наряжение.
     Донни снял с  плеча М-14, передернул  затвор один раз, дослав  патрон в
патронник, а  потом еще  раз, чтобы  выкинуть патрон.  Поставил винтовку  на
предохранитель,  затем  взял  автомат,  убедился в том, что магазин полон, а
патронник  пуст, как  его с самого  начала  учил  Суэггер.  Быстро  проверил
снаряжение; все было в полном порядке.
     -  Ладно, - сказал Боб, - обсудим напоследок. Идем вот  сюда, в сторону
Хойана. Выдерживаем направление  точно на  север через густой кустарник и по
дамбе между рисовыми плантациями.  В  десять  ноль-ноль  мы должны выйти  на
высоту восемьсот  сорок.  Там  мы  выбираем  подходящее  место,  пару  часов
рассматриваем  рисовые чеки в бинокль,  а  в четырнадцать  ноль-ноль выходим
назад. Будем дома, самое позднее, в восемнадцать ноль-ноль.  Все время будем
находиться в радиусе четкой связи PRC.
     - Хороший план, - одобрил Брофи.
     - Ты готов, Фенн? - спросил Боб.
     - Вперед, к победе, "Семпер фи" и все такое прочее, - ответил Донни,  в
последний раз вскидывая на спину рацию и привычным  движением  передвигая ее
вправо. Потом взял М-14 и вышел из бункера.
     Вдоль горизонта уже протянулась светлая полоска.
     -  Я не хочу сегодня  выходить на север, - сказал  Боб.  - Сам  не знаю
почему. Пожалуй, лучше будет, если мы сегодня  нарушим  и еще одну традицию.
Выйдем с востока, как в прошлый раз. Мы никогда не повторяем своих действий,
так что если кто-нибудь и следит за нами, то он не будет этого ожидать.
     - Но ведь его нет, он мертв, - сказал Брофи. - Вы же сами его сделали.
     - Ну да, конечно.
     Они подошли к наружной стене укреплений. Навстречу им вышел часовой.
     - Все спокойно? - спросил Суэггер.
     - Сержант, я всю смену то и дело смотрел в прибор ночного  видения. Там
ничего нет.
     Боб высунулся из-за мешков с песком и окинул взглядом расчищенную зону,
залитую, выглянувшим из-за горизонта солнцем. Он  и  сам знал, что не сможет
ничего разглядеть толком, потому что солнце било ему прямо в глаза.
     - Ладно, - сказал он, - поохотимся последний денек.
     Он положил винтовку на бруствер, уперся руками, вскинул тело на стенку,
взял "ремингтон" и скатился вниз. Донни приготовился отправиться  следом  за
ним.

     * * * * *

     Сколько дней прошло? Четыре, пять?  Он  не  знал. Вчера  до  полудня он
вытряс в рот последние капли воды из фляжки. Он настолько  изнемог от жажды,
что даже думал,  что может умереть. Всю ночь его преследовали  галлюцинации:
он видел  людей, которых убил; он видел Сидней, где выиграл золото; он видел
женщин,  которых  имел; он  видел свою мать, видел Африку, видел Кубу, видел
Китай - он видел все, что видел.
     "Я лишаюсь рассудка", - говорил он себе.
     Все  вокруг казалось подсвеченным неоновым ореолом. Каждый  нерв пылал,
словно его  жгло огнем, желудок болел, перед  глазами то  и  дело проплывали
голодные видения.  Нужно было взять больше еды, упрекал  он  себя. То и дело
его сотрясали неудержимые судороги; очевидно, от недостатка сахара в крови.
     Этому дню предстояло стать последним. Больше ему не выдержать.
     Погода была очень неудачной. У него не было никакой зашиты от солнца, и
кожа на шее между краем берета и воротником обгорела до малиновой красноты и
облезала  клочьями. Тыльные стороны кистей рук  так распухли, что он  лишь с
величайшим трудом мог сжимать кулаки.
     Впрочем,  ночи  были не лучше:  они стали холодными,  и  в  темноте его
непрерывно знобило. Он  боялся  спать, потому  что мог  бы пропустить  выход
американцев. Поэтому он бодрствовал  по ночам и спал днем; беда  была лишь в
том, что днем было  слишком жарко  для того, чтобы можно было выспаться. Его
непрестанно жрали  насекомые. Нет,  ему никогда  уже  не выбраться  с  этого
проклятого клочка  земли  в самой никчемной стране в  мире. Он  обонял смрад
своего собственного телесного разложения и знал, что пребывает вне  пределов
цивилизации и сопровождавших  ее санитарных  требований.  Он загнал  себя за
грань самого худшего, что только могло быть в его работе. Зачем он здесь?
