Андрэ, ты... Ты знал этого человека?
   - Знал... - голос Андрея дрогнул. - И вы его знали... Такая наколка  была
у Кости-моряка...
   - Костя-моряк?.. - глаза Альфреда становятся круглыми. - Тот, который был
кочегаром на кухне?
   - Тот самый...
   - О, доннерветер! - простонал староста блока и сжал костистые кулаки.
   В гибель Кости Андрею  не  верилось.  Не  может  быть!  Внутренний  голос
подсказывал, что Костя жив. Ведь староста мог и ошибиться. И  почему  именно
Костя? Андрей даже удивился сам себе. Действительно, почему он решил, что та
татуировка принадлежит именно Косте? Ведь  такая  наколка  могла  быть  и  у
другого моряка? Могла. Сам Андрей альбома не видел. А со слов человека, даже
такого честного и правдивого, как Бунцоль, но все же со слов,  он  не  имеет
права делать такие выводы. "Нечего распускать нюни,  -  Андрей  выругал  сам
себя. - Надо  проверить.  Нечего  панику  разводить.  Не  может  быть,  чтоб
подпольный центр допустил его гибель".
   Но в тот же вечер Левшенков подтвердил, что Костю  забрали  в  гестапо  и
оттуда направили в "хитрый домик".  И  никто  не  мог  ему  помочь.  Чешские
друзья, которые работают в канцелярии, несколько раз самоотверженно  спасали
моряка.  Его   номер   три   раза   фигурировал   в   списках   заключенных,
предназначенных  к  вызову  к  третьему  окошку.  Чехи  как  бы  "невзначай"
переставляли личную карточку Кости в другой отсек картотеки. И  центр  делал
все возможное, чтобы спасти моряка. Но  судьба  Кости  была  предрешена,  им
заинтересовалась сама Эльза Кох. Она несколько раз приходила в кочегарку.  И
по ее личному распоряжению его взяли...
   Гибель Кости-моряка, товарища по неволе,  друга  по  борьбе,  была  такой
нелепой, такой чудовищной, что никак не хотелось верить в нее.
   - Прощай, братишка!..
   Крепкие кулаки боксера сжимались в яростной злобе.

   * * *

   Жизнь Бухенвальда с  каждым  днем  становилась  все  напряженнее.  Победы
Советской Армии, ее стремительное движение на запад  выводили  эсэсовцев  из
себя. Они пытались палками и убийствами доказать  беззащитным  узникам,  что
Германия еще сильна. С  особенным  ожесточением  избивали  русских.  На  них
фашисты отводили душу.
   "Международное первенство скелетов", так презрительно именовали  эсэсовцы
состязания боксеров, превратилось в арену острой политической борьбы. Андрей
был ненавистен хозяевам  Бухенвальда.  Уголовникам  хотелось  свести  с  ним
счеты, но лагерфюрер Густ запретил убивать русского до тех пор, пока тот  не
будет побежден. Густ понимал, что уничтожить Андрея можно в любую минуту, но
нельзя же просто убить общественное мнение?!
   Между тем демонстрация превосходства высшей,  арийской,  расы  с  треском
проваливалась.    Уголовники,    зеленые,     всполошились.     Откормленных
арийцев-бандитов и других приспешников эсэсовцев побеждал  голодный  русский
солдат. Побеждал честно, убедительно. Победы Андрея  были  бесспорными:  все
его противники побывали на земле...
   В  лагере,  чтобы  хоть  немного  умалить   значение   успеха   Бурзенко,
распускались слухи, будто он чуть ли не абсолютный чемпион СССР.
   Напрасно уголовники выискивали сильных людей, бывших боксеров, кормили их
до отвала и усиленно тренировали. Никто из них не смог устоять перед ударами
советского боксера.
