й Пельцер, пытаясь освободиться от пальцев боксера, прохрипел:
   - Вот так и выручай вас, вот так и  получай  благодарность.  Неужели  ты,
дурак, не хочешь, чтоб тебя спасали?
   Врач немец, молчавший до сих пор, заторопился:
   - Шнель, геноссе, шнель...
   Пораженный  Андрей  понял,  что  убивать  его  никто  не  собирается.  Он
внимательно поглядел на врача и только теперь заметил:  из-под  распахнутого
халата  выглядывала  полосатая  куртка   политзаключенного.   Андрей   начал
стягивать ботинок.
   Ногу загипсовали.
   Через час  Бурзенко  лежал  на  верхних  нарах  хирургического  отделения
лагерной больницы и торопливо хлебал брюквенную похлебку.
   Пельцер стоял возле дверей на страже. Потом он забрал чашку и, сказав  на
прощанье, чтоб "больной" вел себя осторожно, ушел.
   Андрей увидел, что он попал к друзьям. Но  кто  они?  Почему  именно  его
выбрали из тысячи узников? Чем он заслужил это? Ни на один из этих  вопросов
он не находил ответа.
   О нем заботились постоянно. То ему дадут лишнюю пайку  хлеба,  то  нальют
еще одну чашку брюквенной похлебки, то отнесут "на перевязку", и там суровый
и неразговорчивый врач немец вдруг сунет в руку кусочек мармелада. Андрей ни
от чего не отказывался, жадно поглощал еду  и  добросовестно  исполнял  роль
"больного": глухо стонал, когда врач фашист Эйзель делал ежедневный обход.
   Пельцер часто навещал Бурзенко и рассказывал ему о том,  что  делается  в
больнице. Теперь Андрей знал, что главный врач Говен - зверь, которого нужно
опасаться. Большую  часть  дня  этот  фашист  проводил  в  другом  отделении
больницы, находившемся под особой охраной. Что он там делает, никто не знал.
Пельцер заметил: в то отделение направляют почти  здоровых  заключенных,  но
оттуда никто не возвращается. Обычно Говен сам отбирал  узников  для  своего
закрытого отделения. И эти тоже исчезали навсегда.
   В отделениях Говен появлялся раз в сутки, а то  и  вовсе  не  заглядывал,
поручая  осмотр  своему  помощнику  фашисту  Эйзелю  и  лечащим   врачам   -
заключенным Крамеру и Соколовскому.
   Крамер - немец, старый врач. Его сухая фигура, седина и строгость внушают
уважение. Как он попал в концлагерь, Пельцер не знал. Но у Крамера на куртке
красный треугольник. Значит, немцы считают его политическим  противником.  О
втором враче - Соколовском - Пельцер сказал Андрею всего три слова: "Он наш,
одессит".  Соколовский  был  разговорчивым,  веселым.  Он   умел   пошутить,
подбадривал больных и держался подчеркнуто просто.
   С особой теплотой Пельцер отзывался о начальнике хирургического отделения
Гельмуте Тимане. Коммунист Тиман находился в заключении чуть ли  не  со  дня
основания Бухенвальда. Он был добр и внимателен  к  больным.  Высокий  рост,
крупные мужественные черты лица, спокойный властный голос Тимана  напоминали
Андрею командира его роты, который погиб в первый  день  войны  в  отчаянной
рукопашной схватке.
   Бурзенко  быстро  поправлялся,   восстанавливал   свои   силы.   К   нему
возвратилась бодрость, энергия.  Внимательно  присматриваясь  к  окружающим,
Андрей с каждым днем все больше приходил к убеждению, что и в этом  страшном
концлагере люди борются. Они,  рискуя  жизнью,  срывают  замыслы  эсэсовцев,
спасают обреченных на уничтожение заключенных, ведут тайную жестокую войну с
фашизмом. Андрей несколько раз начинал разговор с Пельцером на волнующую его
тему, но одессит каждый раз уклончиво отвечал:
   - Разве тебе плохо? Ты пока отдыхай, набирайся сил.  Сила  -  она  всегда
нужна!
