАНЫ ПОСЕЩАЮТ ЧЕКА
   Кабинет был тих. Два человека склонились над бумагами.  Настольная  лампа
отражалась в бритом до блеска темени толстяка в  очках.  Другой  был  латыш.
Белесые ресницы его мерцали.
   - Ну-с, ребятены, - сказал очкастый, - присаживайтесь. Так в чем же дело?
   И он посадил Оську на стол. На столе лежал браунинг.
   - Заряженный? - деловито спросил Оська и вдруг принял свой обычный тон. -
А вы кто? Главный чекист? Да? Велите  ему,  чтоб  он  отдал  бумажки.  А  то
рисовали, рисовали...
   - Сейчас все устроим, - сказал очкастый, - только для этого всю как  есть
правду говорите! Ладно?
   Латыш,  играя  ресницами,  читал  швамбранские  письма.  Мне  было  очень
неловко.
   - Чепуха какая-то! - сказал латыш сердито и передал бумаги очкастому.
   Тот внимательно проглядел их.
   - Что за город П.? - спросил толстый.
   - Это Порт-у-Пея, - объяснил я, - порт у города Пея.
   - А где такой есть? - изумился начальник.
   - В Швамбрании, - ответил за меня Оська. - Это страна такая,  как  будто.
Ее Леля сам открыл. Ми в нее всю жизнь играем.
   - Ишь ты, какой Колумб твой Леля! - сказал начальник. - Ну, а если  игра,
так зачем же эти документы прятать было?
   -  Для  секрету,  -  сказал  Оська,  -  чтоб  тайна  была.  Когда  тайна,
интереснее.
   Тогда заинтересованный начальник попросил нас рассказать ему про всю нашу
Швамбранию. Мы начали неохотно. Но старая игра  увлекла  нас.  Мы  наперебой
начали описывать жизнь на материке Большого Зуба. Мы объяснили герб и карту,
перечислили всех членов династии  Бренаборов,  описали  войны,  путешествия,
революции  и  чемпионаты,  а  Оська   даже   вспомнил   фамилию   последнего
швамбранского министра наружных дел. Встав, мы спели швамбранский  гимн.  Мы
даже собрались поссориться из-за последних кладбищенских реформ, но...
   Начальник хохотал. Хохот одолевал его. Он закатывался, хлюпал от смеха  и
вытирал слезящиеся глаза. Он хлопал себя по бритой макушке и мотал  головой,
стараясь отогнать насевшее на него веселье.
   Смеялся сердитый латыш. Он трясся, не открывая плоского рта; ресницы  его
сплющились. Что-то „кало в горле, как селезенка у лошади.
   Мы с Оськой обиженно смотрели на них. Потом начали улыбаться.  Скоро  нас
разобрало.
   - Ох! С вами театра не надо! - сказал  уморившийся  начальник.  -  Помру,
думал...  Ох,  как  это,  говорите...  Бренабор?   Ой,   надо   ведь   такое
состряпать... Ведь какая система! Сдохнуть можно! А что, - спросил он  вдруг
серьезно, - трудно управлять государством?
   - Ничего, спасибо, - отвечали мы, - управляемся понемножку.  Хотя  бывает
иногда - не разберешься.
   - Ну, а зачем же вам все это понадобилось? - спросил начальник.
   Это был серьезный вопрос. Я набрал в грудь воздуху.
   - Мечтаем, - сказал я, - чтоб красиво было. У нас, в Швамбрании, здорово!
Мостовые всюду, и мускулы у всех во какие! Ребята  от  родителей  свободные.
Потом еще сахару - сколько хочешь. Похороны редко, а  кино  -  каждый  день.
Погода - солнце всегда и холодок. Все бедные - богатые. Все довольны. И вшей
нет.

   - Чудесные вы ребятены! - серьезно и тепло сказал  начальник.  -  Тут  не
мечтать надо, а дело делать. И у нас будут мостовые, мускулы и  кино  каждый
день. И похороны отменим и вшей упраздним. Погоди! Скоро сказка сказывается,
да не скоро дело делается. Только тут не мечтать надо, а работать...  Да  не
время сейчас мне в  воспитание  пускаться.  Ночь  уж.  Поздно.  Вон  младший
швамбран как зевает: того и гляди,  весь  материк  проглотит.  И  мама  ваша
небось беспокоится. Сейчас я ей по телефону звякну.
   Сам начальник отвез нас домой. На прощанье он разрешил Оське подудеть  на
гудке  автомобиля.  Начальник,  смеясь,  сказал,  что  он  был  рад   случаю
познакомиться  с  представителями  швамбранского  племени.  Он  рекомендовал
скорее ввести в Швамбрании целиком советскую власть, а потом бросить мечтать
и помочь делать настоящие мостовые.
   - А что вы сделали с Лабаз-да-Базаром? - спросил я, окончательно осмелев.
   - Пошлем жить в эту... как ее... Пи-ли-гвинику, - сказал начальник. -  Он
ведь тоже выдумал самого себя. Но выдумал гадко и играл в себя на  деньги...
Ну, покойной ночи, ребятены! Желаю швамбранских снов и доброй яви!