   После победы  Андрея  над  сильным  польским  спортсменом  Бойко  зеленые
выдвинули нового противника. Это был французский профессиональный боксер Жак
Дулье. "Чемпион Франции среди профессионалов, - рекламировали его зеленые, -
неоднократно участвовал в первенстве мира.  Он  покажет  русскому  настоящий
кулак!"
   Жак был чуть ли не на голову выше Андрея,, превосходно работал на дальней
дистанции,  легко  передвигался  по  рингу  и   умело   сочетал   защиту   с
контратаками. Состязаться с ним оказалось  трудно.  Осторожный  француз  все
время ускользал от схватки, тщательно избегал сближения и стремился, отвечая
быстрыми ударами, набрать очки. Бил он  слабо,  но  часто.  Замысел  его  не
отличался оригинальностью. Он просто хотел продержаться на  ногах  до  конца
встречи и победить по очкам. "Ну, что ж,  пусть  пока  будет  по-твоему",  -
решил Андрей, помня просьбу Ивана Ивановича.
   В быстро чередующихся атаках и контратаках  прошли  два  раунда.  Француз
радовал зеленых. Они уже готовились  торжествовать.  Наконец-то  непобедимый
русский потерпит поражение!
   Но на последних секундах третьего раунда Андрей, проводя ложную  атаку  и
якобы обескураженный сопротивлением Жака, сделал шаг назад. Француз бросился
за ним, рассчитывая нанести два двойных прямых удара и  снова  отскочить  на
безопасное место. И в тот момент, когда кулаки  противника  начали  движение
вперед, когда уже нельзя было остановить начавшуюся атаку, Андрей неожиданно
"нырнул" под руку Жака и сильно ударил его в корпус.  В  следующую  секунду,
распрямляясь и не видя  головы  Жака,  Бурзенко  наугад  ударил  в  челюсть.
Перчатка точно попала в цель. Жак упал. Нокаут.
   Так поединок за поединком  Андрей  нокаутировал  бывших  профессиональных
чемпионов Германии, Австрии и Венгрии,  побеждал  сильнейших  югославских  и
итальянских боксеров.
   Трудно было Андрею растягивать  поединки.  Внутренний  голос  подсказывал
ему, что этот риск равносилен самоубийству: в конце концов у него  может  не
хватить сил, чтобы  в  последнем  раунде  провести  решающий  удар,  бросить
противника на землю. Андрей знал, что если он не выиграет бой,  зеленые  тут
же воспользуются этим и учинят над ним расправу.
   Когда-то в Ташкенте Бурзенко читал в учебнике  бокса,  что  спортсмен  за
один раунд расходует столько же мышечной энергии, сколько тратит ее землекоп
за восемь часов работы. Энергия целого рабочего дня сгорает  за  три  минуты
раунда! Три раунда - три рабочих дня. Колоссальное напряжение!
   И все же Андрей проводил трех-, четырех- и шестираундовые бои.  Он  всеми
способами тянул время на ринге. А мысли его были там, за рядами зрителей,  -
в тесных умывальнях, в подвалах прачечной и в бане, там, где  в  эти  минуты
делали свое дело бойцы подпольной армии мстителей.
   Андрей выходил на ринг, а в это время  в  подвале  малого  госпиталя,  на
чердаке восьмого блока Евгений Яльцев, Леонид  Орлов,  Владимир  Холопцев  и
Борис Сироткин по винтикам, по частям, тайно вынесенным  из  цехов  военного
завода "Густлов-Верке", вручную собирали винтовки и пистолеты. В  подпольной
лаборатории Павел Лысенко заряжал  взрывчаткой,  приготовленной  из  ваты  и
кислоты, самодельные, изобретенные  им,  гранаты.  Член  подпольного  центра
Степан Бакланов опускался в канализационную трубу и испытывал оружие.