   Андрей понял: надо ждать. В конце концов ему скажут о том, что он  должен
делать. И на душе его было радостно. Так он чувствовал себя два года  назад,
когда в августе 1941 года  досрочно,  едва  затянулась  рана,  выписался  из
госпиталя и возвращался на фронт, в свою часть. Он  еще  будет  сражаться  с
ненавистными врагами!
   Однажды  ночью  Бурзенко  проснулся  от  необычного  шума.  Из   коридора
доносился топот кованых сапог, брань,  кто-то  требовал  немедленно  вызвать
хирургов. Через приоткрытую дверь палаты  Андрей  увидел  Гель-мута  Тимана,
который торопился в операционную, на ходу надевая белый халат. Следом, не по
возрасту резво, пробежал Крамер, за ним - санитары.  Затем  голоса  смолкли.
Андрей отвернулся к стене.
   Но  спать  ему  не  пришлось.  Снова  захлопали   дверьми.   Со   стороны
операционной  послышались  глухие  удары,  брань,  снова  удары.  "Что   там
происходит?" - Бурзенко  насторожился.  Шум  разбудил  многих  больных.  Они
тревожно переглядывались.
   Андрей слез с нар и проковылял к дверям.  В  операционной  кого-то  били.
Слышались частые удары. Но тот, кого били, молчал. Ни звука, ни стона.
   Вдруг Андрей замер и метнулся к своей постели. Мимо палаты, направляясь к
выходу, прошли гестаповцы. Они были возбуждены и яростно ругались.
   Бурзенко  натянул  одеяло  до  подбородка.  Сердце  все  еще  колотилось:
наверняка били больного. Боксер не мог заставить  себя  уснуть,  смотрел  на
дверь и напряженно думал.
   В палату торопливо вошел Крамер. Он был встревожен:
   - Геноссе, друзья... Срочно нужна кровь...
   Повторять Крамеру не пришлось. Бурзенко рывком приподнялся:
   - Возьмите мою.
   В операционной на столе лежал человек.
   - Ему? - шепотом спросил Андрей у Крамера.
   Тот тихо ответил:
   - Да... Товарищу Поссеру...
   Андрей быстро сел в кресло, закатал рукав.
   Но Поссер и после вливания крови не приходил в  себя.  Врачи  делали  все
возможное, чтобы спасти умирающего, привезенного из  ваймеровского  гестапо.
Там Пос-сера пытали.  Обер-лейтенант,  взбешенный  упорным  молчанием,  стал
угрожать коммунисту страшной смертью. В ответ мужественный антифашист поднял
скованные руки и ударил кандалами гестаповца  по  голове.  Пока  следователь
приходил в себя, Поссер подскочил к  окну  и  выпрыгнул  со  второго  этажа.
Смельчак перебежал широкую дорогу  и  хотел  спрятаться  в  густых  зарослях
парка. Но, перелезая через  ограду,  он  запутался  кандалами  в  ее  острых
железных прутьях. Подоспевшие гестаповцы открыли стрельбу.
   Смертельно раненного коммуниста  стащили  с  ограды.  Узнав,  что  Поссер
умирает, обер-лейтенант пришел в ярость:
   - В больницу! Из него еще надо выдавить показания!
   Но ни одна городская больница не взялась спасать Поссера. К  полночи  его
доставили в Бухенвальдский ревир. После операции коммунист  пришел  в  себя.
Гестаповцы выгнали врачей и продолжали допрос прямо в  операционной.  Ничего
не добившись, они зверски избили только что оперированного тяжело  раненного
человека.
   Вливание крови повторили. И тогда Поссер открыл глаза:
   - Вот и конец моей жизни... - чуть слышно прошептал он. - Умираю... Я был
активным членом коммунистической партии Германии... Последнее время  работал
курьером между Иеном, Ваймером и  Зихль...  Передайте  мой  привет  товарищу
Тельману!