   НОВЫЙ ПРОСТОР ДЛЯ БЛУЖДАНИЙ
   Нас опять переселили. Нам  дали  квартиру  на  далекой  Аткарской  улице.
Центробежные силы действовали. Мы удалялись от центра.
   Переезд прошел незаметно. Мы уже привыкли ко всяким перемещениям. Величие
Дома (с большой буквы) было давно развенчано. Вещи пристыженно перебрались в
тесные углы нового жилища. За неимением места шкаф и  один  стол  по  дороге
приблудились к знакомым.
   Переезд совпал с  новыми  пертурбациями  в  Швамбрании.  Произошли  опять
значительные сдвиги этого острова, блуждающего  в  поисках  единой  всеобщей
истины. После посещения Чека мы уже были близки  к  цели  наших  скитаний  в
мире. Но  новое,  совсем  новое  увлечение  приблудилось  к  Швамбрании.  По
истечении трех дней мы считали этот азарт откровением истины.
   Это был театр.
   В Покровске открылся Городской театр имени Луначарского. Он  помещался  в
бывшем кино "Пробуждение".
   Труппа  состояла  из  питерских  и  московских   актеров.   Они   сменяли
сомнительную столичную славу на существенный провинциальный паек.
   Фамилии актеров сразу прельстили нас  поистине  швамбранским  изяществом:
Энритон, Полонич, Вокар... Правда, выяснилось, что  некоторые  фамилии  были
просто начертаны задом наперед. Так, в паспорте Вокар значился Раков.
   Среди  актеров  выделялся   талантливый   Холмский.   Это   был   человек
универсальный (через несколько  лет  я  встретил  его  в  Москве  директором
известного  Театра  сатиры).  Специальностью  Холмского  были   мерзавцы   и
Наполеоны. Кроме того, он был драматург и художник. Городской Совет  поручил
ему расписать изнутри здание театра. На стенах зрительного зала расплодились
кентавры (человеко-лошади), трубадуры, музы, прорицатели и  прочая  нечисть.
Холмский был человеком увлекающимся. Он любил крайности. Одних он с  головой
запаковывал в железные латы, другим не выдал никакой  мануфактуры.  Тела  он
сделал лиловыми, что,  впрочем,  вполне  соответствовало  тому  арктическому
холоду, который царил в театре. У входа Холмский нарисовал Венеру Милосскую.
По предписанию горсовета, он  снабдил  богиню  руками.  На  пьедестале  было
написано;  "Сейте  разумное,  доброе,  вечное!  Сейте!  Спасибо  вам  скажет
сердечное рабочий народ!"
   Покровчане остались недовольны росписью театра.
   - Партийные, а голых рисуют, - говорила публика. - Чисто баня какая, а не
театр!
   Питерская тетка оказалась страстной театралкой. С ней мы не пропускали ни
одной премьеры. Скоро мы знали в лицо и спину каждого актера. Театр завладел
нами. Нам нравилось все в нем: гонг, антракты, очередь у кассы...
   Театр в то время походил на вокзал. Спектакли опаздывали, как поезда.  На
полу корчились окурки собачьих ножек, семечки лопались под  ногами.  Зрители
были в шубах с поднятыми  воротниками.  Аплодис-менты  были  неистовы,  хотя
рукавицы и глушили хлоп-ки. Во время  спектакля  наклонный  пол  зрительного
зала все время сотрясал легкий гул. Это зрители  ти-хонько  стучали  ногами,
согревая подошвы.
   - О, какой зной! Мне душно! - говорила  на  сцене  королева,  обмахиваясь
веером, а изо рта валил пар, как из самовара. Телогрейка просвечивала под ее
кисеей, Из будки дымился шепот  суфлера.  От  зрителей  несло  нафтолизолом.
Перед посещением театра нас обильно поливали этой зловонной  дезинфицирующей
жидкостью, а когда мы возвращались, нас осматривали в передней со свечкой  в
руках.

   ШВАМБРАНИЯ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ
   "Учледирка"  иногда  тоже  посещала  наш  театр  и  потом  целую   неделю
критиковала. Тетю Сэру один  раз  едва  не  побили.  Только  успели  открыть
занавес и задул закулисный сквозняк, как в зале  из  первых  рядов  раздался
теткин голос.
   - Закройте же  там!  Дует!  -  сказала