     Потом он вспомнил зачем.
     Снайпер посмотрел на часы: 6.00. Если они сегодня выйдут на задание, то
им самое время появиться.
     Усталым движением  он поднес бинокль к глазам  и посмотрел  вперед. Ему
приходилось  прилагать  усилия для  того,  чтобы  сфокусировать  зрение,  он
чувствовал, что у него недостает сил твердо держать бинокль.
     "Почему я не выстрелил в тот раз, когда..."
     Движение.
     Он  моргнул,  не  веря своим глазам; его охватило то чудесное  чувство,
которое  испытывает   охотник,  когда  после  долгого  преследования  добычи
наконец-то видит ее на расстоянии выстрела.
     Да, там что-то двигалось,  хотя  рассмотреть происходившее детально при
все еще слабом свете было трудно. Казалось, что от бункера к  брустверу идут
люди, однако с уверенностью сказать себе, что так оно и было, он не мог.
     Снайпер отложил бинокль, подвинулся левее и скорчился позади  винтовки,
изо всех сил стараясь  не  пошевелить  ее,  не  нарушить  того единственного
положения,  которое давало  ему  шанс  на  успешный  выстрел.  Он извернулся
немыслимым образом,  слегка  опершись на  мешок с песком, в который упирался
конец приклада.  Его пальцы  нащупали  цевье,  лицо приблизилось  к  окуляру
прицела, ощущая прикосновение большого пальца к щеке.
     Он взглянул  в прицел и  в первое мгновение не увидел  ничего; впрочем,
уже через секунду острота зрения вернулась.
     Он смог разглядеть движение позади вала, там стояло несколько человек.
     Это был невообразимо дальний выстрел, выстрел, на который не имел права
ни один человек.
     Ветер, температура воздуха, влажность, расстояние,  освещение - все это
говорило: ты не сможешь выполнить этот выстрел.
     Но, несмотря ни на что, он почувствовал странную спокойную уверенность.
     Все его терзания как ветром сдуло. Всем его существом теперь  полностью
завладело то, что всегда делало его лучшим из лучших. Он ощущал себя сильным
и целеустремленным. Весь окружающий мир постепенно исчез. Он будто рассеялся
или, напротив, весь собрался в светлый кружок перед  его правым глазом. Тело
само собой заняло идеальное  положение:  правая нога  подалась еще чуть-чуть
правее, чтобы  придать  телу  нужную  степень  напряжения,  заставить  мышцу
Adductor magnus сократиться, но не слишком; руки, сильные и твердые, взялись
за винтовку, приклад  плотно  прижимается к  плечу,  никакого  параллакса  в
прицеле - все совершенно  безупречно. Он успокоил дыхание, выдохнув  большую
часть  воздуха  и  оставив  в  легких  лишь  минимально   необходимый  запас
кислорода.
     "Теперь перекрестье", - подумал он.
     Его зрение сфокусировалось на несуразной сетке  устаревшего прицела, на
острие  кинжала,  которое  лишь  чуть-чуть  возвышалось  над  горизонтальной
линией,  делившей пополам светлый круг, и он  чуть ли не с изумлением следил
за тем, как над бруствером показался человек - словно призрак вырос из самой
земли, - одетый в пестрый камуфляжный костюм, с раскрашенным  лицом. Но даже
с  такого немыслимо далекого  расстояния он смог распознать коллегу по своей
редкой профессии.
     Снайпер не приказывал себе стрелять: так делать нельзя. Нужно  доверять
своему мозгу,  который  проводит все расчеты своим нервам,  которые передают
собранную  информацию  взад  и вперед по  большим  и малым  сетям и  ниткам,
крошечному участку тела, находящемуся на первой фаланге указательного пальца
- только этот палец, и ничто больше, имеет право чуть-чуть пошевелиться.
     Винтовка выстрелила.
     Время полета  пули:  целая  секунда.  Но пуля  пролетит это  расстояние
гораздо раньше, чем звук.
     Прицел дернулся, винтовка вскинула ствол, негромко  и  лениво щелкнула,
выкинув  гильзу и подав в патронник второй патрон, и легла на прежнее место;
все это происходило как бы в замедленном темпе. Зеленый человек упал.
