иде  игры.
Зеленые предлагали своей жертве одеть боксерские перчатки:
   - А ну-ка, надень. Посмотрим, как  коммунистический  дух  помогает  твоим
костям держаться!
   Одевал  узник  перчатки  или  отказывался  от   них,   уголовникам   было
безразлично. Они начинали  мордобои.  С  особенным  удовлетворением  бандиты
Олесса избивали советских военнопленных. Здесь они всячески изощрялись.
   - Мы арийцы, - хвастались немецкие уголовники, - всегда били и будем бить
русских.
   - Советские свиньи могут драться только толпой, стадом. Настоящих  бойцов
у них нет!

   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

   В канцелярии после допроса и побоев  Андрею  на  куртку  и  штаны  нашили
мишени - белые кружки с красным сердечком.  Такими  мишенями  в  Бухенвальде
отмечались наиболее опасные политические:  русские  офицеры  и  заключенные,
пойманные при побеге из плена.  Андрей  Бурзенко  из  обычного  заключенного
"гофлинга" превратился  в  движущуюся  мишень  -  "флюгпункт".  Эта  отметка
позволяла охранникам стрелять в него без промаха при первом удобном случае.
   Бурзенко перевели в другой барак - блок  штрафников,  где  многие  узники
носили на своих костюмах роковые отметки. Стоило только  заключенным  отойти
от места работы или чуть замешкаться при выполнении приказания, как  по  ним
без предупреждения открывался огонь.
   Начались страшные дни. В четыре часа утра, после удара  гонга,  в  барак,
размахивая палками, врываются эсэсовцы:
   - Хераус! Подъем!
   Умирающих вытаскивают за ноги, живых поднимают ударами. Утренняя проверка
- "аппель" - длится долго. Заключенные стоят без шапок по команде  "смирно".
Дежурный рапортфюрер  монотонно  выкрикивает  номера  узников.  Стереотипные
ответы заключенных Следуют один за другим. И вдруг - молчание. На  очередной
номер никто не отзывается. Блокфюрер и староста наводят справки.  Все  стоят
не шелохнувшись.  Через  несколько  минут  становится  известно,  что  номер
такой-то ночью умер. Труп лежит на левом фланге.
   Случается, что очередного номера не находят  и  среди  умерших.  Эсэсовцы
объявляют тревогу. Начинаются поиски. Они иногда длятся несколько  часов.  И
штрафники стоят на площади, ожидая решения коменданта.
   Наконец выясняется - узник покончил жизнь самоубийством. Он  бросился  на
колючую проволоку, через которую пущен ток высокого напряжения.
   Проверка продолжается.
   После "аппеля" - завтрак. Не успеют узники проглотить  еду,  как  их  уже
выстраивают в колонны и гонят на  работу.  Одних  штрафников  ведут  чистить
отстойники нечистот, других - канализационные трубы, третьих - разносить кал
на эсэсовские огороды, удобрять землю.
   Команда штрафников, в которую перевели  Андрея,  носила  название  "Новые
ботинки". "Странное название", - думал  Андрей,  оглядывая  угрюмо  шагающих
рядом новых товарищей. Только теперь ом заметил, что у соседа справа  ступни
ног забинтованы. Забинтованы ноги и у соседа слева. И у впереди идущих.  Что
это значит? Новая пытка?
   Долго гадать не пришлось. Команду пригнали на  площадку,  огороженную  со
всех сторон деревянным забором.  У  невысокого  здания  стоят  ящики.  Капо,
долговязый немец Пауль Фридман, которого,  как  узнал  впоследствии  Андрей,
узники прозвали "Черным Извергом", и трое его помощников - у всех на куртках
зеленые треугольники - быстро открывают ящики.
   Эсэсовцы, попыхивая сигаретами, молча наблюдают за действиями зеленых. Те
торопливо вытаскивают из ящиков ботинки: новые, желтые. Грубая кожа лоснится
на солнце, на подошве сверкают медные гвозди. Андрей видел  такую  обувь  на
фронте у немецких солдат. Неужели ее дадут заключенным?
   Пауль выдает каждому узнику ботинки и пару носок. Андрей сел на асфальт и
сбросил свои деревяшки. С  удовольствием  натянул  чистые  носки  и  обулся.
Ботинки были точно по ноге. Капо внимательно  следил,  чтоб  никто  не  одел
просторные башмаки.
   "В таких можно прошагать не только через Германию, а через всю Европу", -
думал Андрей, вспоминая, как месяц назад он прошел сотни километров босиком.
   Вначале ему  показалось  приятным,  что  башмаки  плотно  облегают  ногу.