   Андрей выходил на ринг,  а  рядом,  в  сорок  четвертом  блоке,  командир
подпольного батальона Валентин Логунов организовывал АВТОРОТУ. На чердаках и
в подвалах шли очередные занятия подпольных подразделений. Бойцы, собравшись
небольшими группами в пять-десять человек, повторяли Устав, изучали немецкое
оружие, учились владеть самодельными гранатами и бутылками  с  зажигательной
смесью.
   Андрей выходил на ринг, а рядом в подвале кочегарки  собирался  командный
состав подпольной  военно-политической  организации  и  во  главе  с  Иваном
Ивановичем Смирновым  разрабатывал  планы  боевых  операций,  намечал  места
будущих атак и боев.
   Андрей тянул время на ринге, а рядом, в секретном  блоке  патологии,  шло
заседание   подпольного   антифашистского   интернационального   центра,   и
руководитель  русской  военно-политической   организации   Николай   Симаков
докладывал о  ходе  подготовки  к  массовому  освободительному  вооруженному
восстанию...

   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

   Фрау Матильда  не  приехала.  Густ,  чертыхаясь,  шагает  по  освещенному
электрическими фонарями веймаровскому перрону. Ждать следующего  поезда  нет
смысла. Очередной состав должен прибыть только под утро.
   Лагерфюрер  Густ  раздосадован.  Почтительно  идущий  чуть  позади   него
фельдфебель Фишер говорит:
   - Ваша супруга, возможно, прибудет завтра.
   - Возможно, Фишер. Но тогда к чему было сообщать,  что  едет  сегодня,  и
ставить меня в дурацкое положение!
   Густ  продолжает  мерить  платформу  шагами.  Наконец,  поворачивается  к
фельдфебелю:
   - Как ты думаешь, Фишер, может ли она приехать ночью?
   - Ночью никак не  может,  герр  оберштурмфюрер.  Ночью  ни  одна  молодая
женщина не решится выехать в такое тревожное время.
   - Ты прав, Фишер. Едем домой.
   Подойдя к штабному "оппелю", Фишер  услужливо  распахивает  дверцу  перед
обер-лейтенантом.
   Лагерфюрер Густ молчал всю дорогу.
   У въезда в  эсэсовский  городок  концлагеря  Бухенвальд,  у  контрольного
поста, "оппель" остановился. Группа  эсэсовцев  во  главе  со  Смоляком,  не
разглядев в сумерках, кто в машине, дружно воскликнула:
   - Добро пожаловать, фрау Матильда!
   Густ ответил ругательством. Оторопевшие  эсэсовцы  попятились.  "Оппель",
свернув с главной аллеи, направился к дому Шуберта.
   Собственной виллы у Густа пока еще не было. Он занимал несколько комнат в
доме своего начальника, первого помощника коменданта Макса Шуберта.
   Эрих Густ был убежденным фашистом. Он верил в Гитлера, верил в  то,  что,
когда победно окончится война и Германия, наконец, завоюет себе  необходимое
жизненное пространство, великий фюрер отрежет ему  в  одной  из  завоеванных
стран солидный кусок земли.  В  честолюбивых  мечтах  Густ  уже  видел  себя
хозяином обширного имения, приносящего тысячные доходы.
   Он твердо верил, что все низшие расы созданы для того, чтобы быть  рабами
в таких имениях. А чтобы приблизить радужное будущее,  Густ,  не  стесняясь,
готовился к нему сегодня:  немецкие  преступники,  зеленые,  судьба  которых
находилась в его руках, ежемесячно приносили оберштурмфюреру солидную дань.
   Его молодая жена черноволосая Матильда, чистокровная  арийка,  наследница
обедневших  баронов  фон  Рабфальциг,  весьма  подходила  для  роли  хозяйки
будущего обширного владения. К тому же Матильда считалась красивой женщиной,
а   двадцатисемилетний   оберштурмфюрер   Густ,   отличавшийся    утонченной
жестокостью, не был равнодушен к красоте.