   Собрав последние силы, Поссер  приподнялся  и  судорожно  вскинул  правый
кулак:
   - Рот фронт...
   В один час тридцать минут ночи, после недолгой агонии, он умер.
   Это был первый коммунист, подпольщик, оттуда, с воли,  которого  встретил
Андрей. Значит, Германия борется!
   Чуть свет в больницу неожиданно явился капитан Эйзель. Он был взволнован.
Помощник главного врача прошелся, или, вернее, пронесся,  по  всем  палатам,
отдавая распоряжения. Вслед за ним двинулись группы санитаров,  уборщиков  с
ведрами,  тряпками,  щетками.  На  глазах  у  изумленных  узников   больница
преображалась.  Засверкали  вымытые  окна,  на  рамах   появились   марлевые
занавески, пол отмыли до блеска.  Больных  узников  спешно  одели  в  чистое
белье, а на вонючие матрацы постелили свежие простыни. Фельдфебель, ведавший
хозяйственным складом, повесил на каждые нары полотенце и, уходя, лригрозил:
   - Свиньи, не вздумайте вытираться!
   Стало ясно: гитлеровцы кого-то ждут.
   После завтрака по палатам прошелся гестаповец Мартин Зоммер.
   - Слушайте, вшивые собаки! Тут делегация от Красного Креста шляется.  Так
запомните: если кто вздумает болтать или  жаловаться,  тот  познакомится  со
мной. Ясно?
   Знакомиться с Зоммером желающих не было. Все знали, что этот гестаповский
палач своими руками уже убил сто восемьдесят семь заключенных.
   В полдень пришла делегация: двое мужчин и  четыре  дамы.  Мужчины  гладко
выбритые, полные, в черных костюмах, поверх которых небрежно накинуты  белые
халаты. Дамы - в коротких модных платьях. Делегация, сопровождаемая  майором
Говеном, неторопливо прошлась по больнице. В каждой палате одна  из  женщин,
высокая, седая, раздавала больным черные крестики с  рельефным  изображением
распятого Христа.
   - Ив смятении душевном и в муках телесных пусть всегда с вами будет образ
Спасителя...
   Когда рука с  черным  крестиком  протянулась  к  Андрею,  боксер  вежливо
отказался:
   - Мадам, я атеист.
   Дама быстро отдернула руку. Растерянно посмотрела на Бурзенко.  Вздохнула
и, порывшись в своей сумке, достала маленькую плоскую коробочку:
   - Это тоже успокаивает нервы.
   Санитары шумно ввезли в коридор тележку, нагруженную картонными ящиками.
   - Сейчас каждый  из  вас  получит  маленькую  посылку.  Наша  организация
заботится о вас. В посылке каждый из вас найдет то, что любил еще в детстве,
что он любит и теперь.
   - Господа, прошу не нарушать наш режим, - Говен прервал представительницу
Красного Креста. - Больных ждет обед. Не следует портить  им  аппетит.  Ваши
посылки мы вручим после обеда. Как вы уже успели заметить, господа, в  нашем
лагере всюду царит порядок и чистота. А здесь, в больнице, вы убедились, что
в Германии лечат врагов государства.  По  возвращении,  господа,  вы  можете
рассказать во всеуслышание, что в немецких  концлагерях  с  государственными
преступниками обращаются лучше, чем в Америке со свободными гражданами.
   Делегация удалилась. Через некоторое время тележку  с  посылками  укатили
обратно. Фельдфебель прошел по палатам, забирая простыни и полотенца.
   Вытащив из кармана плоскую желтую коробочку, Андрей прочел надпись: "Made
in U. S. A." - "Сделано в Америке"... Открыл крышку.  На  ладонь  высыпались
мелкие блестящие конфеты, похожие на русскую карамель "подушечки".