Правда, они были очень грубы. Андрей сделал несколько шагов. Толстая подошва
почти не гнулась. Верх больно давил  на  тыльную  поверхность  ступни,  чуть
повыше пальцев. Стало ясно, что носить ботинки  будет  несравненно  трудней,
чем деревянные колодки с брезентовым, мягким верхом. "Ничего, это на  первых
порах, пока  разносятся,  -  решил  Андрей  -  а  потом  ходить  будет  одно
удовольствие!"
   Когда заключенные обулись, началась маршировка.  Сначала  шагали  строем,
четко отбивая шаг, потом цепочкой по кругу, а затем последовала команда:
   - Бегом!
   Бежать было дьявольски тяжело. А долговязый капо взмахивал длинной плетью
из воловьих жил, хлестал заключенных по спинам и лицам.
   - Шнель! Шнель! Быстрее!
   Андрей бежал и думал: что за глупое  занятие  придумали  эсэсовцы?  Какой
толк от этой бессмысленной беготни в новых ботинках? Никакого. Даже  убыток:
новые солдатские ботинки изнашиваются. Что ж, если сами немцы  этого  хотят,
будем старательно портить новую обувь. Все-таки это легче, чем таскать тачку
в каменоломне.
   К полудню многие узники выбились из сил. Они еле передвигали ноги. На  их
спины градом сыпались удары. Измучился и Андрей.  Ботинки,  казалось,  стали
свинцовыми. Ноги горели. Каждый шаг причинял боль.
   - Шнель! Шнель!
   Капо вытирает пот со лба и снова  взмахивает  тяжелой  плеткой.  Он  бьет
заключенных с азартом. Что руководит этим негодяем? Страх перед  эсэсовцами,
желание  выслужиться  или  просто  тупой  садизм,  наслаждение  властью  над
беззащитными людьми?
   - Шнель! Шнель!
   К концу мучительного дня Андрей возненавидел Пауля.  Чем  сильнее  болели
уставшие  ноги.  тем  яростнее  становилось  негодование.  Андрей  ненавидел
Черного Изверга за хладнокровное избиение,  за  хриплый  гортанный  голос  и
больше  всего  за  то,  что  он  применял  для   издевательства   спортивные
упражнения. Несомненно, Черный Изверг был знаком с физической  культурой,  с
принципами тренировки боксеров. Он подолгу заставлял штрафников выполнять на
ходу подскоки, приседания, приказывал идти "гусиным шагом" и на носках.  Эти
упражнения, обычно применяющиеся для развития мышц ног, выматывали последние
силы у заключенных, многие из которых раньше никогда не занимались спортом.
   Лучи заходящего солнца слепили глаза.  Андрей  начал  сбиваться  с  ноги,
спотыкаться и, теряя чувство дистанции, наступать на пятки впереди  идущего.
Вездесущий  Черный  Изверг  несколько  раз   огрел   его   плеткой.   Андрей
возненавидел  и  солнце.  Чужое  солнце,  казалось,  состояло  на  службе  у
гитлеровцев.
   Когда, наконец, последовала команда "отбой", узники, сев на землю,  стали
торопливо  сбрасывать  проклятую  обувь.  Андрей  тоже  быстро   расшнуровал
ботинки. Ступни горели. Даже легкое  прикосновение  к  ним  вызывало  острую
боль.
   - Ну вот, еще батальон головорезов обули, - сумрачно сказал сосед справа,
осторожно перебинтовывая кровяные мозоли на ступне.
   Андрей поднял голову.
   - Как обули?
   - Вот так, - сосед выругался. - Мы разносили новую обувку, а в  ней  гады
пойдут топтать нашу землю...
   Так вот оно в чем дело! Выходит, Андрей зря старательно "портил" ботинки!
Да разве их за один день сносишь?
   Черный Изверг и его помощники вытирали тряпочкой пыль с обуви,  аккуратно
укладывали ее в ящики. У Андрея защемило  сердце.  Какой-то  Фриц  или  Ганс
оденет эти разношенные им ботинки и,  вскинув  автомат,  пойдет  по  русской
земле, убивая и грабя. А он,  Бурзенко,  -  солдат,  комсомолец,  боксер,  -
помогает врагу...
   Приближается время вечерней проверки.  Штрафные  команды  направляются  в
лагерь. Идут колонны узников, возвращаются все - и живые  и  мертвые.  Немцы
любят точный счет. Мертвых, убитых охранниками или  погибших  "в  результате
несчастного случая", несут на руках изнуренные  товарищи.  У  главных  ворот
лагеря стоит комендант лагеря Кох,  рядом  его  заместители.  Они  принимают
вечерний парад. Оркестр,  составленный  из  заключенных,  трубит  фашистский
марш.