   Не скрывая досады,  Густ  поднялся  в  дом.  Хозяйка  виллы  фрау  Шуберт
встретила его в передней. Узнав,  что  фрау  Густ  не  приехала,  она  шумно
затараторила, сильно картавя:
   - Уж  не  случилось  ли  что?  Ночью  она,  конечно,  не  приедет.  Такую
молоденькую бедняжечку могли не  пустить  и  родители.  Ах,  как  жаль,  как
жаль...
   Густ посмотрел на редкие, пожелтевшие букли фрау Шуберт,  на  ее  дряблые
обвисшие щеки и молча прошел в кухню, откуда его окликнул хозяин дома.  Макс
Шуберт, толстый, лысый, в  стеганом  малиновом  халате,  стоял  у  кухонного
стола. Одной рукой он крутил  ручку  мясорубки,  другой  подкладывал  в  нее
небольшие куски  свежей  телятины.  Стоя  к  Эриху  спиной,  он  сказал,  не
поворачивая головы:
   - Не волнуйся, твоя половина еще успеет тебе надоесть, - и, изменив  тон,
вполголоса произнес: - Моя дура живет со мной двадцать лет,  а  все  еще  не
понимает меня, - Шуберт вздохнул: - Да что говорить! Полжизни носит  знатную
фамилию Шубертов, а не приспособлена к нормальной  жизни.  -  В  голосе  его
звучала злость. - Мои коты и кошечки не могут  употреблять  мясо,  если  оно
прокручено на мясорубке только один раз. А эта дура не может  приглядеть  за
прислугой и всегда обманывает меня, уверяя, что мясо прокручено дважды.
   - Тебя сам черт не обманет, не только я! -  раздался  из  передней  голос
фрау Шуберт.
   Густ не стал слушать начинающийся дуэт супругов. Он  прошел  в  переднюю,
оттуда  в  узкий  коридор  и,  наконец,   попал   в   изолированную   уютную
трехкомнатную квартиру. Прежде чем открыть дверь, Густ  брезгливо  отшвырнул
огромного дымчатого  кота.  Эти  отвратительные  твари  бродят  по  роскошно
убранным комнатам дома, как хозяева. Они  играют,  грызутся,  наполняют  дом
мяуканьем и требуют на обед лучшие блюда...
   Привязанность Шуберта к кошкам была безгранична. Они влезали к нему ночью
под одеяло - причина, по которой  фрау  Шуберт  давно  отказалась  спать  на
кровати мужа. Кошки прохаживались  перед  ним  по  столу,  пока  он  обедал,
выгибая спины и расправляя хвосты над тарелками.
   Войдя в свою квартиру, Густ включил свет и сразу  же  увидел  на  широкой
голубой тахте  белую  жирную  кошку.  Она  зажмурилась  от  яркого  света  и
настороженно  взглянула  на  вошедшего.  Угадав  намерения  Густа,  любимица
хозяина Альба вскочила, собираясь, как обычно, спрятаться под тахту. Но Густ
успел схватить кошку за жирную шею и с силой вышвырнул за окно.
   Молодой лагерфюрер прошелся  по  комнатам.  В  нем  клокотала  злость.  В
спальне накрыт небольшой стол на два человека: сардины, заливной  поросенок,
шоколад и фрукты. На подносе бутылки с ликером, коньяком. В ведре  со  льдом
шампанское. Сегодня, черт возьми,  он  собирался  провести  вечер  со  своей
молодой женой, а на завтра  в  доме  Шуберта  назначен  банкет  в  честь  ее
приезда.
   Густ подошел к столу. Налил коньяку. Выпил. Еще  налил.  Подцепил  вилкой
сардину. А кто, собственно, запретит ему провести весело вечер? Он уселся  и
плотно поужинал. Допил бутылку  коньяку  и,  шатаясь,  подошел  к  телефону.
Почему бы ему сегодня не развлечься? Он  снял  телефонную  трубку  и  вызвал
фельдфебеля Фкшера.