     Снайпер знал, что второй  будет двигаться  быстро и,  чтобы  застрелить
его, он должен  совершить почти невозможное - выстрелить раньше,  чем увидит
свою жертву. Выстрелить, точно зная, что любовь заставит его двинуться вслед
за своим  партнером, просто выстрелить, зная, что пуля должна  отправиться в
свой путь даже раньше, чем этот человек решит, что ему делать.
     Соларатов хорошо изучил этого человека.
     Он выстрелил на долю секунды раньше, чем второй человек появился в поле
зрения, вскинув руки в порыве отчаяния, и когда этот человек прыгнул вперед,
пуля описала свою  длинную  параболу, поднялась вверх, вновь опустилась и  в
нижней  точке своей траектории нашла человека,  который только-только  успел
коснуться земли и качнуться к своему упавшему партнеру, нашла и сразила его.



 * Часть 3 *
     Охота в штате Айдахо

     Пилозубые горы, перед началом событий


Глава 25


     Черные псы были повсюду. Они  визгливо лаяли на него по ночам, не давая
ему спать, они то и дело врывались в его сновидения, нарушая их своим адским
шумом,  они  заставляли его  просыпаться  чуть свет с чувством  раздражения,
горечи и усталости.
     Откуда брались эти  сны? Может быть, они  оставались  от  дурных старых
времен?   Или  были   всего   лишь  воплощением   той   меланхолии,  которая
привязывается  к мужчине, когда  он  начинает понимать, что  никогда уже  не
сможет стать таким,  каким был  прежде,  до того, как ему стукнуло полсотни,
что его  тело, и зрение, и  острота чувств, и  упорство - все идет на убыль?
Или они являлись порождением какой-то печали, гнездящейся в самых недрах его
существа, печали, от которой невозможно укрыться?
     Боб этого не знал. Единственное, что  он знал,  так  это  то,  что, как
обычно, пробудился с головной болью.  Еще  не наступил рассвет, но  его жена
Джулия уже ушла в  конюшню  и  седлала лошадей. Она упорно цеплялась за свои
привычки даже на протяжении его самого черного времени.  Рано утром садись в
седло, упорно трудись и никогда не жалуйся.  Какая женщина! Как он любил ее!
Как он нуждался в ней! Как плохо обращался с нею!
     Его  мучило похмелье, но  это  была лишь  мечта о боли,  сопровождающей
запой. Он  не прикасался к спиртному с 1985 года.  И  не  нуждался в нем. Он
потратил на пьянство почти  полтора  десятилетия,  потерял свой первый брак,
большую часть друзей, половину своих воспоминаний, несколько рабочих  мест и
большие перспективы; все это было смыто алкоголем.
     Никакого спиртного. Он был способен на это. Каждый день был первым днем
его оставшейся жизни.
     "Боже мой, как же мне нужно выпить", - думал он сегодня,  как, впрочем,
и каждый день по утрам. Насколько же он хотел этого! Бурбон был его отравой,
прекрасной и  ласковой, он  затягивал  дымной завесой все плохое и показывал
мир через сияющую пелену.  С  бурбоном он  не  чувствовал никакой  боли,  не
испытывал  никакого  раскаяния,  не знал никаких дурных мыслей -  нужно было
только выпить еще бурбона.
     Бедро болело. Необъяснимо, но после  того, как оно столько лет почти не
давало о себе  знать, оно снова начало болеть, и эта боль возвращалась снова
и  снова. Ему  нужно было  перестать пожирать ибупрофен,  посетить  врача  и
посоветоваться по этому поводу, но он,  неизвестно почему,  не мог заставить
себя сделать это.
     "У  тебя  снова боли,  - опять скажет  ему  жена.  - Я-то вижу.  Ты  не
жалуешься, но лицо у тебя белое,  как снег, ты с трудом ходишь  и слишком уж
часто  вздыхаешь. Меня  не  обманешь.  Тебе  обязательно  нужно  кое  с  кем
встретиться".
     Он отвечал ей на эти слова так же, как отвечал в такие дни всем: кислой
гримасой,  яростным упрямством  и  мрачным уходом в  состояние, которое  она
когда-то назвала стеной бобства, этакое сугубо  личное убежище, в которое он
скрывался от  людей и  куда  не  допускался никто, даже его  жена и мать его
единственного ребенка.
     Боб долго  стоял под душем, пытаясь согреться под струями горячей воды.