   Команды штрафников проходят одна за другой, четко отбивая шаг деревянными
колодками. На лице каждого мученика - подобие улыбки. Не будешь улыбаться  -
получишь пулю. Ни тени недомогания, ни намека на усталость. Слабым здесь нет
места, слабым нет хлеба, слабых ждет крематорий. Андрей понял, каких  усилий
стоит эта бодрость смертельно усталым людям. Он  тоже  старается  изобразить
улыбку, а во всем теле пудовая тяжесть,  кружится  голова,  тошнит.  Терзает
мысль: неужели так и гибнуть без сопротивления, без борьбы,  без  намека  на
протест?
   Идут команды штрафников.
   Дежурный офицер принимает рапорт: сколько человек  выходило  на  штрафные
работы, сколько погибло, Время от времени он останавливает капо:
   - Почему так мало?
   Это относится к количеству убитых.
   - Завтра  будет  в  два  раза  больше,  герр  капитан!  Я  постараюсь!  -
вытянувшись по швам, обещает капо.
   И по спине узников пробегают мурашки.
   Смерть, словно тень, следует за командами штрафников. Она  их  преследует
везде ежедневно, ежечасно, ежеминутно...
   И так день за днем. Андрей вместе с другими заключенными  вскакивал,  как
автомат, в четыре часа утра, бежал умываться, на ходу  одевался,  спешил  на
"аппель". Он научился четко отбивать шаг, мгновенно снимать головной убор  и
лихо хлопать им по бедру при встрече с эсэсовцами.  Андрей  чувствовал,  как
все живое тускнеет в его душе,  как  он  постепенно  становится  похожим  на
машину. Подъем, умывание,  кружка  эрзац-кофе  и  триста  граммов  черствого
суррогатного хлеба, на котором можно различить клеймо  1939  года.  Хлеб  на
весь день. Хочешь - ешь сразу, хочешь - дели по частям. Днем штрафникам пища
не полагается. Им разрешен часовой перерыв. Но разве отдохнешь, когда  горит
уставшее тело, а в желудке отчаянная пустота? И снова - беготня в солдатских
ботинках. В девять часов  вечера  обед  -  семьсот  граммов  брюквенной  или
шпинатной  похлебки,  приправленной  каплей   маргарина.   Не   успеешь   ее
проглотить, уже сигналят на вечернюю  проверку.  Два-три  часа  постоишь  на
площади - и отбой, сон в темной клетке второго яруса нар. Через  пять  часов
все повторяется сначала.
   Ужасы, ежедневно происходившие  на  глазах,  вошли  в  жизнь  как  что-то
обычное, неизменное. Бурзенко постепенно к ним привык. Привык  к  тому,  что
каждое утро из тесных нар за ноги вытаскивают трупы штрафников,  умерших  от
голода или от болезней, привык к тому, что надсмотрщики и  эсэсовцы  убивают
беззащитных заключенных по всякому поводу и без  повода,  просто  так,  ради
удовольствия, привык к тому, что  ежедневно  на  его  глазах  умирают  люди.
Смерть перестала пугать. Она все время находилась рядом,  около.  И  Андрей,
думая о смерти, улыбался:  она  несла  с  собой  избавление  от  мук,  конец
страданиям.
   А страдал Бурзенко сильно. Особенно мучал  его  голод.  Здоровый  крепкий
организм властно требовал одного: еды, еды, еды...  А  ее  не  было.  Лишний
черпак баланды, как называли в лагере брюквенную похлебку, стал пределом его
желаний. Андрей постепенно терял силу, ловкость, здоровье. С трудом бегал он
по плацу в новых ботинках. К обеду ощущал  обессиливаюшее  головокружение  и
тошноту. С каждым днем было все тяжелее подавлять в  себе  эту  унизительную
слабость. Голод стал злейшим врагом Андрея. Голод, казалось, сосал  из  него
кровь. Андрей видел, как постепенно обезображивается его тело.
   Какие муки можно сравнить с муками  голода?  Сознание  медленно  мутится,
воля постепенно ослабевает. Появляется безразличие ко  всему  происходящему.
Когда, обессиленный бегом, Андрей падал на разогретый солнцем асфальт плаца,
он едва заставлял себя подниматься. Так приятно  было  лежать,  ощущая  всем
усталым телом теплоту камня.
   Того, кто поддавался этой  слабости,  тут  же  пристреливал  или  добивал
Черный Изверг. Трупы бросали на тележку и везли во  двор  крематория.  Труба
дымила круглые сутки...