   Бурзенко нетерпеливо сунул карамель в рот. Но  его  ждало  разочарование:
конфета оказалась тягучей резинкой... "Жевательная", - определил Андрей. Ему
захотелось догнать сердобольную даму и швырнуть ей коробочку.
   Около месяца Андрей провел в ревире.  Окреп,  набрался  сил.  Вынужденное
безделье начало его  тяготить.  Хотелось  действовать,  бороться.  Показывая
Пельцеру налившиеся бицепсы, он шутил:
   - Вот как откормили!
   Пельцер щупал тонкими пальцами мышцы и тихо восклицал:
   - Это то, что надо!
   Наконец Крамер выписал  Андрея  из  больницы.  На  последнем  осмотре  он
похлопал Бурзенко по плечу и напутствовал:
   - Карош, геноссе! Гут!
   Соколовский предупредил, чтоб он ничему не удивлялся. А  удивляться  было
чему: Андрею принесли полосатую робу, на которой  не  оказалось  мишени,  но
номер был прежний - 40 922.
   - Старайся не попадаться на глаза тем, кто был  с  тобой  в  штрафной,  -
сказал Соколовский. - Обходи их. Особенно старосту и капо. Направляем тебя в
Большой лагерь. Это целый город. В нем находится  несколько  десятков  тысяч
человек. Будешь работать в сапожной мастерской, а жить в сорок втором блоке.
Там встретишь узбека Каримова. Будь с ним поближе.

   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

   Бурзенко быстро осваивал сапожное дело. На первых порах часть его  работы
брал на себя Каримов.  Он  натягивал  на  колодку  брезентовую  заготовку  и
несколькими гвоздями прикреплял ее к деревянной подошве.  Андрею  оставалось
прибить к подошве кожаную полоску,  служившую  рантом.  Ботинок  снова  брал
Каримов  и  срезал  выступавшие  из-под  ранта  части   заготовки.   Колодка
вынималась, и новая пара обуви ставилась на полку.
   Работа не сложная, но однообразная. С утра до вечера одно и то же.
   Через несколько дней после прихода Андрея  в  сапожную  мастерскую  вошел
заключенный, принесший на ремонт несколько десятков пар деревянных башмаков.
Взглянув на него, Бурзенко застыл в радостном удивлении. Перед  ним  был  не
кто иной,  как  подполковник  Смирнов,  вместе  с  которым  его  в  Дрездене
втолкнули в эшелон. Андрею хотелось встать, вытянуться и  сказать:  "Здравия
желаю,  товарищ  подполковник!"  Но  он  сдержался  -  надсмотрщик   недобро
оглядывал каждого входящего и выходящего  из  мастерской,  хмуро  следил  за
работой узников.
   Спросив разрешения у  обер-мастера,  подполковник  снял  свои  башмаки  и
протянул Андрею:
   - Подбей косяки.
   - Давайте, - Андрей быстро взял протянутый ботинок.
   Иван Иванович сел рядом и, улучив момент, шепнул:
   - Поговорим в другой раз... Где Батыр Каримов?
   - Понес ботинки на склад.
   - Передай ему, пусть после отбоя заглянет ко мне. Он знает куда.
   - Слушаюсь! - тихо ответил Андрей.
   И снова Бурзенко подумал о том, что в лагере смерти ведется тайная борьба
с фашистами. Когда же в эту борьбу включится и он?
   Каримов был намного старше Андрея. Черные волосы Батыра  тронуло  серебро
седины. У него  скуластое  круглое  лицо,  типичное  для  ферганца,  и  чуть
раскосые, внимательные глаза. Каримов,  казалось,  никогда  не  грустил,  не
тосковал. Правда, в вечерние часы он, любил, лежа  на  нарах,  вспоминать  о
садах Ферганы и проспектах Ташкента, о родном Узбекистане.