Но  легче ему  от этого не  стало. Когда он  вышел, боль оставалась такой же
сильной, как и прежде. Он открыл шкафчик с лекарствами, взял три  или четыре
таблетки ибупрофена и  проглотил, не запивая. Это все бедро. Боль в нем была
тупой, как от сильного ушиба кости она пульсировала, и ей отзывались боли во
множестве других мест:  и в коленях, и в голове, и в руках. За  эти годы  он
был  ранен столько раз,  что  все его тело покрывала паутина шрамов, которые
говорили о том, что ему пришлось побывать во  множестве передряг и при  этом
ему сопутствовало немалое везение.
     Он  натянул  ветхие  джинсы, клетчатую рубашку  и  пару  добрых  старых
ботинок "Тони Ламас", к  которым относился как к своим лучшим друзьям. Потом
спустился в кухню,  обнаружил,  что кофе  еще горячий,  и налил себе  чашку.
Телевизор был включен.
     В России что-то творилось.  Этот  новый  парень, которого все  боялись,
был, по  общему  мнению, замшелым  националистом.  Как цари в  девятнадцатом
столетии, он верил,  что Россия превыше всего. И если бы он  получил власть,
то положение стало бы  шатким, так как у них все еще  оставалось очень много
ракет и атомных зарядов, а для того чтобы перенацелить их на города Америки,
требовалось всего лишь  несколько часов.  Через пару месяцев там должны были
пройти  выборы,  и по этому  поводу тревожились абсолютно все.  Даже его имя
звучало  пугающе.   Оно   значило  по-английски  "страсть".  А звали  его  Пашин,
Евгений Пашин, брат погибшего героя.
     От  этого головная  боль  Боба стала еще сильнее. Он был уверен, что  с
Россией покончено. Мы задавили  их, их  экономика рухнула, они получили свой
Вьетнам в Афганистане, и все это обрушилось на них. Но теперь  они,  похоже,
выбирались  из  ямы,  причем  в  какой-то  новой  форме.  Это  казалось  ему
несправедливым.
     Боб не любил русских. Ведь  это именно русский всадил  ему пулю в бедро
тогда, много лет назад, и с этого начались непрекращающиеся неудачи.  Совсем
недавно он подумал было, что смог одолеть их, но оказалось,  что они все так
же стоят на его пути, грозные и безжалостные.
     Боб допил  кофе, накинул рабочую  куртку,  нахлобучил на  голову старый
помятый  "стетсон" и вышел из ярко освещенной  теплой кухни на  предутренний
холод. Подбородок и все так же ввалившиеся щеки покрывала седоватая  борода.
Он походил на старого ковбоя, решившего в последний раз отправиться загонять
табун. Он  чувствовал головокружение, пульсацию в затылке, а в мыслях у него
творилась форменная каша.
     Горы только-только начали вырисовываться в  утреннем свете. Это зрелище
успокоило его, но, впрочем, совсем ненадолго. Вершины гор, покрытые снежными
шапками, - такие  огромные, отчужденные, погруженные в свое неведение - были
куда  больше, чем те  горы, среди которых он вырос в  глубине Арканзаса. Они
обещали ему то, в чем он нуждался: одиночество, красоту, свободу, место, где
мог  бы  жить   человек,  идущий  своим  путем  и  получающий   от   попыток
взаимодействия с другими людьми только большие неприятности.
     Он увидел конюшню, услышал,  как лошади  сопят и переступают  с ноги на
ногу.  Он знал, что Джулия и Ники седлают их для утренней поездки; таков был
непреложный  семейный  ритуал.  Сегодня  Боб  запоздал.  Его  конь,   Юниор,
вероятно, уже оседлан,  чтобы он  мог присоединиться  хотя  бы  в  последнюю
секунду.  Это было  неправильно:  чтобы заслужить  право ехать на лошади, ты
должен своими  руками ее оседлать. Но Джулия всегда позволяет ему поспать  в
те редкие моменты,  когда  он, как ей кажется, успокаивается. Она только  не
знала, какие кошмары скрываются внутри его вроде бы спокойного сна.
     Боб оглянулся, высматривая другого своего врага. Пейзаж здесь, высоко в
горах, но на расстоянии полутора километров от  вечных снегов, был  довольно
пустынным.  Боб  видел только  луга,  по  которым  бродили  немногочисленные
коровы, протянувшийся  на  несколько километров  густой лес и грубые морщины
ущелий, ведущих к  перевалам между пиками, которые  и были хребтом, носившим
меткое название Пилозубые горы.