   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

   Лицо Ивана Пархоменко в  кровоподтеках,  левый  глаз  заплыл.  Правым  он
тревожно всматривается в темный квадрат двери. Может быть,  сегодня  зеленые
не придут, сделают перерыв, сволочи? Они приходят каждый день, и каждый день
повторяется одно и то же.
   Пархоменко переводит взгляд на  профессора.  Тот  сидит  за  столом,  его
узкая, длинная спина непомерно согнута. Он  сжимает  худыми  пальцами  кусок
извести и чертит им "а неровной поверхности стола. В левой руке - влажный, в
кровавых пятнах, платок. Всякий раз, кашляя, профессор подносит его ко  рту.
Кашляет он очень часто. Этот глухой, стонущий кашель вызывает  у  Пархоменко
чувство острой боли.
   Вокруг профессора сидят и стоят узники. Их лица, как и  у  Пархоменко,  в
кровоподтеках и ссадинах. На острых плечах  профессора  чужой  пиджак,  ноги
укутаны чьим-то одеялом. На шее  кашне  из  полотенца.  И  все-таки  ученому
холодно. Он говорит прерывисто, с трудом сдерживая озноб.
   - Предлагали прорыть  канал  от  Азовского  моря.  Оригинальное  решение,
друзья мои. Да-с. Напоить Каспийское море Азовским! Но такой проект пришлось
отклонить. Ведь Азовское море соединяется с Черным, а в нижних слоях Черного
моря содержится много процентов соли. Это, дорогие мои, смерть рыбам! Были и
другие проекты. О них говорить не будем. Скажу только, что ни один из них не
решал до конца главную проблему - напоить Каспий, предотвратить  катастрофу.
А ведь это сделать можно.
   Петр Евграфович обвел слушателей воспаленными глазами.
   - Каспий можно напоить! Напоить хорошей, пресной водой. Всю свою жизнь  я
посвятил проблеме Каспия, и только здесь, здесь  мне  пришла  в  голову  эта
мысль. Как... Как же я раньше не додумался!  Смотрите,  как  все  просто,  -
кусок извести заскользил по крышке стола, - Северные реки  Печора,  Вычегда,
Северная  Двина  и  даже  вот  эта  маленькая  Мизень.  Миллионы  кубометров
выбрасываются в Ледовитый океан. А если эту воду повернуть  к  Каспию.  Как?
Это действительно трудно, но выполнимо. Надо создать плотины, прорыть каналы
и через Вычегду направить часть стока северных рек в Каму и Волгу.  А  Волга
понесет воду Каспию.
   Петр Евграфович помолчал и тихим усталым голосом добавил:
   - Это  будет  обязательно.  Такой  план  предложит  кто-нибудь.  Не  надо
отчаиваться - Каспий будет жить!
   Вдруг профессор откинулся на спинку стула. Судорога исказила его лицо.  В
лихорадочном взгляде глубоко запавших глаз ученого Пархоменко  увидел  такую
обреченность, какую ему приходилось видеть в глазах идущих на казнь.
   Узники сидели молча, У Пархоменко тоскливо сжалось сердце: почему не идет
Сергей? Он обещал помочь. Почему он не идет?

   * * *

   Сергей Котов вошел в седьмой блок, где  жили  советские  военнопленные  и
помещался небольшой госпиталь. В одной из комнат этого блока сегодня  должно
было    состояться    заседание     руководителей     подпольной     русской
военно-политической организации.
   Перед  блоком,  у  выхода  на  площадь,   прохаживался,   покрикивая   на
заключенных, немец-полицай. Котов сразу узнал здоровяка Альберта.  Тот  едва
заметным кивком приветствовал Сергея и тут же заорал:
   - Проходи, проходи. Нечего здесь околачиваться!
   Это пароль. Значит,  все  в  порядке,  можно  входить.  Если  бы  грозила
опасность, Альберт взмахнул бы дубинкой и  крикнул:  "Марш  отсюда,  русская
свинья!"
   В небольшом помещении амбулатории,  имевшем  два  выхода,  уже  собрались
члены  подпольного  центра.  В  дверях  Котова  встретил  Николай   Симаков,
руководитель  центра  военно-политической  организации.  Обменялись  крепким
рукопожатием.
   - Проходи, Сергей.
   Котов скользнул взглядом по осунувшемуся лицу Симакова, по впалым  щекам,
на которых горел нездоровый румянец, и подумал: "Опять проклятый  туберкулез
вспышку дает... Надо бы  с  ребятами  посоветоваться,  взять  под  партийный
контроль здоровье Николая Семеновича".