   Каримов называл Андрея, который хорошо владел узбекским языком и  не  раз
бывал в Фергане, "русским земляком" и расспрашивал о его  прошлом.  Бурзенко
отвечал  охотно,  открыто.  Он  видел,  что  Каримов  связан  с   подпольной
организацией и ждал от него заданий, был готов,  не  щадя  жизни,  выполнить
любое поручение.
   ...Жизнь в Большом лагере Бухенвальда немного легче,  чем  в  карантинном
блоке или в штрафной команде. Здесь более сносный порядок.  Надсмотрщики  не
так измываются над заключенными, не пускают в ход дубинки, а чаще ими только
грозят. И в бараках нет особенной тесноты. А в остальном все то же: жизнь на
грани голодной смерти.
   Сегодня после вечернего отбоя Каримов  ушел  к  Ивану  Ивановичу.  Андрей
лежит на нарах и думает о Ташкенте, о  товарищах  по  боксерской  секции,  о
Лейли.
   Он часто вспоминает ее, эту веселую и смелую девушку, их первую  встречу,
ночной парк. Где она сейчас? Что делает? Как сложилась ее судьба?
   Андрей мысленно переносится в далекий Ташкент. Сейчас начало сентября.  В
садах ветви деревьев гнутся под  тяжестью  яблок.  Поспели  гранаты,  лучшие
сорта  винограда,  инжир.  Андрею  представилось:  Лейли   возвратилась   из
института - она обязательно должна учиться - и вышла на веранду с  книгой  в
руках. А может быть, пошла в парк к берегу реки на то самое место,  где  они
когда-то просидели целую ночь. В руке - виноград,  а  на  коленях  -  книга,
Лейли читает и, съев виноградину, бросает косточки в  воду.  Вот  бросила  и
задумалась. Задумалась о нем, об Андрее. Иначе не может быть. Ведь она сама,
сама обещала в своих письмах помнить и ждать. А  проводы?  Андрей  уезжал  в
Армию. Его провожали друзья, отец, мать. А он  все  смотрел  по  сторонам  -
искал Лейли. Она опоздала. Началась посадка. "Не пришла", - решил Андрей  и,
быстро поцеловав родителей, направился к вагону.
   - Андрей!
   Он оглянулся.
   - Лейли...
   Она подбежала и, запыхавшись, неловко сунула ему в руки букет цветов.
   Они, как тогда около ринга,  застыли  друг  против  друга.  Потом  Андрея
подтолкнули товарищи:
   - Поезд тронулся.
   Лейли порывисто обхватила его шею и впервые поцеловала:
   - Мой джигит, я буду ждать тебя...
   Андрей долго махал ей из открытой двери товарного вагона. Он,  забыв  обо
всем, смотрел на удаляющуюся станцию, жадно  искал  глазами  в  толпе  людей
Лейли...
   Вот уже почти три года, как они не виделись, но в  ушах  его  по-прежнему
явственно звучит ее дрогнувший голос: "Мой джигит, я буду ждать тебя...",  а
на щеке свежо ощущение поцелуя...
   Андрей вздыхает и смотрит вниз. За столом сидят  болгарин  Дмитро,  немец
Курт,  чех  Владек  и  несколько  русских.  Чесноков,  бухгалтер  из  Киева,
вполголоса  рассказывает  о  том,  как  он  проводил  воскресные  дни.  Одни
заключенные слушают украинца, другие что-то мастерят, третьи  молча  смотрят
на стену. И на ней, на белом квадрате, как на большом  экране,  каждый  -  в
который раз! - мысленно просматривает кинокартину  о  своей  прошлой  жизни.
Настоящее ужасно, а будущее покрыто мраком. Никто не знает, что его  ожидает
завтра...
   Андрей слезает с нар, берет табуретку и подсаживается к заключенным:
   - Споем, что ли?