   - Карину... Ко мне... Только там не застревай. Живо!
   Через  полчаса  венецианку  Карину  Джованандо,  одну   из   обитательниц
публичного дома, доставили к  Густу.  Публичный  дом  в  лагере  был  открыт
специально для эсэсовцев. Отличившимся зеленым иногда  давались  талоны  для
входа в это заведение. Туда  было  отобрано  более  сотни  красивых  молодых
женщин из женского лагеря. Бессильные, сломленные, они являлись безответными
жертвами нацистов.
   Полупьяный  Густ   встретил   Карину   жадным   пронизывающим   взглядом.
Семнадцатилетней  девушкой  Карина  закончила   хореографическую   школу   и
дебютировала в венецианском  театре,  когда  ее  отца,  антифашиста  Джозефа
Джованандо, схватили чернорубашечники.  Его  повесили,  а  семью  бросили  в
концлагерь. Тонкая, изящная венецианка, с большими черными  глазами,  чем-то
напоминала Густу его жену.
   Густ перехватил голодный взгляд невольницы,  устремленный  на  яства.  Не
поднимаясь из-за стола, бросил:
   - Подойди!
   Стройная фигура и сильные точеные ноги балерины едва  обрисовывались  под
грубым арестантским платьем. Густ наполнил бокал:
   - Пей.
   Он поднес бокал к ее выпуклым губам:
   - Пей... живо!
   Захлебываясь, морщась, Карина пила один  бокал  за  другим.  Когда  глаза
девушки затуманились, а ноги стали подкашиваться,  Густ  короткими  нервными
движениями раздел ее, не оставив на теле даже тесемки. Приказав не двигаться
с места, сел, откинувшись в кресло. Несколько минут, не отрывая  взгляда  от
обнаженного тела балерины, затягивался сигарой.
   - Танцуй!
   Карина очнулась от равнодушного оцепенения. Не все  ли  равно  перед  кем
танцевать? Перед этим молодым развращенным эсэсовцем или перед наглыми и еще
более развращенными слугами фашистов? Она  танцевала.  Желтый  свет  торшера
выхватывал из полутьмы очертания гибкого оголенного тела. Она танцевала  под
визгливые  звуки  немецкого  походного  марша,  который   изрыгал   огромный
двенадцатиламповый  радиоприемник.  Танцевала  до  тех  пор,  пока  Густ  не
выключил торшер. Тогда наступила бессонная, еще более отвратительная ночь.
   Перед рассветом Густа разбудил телефонный звонок. Ночь казалась ему и без
того короткой. Он швырнул трубку. Но звонок тотчас повторился.
   - В чем дело? - заорал Густ.
   Дежурный эсэсовец торопливо сообщал, что  прибыла  фрау  Матильда  и  что
помощник начальника караула сопровождает ее к дому Шуберта.
   Густ подскочил к кровати и с силой тряхнул спящую. В следующий же  момент
та была на ногах.
   - Живо! Собирайся!
   Он кидал перепуганной девушке ее вещи и сыпал ругательствами. Пока Карина
дрожащими пальцами застегивала пуговицы, Густ торопливо вызвал  по  телефону
Фишера.
   - Продери  глаза,  сонная  свинья.  Что?  Матильда  приехала...  Нет,  не
встречать. Живо ко мне! Ко мне, говорю... Отведешь Карину...
   После их ухода Густ заметался по комнате, сгребая бутылки и рассовывая по
буфету посуду. В коридоре уже слышались шаги.
   Когда фрау Матильда вошла в комнату, здесь царил полный порядок. Большими
красивыми глазами она оглядела комнату, потом  перевела  взгляд  на  помятое
лицо мужа. Босиком, в парадном галифе, криво натянутом на живот, он выглядел
совсем не таким, каким она его себе  представляла.  От  нее  не  ускользнула
растерянность Густа...