   Затем Котов попал в  объятия  Михаила  Левшенкова,  возглавлявшего  отдел
пропаганды и агитации.
   - Входи, входи. Тут тебя давно  дожидаются.  Левшенков  подвел  Котова  к
невысокому, плотному, круглощекому незнакомому немцу,  одетому,  как  и  все
политические, в полосатую куртку.
   - Вот это и есть Котов, наш теоретик.
   Немец широко улыбался, открывая ровные  зубы,  его  проницательные  глаза
засветились. Он сунул свою небольшую ладонь Котову.
   - Вальтер... Вальтер Бартель.
   Имя Вальтера Бартеля,  руководителя  немецкой  подпольной  антифашистской
организации Бухенвальд, Котов слышал не раз на  заседании  русского  центра.
Ему рассказывал о нем и Левшенков.
   Котов назвал себя и крепко пожал Бартелю руку.
   - Степан, Степан, иди-ка сюда, - Михаил Левшенков подозвал  Бакланова.  -
Помоги-ка объясниться.
   Степан Бакланов, рослый, двадцатитрехлетний, с открытым русским  лицом  и
голубыми глазами, недовольно проворчал:
   - Вот они  где  школьные  грехи  открываются.  Учить  надо  было,  Сергей
Дмитриевич, этот самый иностранный, а не отделываться шпаргалочками...
   Увидев Бартеля, которого он не заметил из-за спины Котова, Степан шутливо
добавил:
   - Переводчик - что дипломат, всегда будет гнуть в свою сторону.
   Вальтер Бартель уловил смысл сказанного и произнес по-русски:
   - Я немножко понимай.
   Все засмеялись.
   Потом Бартель заговорил на немецком. Бакланов,  чуть  наклонив  голову  к
Бартелю, вбирал в себя каждое сказанное им слово и быстро переводил.
   - Интернациональный центр передает вам, товарищ  Котов,  самую  сердечную
благодарность за  статью.  Ее  уже  переводят  на  немецкий  и  французский.
Особенно блестяще вы написали раздел о борьбе с международным ревизионизмом,
в котором привели обширные  ленинские  цитаты.  Какая  у  вас  феноменальная
память!
   Мочки ушей у Котова стали розоветь. Он не  привык  к  похвалам.  Он  чаще
хвалил других, а к себе относился  строго  и  требовательно.  Сын  портового
рабочего-большевика, ленинца, он всю  свою  сознательную  жизнь  трудился  и
учился. Его отец, Дмитрий Котов, скрываясь от царских жандармов, переселился
со своей большой семьей из Ижевска в  Астрахань.  В  этом  крупном  портовом
городе активный  участник  революционных  боев  1905  года  продолжал  вести
подпольную работу. Жили впроголодь, ели одну рыбу.  В  доме  часто  не  было
хлеба, но зато почти каждый день бывали гости:  рыбаки,  грузчики,  портовые
рабочие. Сильные, загорелые, от их одежды  пахло  морем,  мазутом  и  солью.
Сергей помнит, как эти бородачи засиживались до петухов,  читая  у  коптилки
какие-то листки.
   Жили Котовы  на  фортпосте,  в  каюте  старой  баржи.  И  сынки  портовых
торговцев дразнили Сергея "Бездомным". Что он им мог ответить? Сергей помнит
шершавые теплые ладони портовых  грузчиков,  которые  неумело  вытирали  ему
слезы и гладили по голове:
   - Чудак ты, Сергей! Да ведь баржа  -  это  корабль.  Настоящий,  морской.
Дома-то у всех есть, а вот парохода ни у кого. Ты,  брат,  гордись  этим!  А
насчет дома не волнуйся. Когда вырастешь, к тому времени будут  и  у  нашего
брата дома. Дворцы!
   И Сергей стал гордо называть себя:
   - Я Котов с баржи!
   Отец умер, когда землю охватил  пожар  первой  империалистической  войны.
Всего три года не дожил старый подпольщик Дмитрий Петрович Котов до  светлых
дней Октябрьской революции, не  услышал  грома  пушек  "Авроры",  не  увидел
своими глазами того, чему отдал всю свою  жизнь.  Пребывание  в  жандармских
отделениях и ссылках сломило его здоровье. Старшие братья и сестра  остались
работать в Астрахани. Мать, вместе с  Сергеем  и  двумя  младшими  дочерьми,
поехала к своему отцу в Рязанскую губернию.
   Февральская революция осталась в  памяти  веселым  праздником.  Крестьяне
привязали к конскому хвосту портрет царя, а они, мальчишки, догоняя  лошадь,
брос