   Бурзенко негромко запевает свою любимую, которую выучил в плену:

   Меня на фронт родная провожала,
   Я на вокзале расставался с ней,
   Она сквозь слезы тихо мне шептала:
   "Будь верным сыном Родины своей".

   Песню подхватывают голоса. Поют тихо, чтобы не услыхали охранники.

   И я пошел, я побывал в сраженьях,
   Москву родную грудью защищал.
   Был дважды ранен, был я в окруженье,
   Помимо воли, к немцу в плеч попал.
   Когда схватили, в бункер посадили,
   Давали пищу только раз в три дня.
   Но только волю, волю не сломили.
   Еще сильней, Москва, люблю тебя!
   Еще сильней о Родине мечтаю,
   Еще сильнее сердце рвется в бой.
   Как тяжело за каменной стеною.
   Москва родная, я навеки твой!
   Я вынес муки, вынес униженья,
   Смотрел я смерти много раз в лицо,
   Но никогда не ползал на коленях
   И никогда я не был подлецом.
   Но если, мать, судьба не пожелает,
   Чтоб сын твой дожил до счастливых дней,
   Когда-нибудь из песни ты узнаешь:
   Твой сын был верен Родине своей!

   Песня  сближает  узников,  рождает  светлые  мысли,  зовет  к  солнцу,  к
свободе...
   На плечо Андрея ложится теплая широкая ладонь. Он  поворачивается.  Перед
ним Гарри Миттильдорп.
   - Андрэ, нам надо поговорить.
   Андрей,  научившийся  в  плену  кое-как  объясняться  по-немецки,  кивает
головой:
   - Хорошо.
   Они выходят в умывальню. Там сыро  и  пусто.  Гарри  начинает  умываться.
Андрей ждет.
   С первых дней пребывания в Большом лагере Бухенва-льда Андрей сблизился с
этим веселым, никогда не унывающим голландцем,  революционером,  спортсменом
рабочего клуба.
   - Андрэ, - прервал молчание Гарри, - ты знаешь спорт? Да? У тебя  крепкие
руки.
   Бурзенко улыбнулся:
   - Я был боксером.
   - Бокс? - Гарри оживился. - Это очень хорошо!
   Я знаю, Андрэ - боксмайстер!
   Андрею хотелось рассказать голландцу о своей Родине, о далеком  Ташкенте,
где во Дворце пионеров он осваивал технику  бокса,  о  спортивном  клубе,  о
соревнованиях. Но запас немецких слов у него  был  еще  мал,  и  он  не  мог
перевести голландцу всего того, о чем думал.
   - Видишь ли, Гарри, я был не боксер, как у вас понимают,  а  любитель,  -
пояснил Андрей. - Понимаешь, любитель.
   - Понимаю, - Гарри пожал ему  руку.  -  И  здесь  нужны  сильные,  смелые
парни...
   Вдруг из блока донесся необычный шум и выкрики.
   "Драка", - подумал Бурзенко и вместе с голландцем бросился к дверям.
   В блоке какие-то незнакомые  заключенные  с  зелеными  треугольниками  на
пиджаках били Каримова. Узбек, видимо, только пришел и еще  не  успел  снять
верхнюю куртку. Четыре уголовника, обступив Батыра, ударами  гоняли  его  по
кругу  словно  биллиардный  шар.  На  руках  у  бандитов  темнели  перчатки.
Настоящие, боксерские. Заключенные, не скрывая гнева, толпились  в  стороне,
но вступиться не решались.
   Андрей в два прыжка очутился рядом с Каримовым. Уголовники  бросились  на
смельчака. Но  Бурзенко  опередил  их.  Он  сбил  с  ног  одного,  мгновенно
повернулся  к  другому  и,  увернувшись  от  тяжелого  размашистого   удара,
приблизился к бандиту вплотную. Тот попытался отскочить, но не успел. Андрей
обрушил на него апперкот  -  удар  снизу  по  солнечному  сплетению.  Охнув,
негодяй повалился на пол.
   Н