   - Ты рад, что я приехала, дорогой?
   - Конечно. Но почему ты не предупредила...
   Глаза Матильды стали круглыми:
   - Но, Эрих! У нас была бомбежка. Меня не пускала мама. Все-таки я уехала!
Опоздала на утренний поезд... И все-таки я здесь!
   Не  переодеваясь,  Матильда  принялась  осматривать  комнаты.  Что-то  ее
тревожило... Женский инстинкт всегда начеку. Достаточно малейшего намека,  и
воображение дополнит все остальное.
   Пройдя гостиную, Матильда переступила  порог  спальни.  Она  увидела  две
огромные двуспальные кровати, белоснежные простыни, кружева  пододеяльников,
большие пуховые подушки... Вдруг Матильда вздрогнула: из  обеих  подушках  -
вмятины. Она  закусила  губу  и  медленно  подошла  к  мужу.  В  ее  взгляде
скользнули недоверчивость и подозрение.
   - Так ты рад моему приезду?
   Густ молчал.

   * * *

   После полдника молодая супруга лагерфюрера  почувствовала  себя  усталой.
Дабы не выглядеть утомленной на предстоящем банкете, она решила отдохнуть.
   В гостиной на тахте нежилась Альба. Матильда любила животных. Кошка сразу
это почувствовала. Она спрыгнула  с  тахты  и  потерлась  о  ногу  Матильды.
Подсунув под голову подушку, фрау Густ прилегла на тахте.  Кошка  безмятежно
устроилась на животе молодой женщины и,  жмурясь,  потягивалась  под  теплой
ласкающей ее ладонью.
   Матильда не заметила, как уснула, и не слышала стука в дверь. В  коридоре
перед дверью стоял в полной офицерской форме майор СС Макс Шуберт. Он пришел
на обед, точнее на кошачий обед. Кормление  кошек  и  котов  он  не  доверял
никому. Раскладывая по плошкам мясо, Шуберт  заметил  отсутствие  Альбы.  Не
найдя ее в своих комнатах, Шуберт решил побеспокоить Густа. Он  постучал  и,
не дождавшись ответа, переступил порог. Картина,  увиденная  лагерфюрером  в
гостиной, показалась ему настолько умилительной, что  душа  его  наполнилась
восторгом.
   Вечером, когда в доме собрался "высший свет" эсэсовского городка,  Шуберт
не отходил от жены своего заместителя. Семеня тонкими  ногами,  он  вертелся
вокруг, услужливо выполняя все ее желания, стремясь  всячески  угодить  фрау
Матильде.
   Матильда,  в  вишневом  вечернем  туалете  из  парижского  панбархата,  с
открытой шеей и обнаженными локтями, выглядела эффектно. Ее  огромные  глаза
выражали притворную грусть. Губы, формы круглого  цветка,  томно  улыбались.
Она чувствовала на себе взгляды офицеров. Пожалуй, здесь  будет  не  так  уж
скучно! Изредка Матильда поглядывала на мужа. Молодой, статный и энергичный,
он, безусловно, выглядел лучше своих сослуживцев. Но  Матильда  все  еще  не
могла забыть вмятины на подушках. Кто же был до нее в эту ночь у  Эриха?  Не
меняя выражения лица, она рассматривает дам. Вот фрау  Эйзель.  Беловолосая,
безликая, высокая,  с  раскачивающимся,  будто  бесхребетным,  станом.  Нет,
только не она... Далее фрау Ле-Клайре, толстая веснушчатая прусачка. В  этой
даме нет даже и тени  благородства.  Следующая  фрау  Бунгеллер.  Она  очень
молода, у нее прозрачные голубые глаза. Но может ли такая сравниться с  нею,
с Матильдой? К тому  же  фрау  Бунгеллер  совсем  недавно  стала  вдовой  и,
удрученная горем, не снимает траурного наряда. Ее  муж  лейтенант  Бунгеллер