нял, что словесные объяснения не приведут к мирному  результату.
Нахалы не отвяжутся. Решившись, он резко шагнул к Соколову.
   Удар был настолько молниеносным, что никто, не успел его увидеть.  Нелепо
взмахнув руками, бандит  плюхнулся  на  пол.  Нож  отлетел  в  сторону.  Оба
напарника Соколова бросились к двери.
   Заключенные, притаившиеся на нарах, радостно выглядывали из клетушек.
   - Вот это дал!
   Соколов с перекошенным лицом пополз на четвереньках  к  выходу.  Со  всех
сторон в него полетели деревянные башмаки. Кто-то запустил ему вслед миской:
   - Получай, гадина!
   Узники с симпатией рассматривали новичков.
   - Эй, хлопец, - позвали Андрея из одной клетушки, - подойди сюда.
   Бурзенко подошел.
   - Лезь, хлопец, есть местечко!  -  пригласил  заключенный,  говоривший  с
украинским акцентом.
   В отсеке уже находилось четыре человека.  Они  потеснились  и  освободили
место.
   Андрей вытянулся на жестком вонючем тюфяке: как он устал за этот день!
   Посыпались вопросы: откуда родом? за что попал в Бухенвальд? где  воевал?
Черноглазый скуластый парень, лежавший рядом, дружески улыбнулся:
   - Русиш?
   Он пожал Андрею руку и, ткнув себя в грудь пальцем, сказал:
   - Славко. Партизан. Югославия.
   Вторым соседом оказался чех Иозеф. Дальше бок о бок с  ним  лежали  поляк
Беник и украинец Иван Пархоменко, тот, который назвал Бурзенко хлопцем.
   - А знаешь, кого ты стукнул? - спросил Пархоменко.  -  Это  одесский  вор
Соколов.  Он  набрал  банду,  которая  хозяйничает  тут.  Издеваются,   хлеб
забирают, одежду...
   Андрей  обратил  внимание  на  левое  ухо  нового  знакомого.  Оно   было
наполовину срезано.
   - Это меня обкорнали в гестапо за отказ работать  на  немцев,  -  пояснил
Пархоменко, перехватив взгляд Андрея.
   И рассказал о том, что работал слесарем  в  Днепропетровске,  а  попал  в
Бухенвальд за  организацию  вредительства  и  саботаж  на  восстанавливаемом
немцами заводе.
   Славко и Пархоменко охотно рассказали Андрею о лагерных  порядках.  Через
час он  уже  знал,  что  все  заключенные  Бухенвальда  носят  отличительные
треугольники. Они пришиваются на куртках с левой стороны груди и на  брюках.
А над ними кусок белой  материи  с  номером.  Цвет  треугольника  обозначает
"состав преступления": зеленый - уголовники, красный - политические,  черный
- саботажники, фиолетовый - представители религиозных культов,  и  т.  д.  А
буквы на треугольниках обозначали национальность: "R" - русские,  советские,
"F" - французы, "Р" - поляки... Чистые треугольники, без букв, носят  только
немцы. А  евреям  пришиваются  два  треугольника,  образующих  шестиконечную
звезду.
   - Самое страшное, хлопец, быть "флюгпунктом", - рассказывал Пархоменко. -
Нашьют тебе на грудь и на спину белый  круг  с  красным  яблоком  посредине.
Такой знак - его здесь "розочкой" называют - хуже еврейского. Ты становишься
живой мишенью. И бьют тебя без всякого повода, и стреляют в тебя ради шутки.
   - А кому такое пришивают?
   - Штрафникам, тем, кто убегал из концлагерей. У Андрея отлегло от сердца:
он бежал дважды, но, по-видимому, в канцелярии об этом не известно.
   Бурзенко узнал, что старшина блока Отто Гросс - политический заключенный,
немецкий коммунист. О блок-фюрере фельдфебеле Крегере Пархоменко сказал, что
тот настоящий сатана.
   - Но еще страшнее, - продолжал  Пархоменко,  -  унтершарфюрер  Фриц  Рэй,
которого наши стукнули на  Восточном  фронте  под  Смоленском...  Жаль,  что
недобили. Ох, и зверюга!  Мы  его  Смоляком  прозвали.  Смотри,  хлопец,  он
новичков допрашивать любит. И  если  услышит  слово  "Смоленск",  забьет  до
смерти. Многих он, подлец, на тот свет спровадил...
   Вечером, когда зажглась тусклая электрическая лампочка, к  нарам  подошел
заключенный,  появившийся  здесь,  очевидно,  из  другого  блока.  Лицо  его
показалось Андрею примечательным: высокий лоб, проницательные глаза.
   Пархоменко мгновенно вскочил на ноги и подтянулся  перед  пришедшим,  как
перед командиром. Они отошли в сторону, но Бурзенко расслышал их разговор.
   - Иван, как профессор?
   - Занятный человек. Вы только поглядите,  Сергей  Дмитриевич,  -  он  тут
просто университет развел. - Пархоменко указал на  большую  группу  узников,
собравшихся вокруг стола в конце барака. За столом сидел тощий седой человек
в больших очках.
   - Эх, Иван, замечательный это ученый, с мировым именем! Как только  немцы
перед ним не прыгали. Имение дарили. Институт предлагали. Купить хотели!  Но
не вышло. Вот он какой! А ты говоришь - занятный.
   Они направились к профессору.
   Подстегнутый любопытством, Андрей спрыгнул с нар и последовал за ними.
   Заключенные внимательно слушали профессора. Чем же он увлек этих голодных
и забитых людей? Бурзенко протиснулся поближе к столу. Через головы  узников
он увидел, что профессор что-то чертил  алюминиевой  ложкой.  Приглядевшись,
Андрей узнал контуры Каспийского моря.
   - Друзья мои, как вы уже знаете, Каспийское море - одно из самых  древних
водоемов нашей планеты. Да-с. У его берегов постоянно селились  люди.  Иначе
не могло и быть. Ведь море давало все необходимое  для  жизни.  Люди  любили
Каспий, и каждый народ давал ему свое название.  Получилось  так,  что  море
пережило огромное количество имен. За  многовековую  историю  название  моря
менялось более пятидесяти раз! Я уже говорил вам об этом. Последнее название
оно получило от племени,  которое  проживало  на  его  берегах.  Люди  этого
племени называли себя каспиями.
   - Разрешите прервать вас, дорогой профессор? - сказал Сергей Дмитриевич.
   Ученый  поправил  очки,  внимательно  посмотрел  на  говорившего  и  весь
осветился радостью:
   - О, товарищ Котов! Рад, очень рад!
   Профессор поднялся, пожал Котову руку:
   - Как дела-с, молодой человек? Что нового?
   - Какие могут быть дела, Петр Евграфович? Просто пришел вас проведать.
   Котов обратился к заключенным, ожидавшим продолжения лекции:
   -  Ребята,  дайте  Петру  Евграфовичу  отдохнуть.  Что  ж  вы   его   так
эксплуатируете?
   Узники, улыбаясь, начали расходиться. А профессор отчаянно запротестовал:
   - Помилуйте, товарищ  Котов,  меня  никто  не  эксплуатирует!  Нет,  нет!
Напротив, это я их эксплуатирую! Да-с!
   - Вам нельзя переутомляться, дорогой Петр Евграфович.
   - На самочувствие не жалуюсь, уважаемый. Я - как все. Да-с.
   Котов взял профессора под руку.
   - Вам приветы, - сказал он, когда они отошли.
   - От кого, позвольте узнать?
   - От французов, Петр  Евграфович.  Кланяется  вам  профессор  Мазо  Леон,
доктор медицины Леон-Киндберг Мишель. И еще, Петр Евграфович, недавно прибыл
новый  заключенный,  доктор  богословия,  профессор  истории  Антверпенского
университета Лелуар. Он знает вас, читал труды ваши на  французском.  Лелуар
очень хочет познакомиться с вами.
   Котов достал из внутреннего кармана бумажный кулек  и  положил  в  карман
полосатой куртки профессора.
   - Молодой человек, вы меня обижаете-с. Ни, ни, ни! Я не хочу подачек. Я -
как все!
   Котов, пожимая руки профессору, сказал ему властно и ласково:
   - Чудак вы, Петр Евграфович. Французы просили передать.  Они  любят  вас.
Ну, что плохого, если хорошие друзья поделились. Им ведь присылают из дома.
   Андрей подошел к Пархоменко и спросил, кивая в сторону Котова:
   - Кто это?
   Пархоменко с минуту помолчал, поглядел испытывающе на новичка и  ответил,
добродушно усмехнувшись:
   - Всему свое время. Много будешь  знать,  хлопец,  -  скоро  состаришься.
Идем-ка лучше спать.