     Зато никаких репортеров. Никаких агентов. Никаких телевизионных  камер,
никаких голливудских  жокеев,  скользких  болтунов с  прилизанными волосами,
одетых в костюмы, которые выглядели на них так же естественно, как сливки на
молоке.  Он ненавидел  их. Хуже  их не было никого.  Это они изгнали его  из
жизни, которую он любил.
     Это началось, когда Боб по настойчивому совету одного хорошего молодого
парня,  немного  напоминавшего ему  Донни  Фенна,  первого  мужа  его  жены,
уговорил сам  себя вернуться в  Арканзас и попробовать разобраться в загадке
смерти  Эрла  Суэггера,  его  отца,  погибшего в 1955  году.  Дело оказалось
запутанным и усложнялось  с каждым днем; кое-кто попытался остановить его, и
ему пришлось стрелять  в  ответ.  Никаких  обвинений не последовало, так как
вещественных  доказательств он не оставил,  да и люди в округе Полк не любят
говорить с посторонними. Но какой-то желтый листок все же сумел учуять запах
жареного, связал его с еще кое-какими событиями, имевшими  место несколькими
годами раньше, и напечатал сделанную несколько месяцев назад фотографию: Боб
и  его  жена  Джулия выходят  из церкви  в  Аризоне. И в следующую  среду он
проснулся и узнал, что  он был "САМЫМ  СМЕРТОНОСНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ АМЕРИКИ" и что
он "СНОВА НАНЕС УДАР". Где бы отставному  снайперу из морской пехоты Бобу Ли
Суэггеру  ни  пришлось повесить шляпу на  крючок,  там  гибли люди, заявляла
газетка и приписывала  ему и  перестрелку на обочине шоссе, после которой на
месте  осталось десять  трупов (все  до  одного  преступники,  разыскиваемые
полицией),  и  таинственную  гибель  троих  человек,  в  том  числе  бывшего
армейского снайпера, в отдаленном лесу. Там же напоминалось, что несколькими
годами  ранее он на короткое время попал под подозрение в связи с покушением
на   сальвадорского  архиепископа  в  Новом  Орлеане,  но  правительство  по
причинам, которые  так  и остались  неизвестными, не стало  выдвигать против
него обвинений.  Да еще вдобавок, ко всему он  даже женился  на вдове своего
приятеля по Вьетнаму, сообщала газетка.
     "Тайм" и "Ньюсуик" радостно подхватили эстафету, и в течение нескольких
недель Боб пользовался  наихудшим из  всех видов  популярности, какие  могла
предложить  его  страна:  всюду,  куда  бы  он  ни  пошел,  его преследовали
репортеры и кино - и телекамеры.
     Похоже, множество  народу считало, что  он  носит  в  кармане ключи  от
счастья,  что  он  знает  все  на  свете,  что  он  очаровательный,  что  он
сексуальный,  что  он  прирожденный убийца, который по  непонятным  причинам
спокойно  разгуливает  по  Америке.  Все  это   сделало  его,  как  говорили
журналисты, "горячим куском".
     И поэтому он находился здесь, на ранчо, принадлежавшем отцу его жены на
правах инвестиционной собственности, живя, по существу,  из милости, не имея
ни пенни, кроме грошовой пенсии,  и ни  малейшей  возможности как-то сделать
деньги. Будущее было  беспросветно темным; мирная, спокойная  хорошая жизнь,
которой он  жаждал, казалась совершенно недостижимой.  "Где раздобыть денег?
Моей пенсии, будь она проклята, не хватает ни на что!" Хотя об этом  никогда
не заходило речи и не было  сделано даже ни единого  намека, он уверил себя,
что  его  жена  втайне  желает, чтобы  он что-нибудь сделал,  используя  тот
единственный  актив,  которым  располагал,  -  свою  "историю",  вторая, как
считали многие и многие обыватели, стоила миллионов.
     Он  шел к  конюшне,  наблюдая за  тем, как солнце только-только  начало
подсвечивать  небо  над   горами.  Когда  он  находился  на   полпути  между
строениями, черные псы снова накинулись на него.  Такое название он придумал
для непрерывно преследовавших его мыслей о том, что он никчемный неудачник и
все, к чему бы он ни прикасался, превращается  в дерьмо, что его присутствие
тяготит двух людей, которыми он дорожил больше всего  на св