   ГЛАВА ШЕСТАЯ

   Утром, когда заключенные  с  жадностью  проглотили  кружку  эрзац-кофе  с
кусочком черного суррогатного хлеба и собирали крошки  со  стола,  в  бараке
появился унтершарфюрер Фриц Рэй.
   - Выходи строиться!
   В чистой, отутюженной форме, начищенных сапогах, гладко  выбритый  Смоляк
медленно прошелся вдоль строя. В правой руке  он  сжимал  толстый  хлыст  из
воловьих жил. Из расстегнутой кабуры угрожающе темнела  рукоятка  пистолета.
Смоляк прохаживался, напевая фашистский марш:

   Если весь мир будет лежать в развалинах,
   К черту, нам на это наплевать...

   Потом он остановился и обратился на ломаном  русском  языке  к  новичкам,
которых выстроили отдельной группой:
   - Вы есть немецкий пленный, большевик. Большевик  -  это  зараза.  Зараза
надо уничтожайт. Но мы есть немцы, гуманный нация. Мы  вас  не  убивайт.  Вы
надо работайт. Мы хорошо платим рабочий рука. Вы обязан...
   - На-кося выкуси! - раздался на левом фланге чей-то звонкий голос.
   Напыщенность и надменность, написанные на  лице  Смоляка,  словно  ветром
сдуло. Он рывком обернулся и подскочил к левому флангу:
   - Что есть "накуся выкуся"? Кто переведи?
   Строй молчал. Фриц Рэй скользнул злыми глазами по бледным лицам узников.
   - Что есть "накуся выкуся"?
   Не получив ответа, он привычным  движением  взмахнул  рукою.  Смоляк  бил
тяжелым хлыстом по лицам, плечам, бил яростно, повторяя:
   - Вот есть "накуся выкуся"!
   Довольный  своей  находчивостью,   избив   десяток   беззащитных   людей,
унтер-офицер успокоился. На его красном лице  появилась  улыбка.  Он  что-то
сказал охраннику. Тот, козырнув, бегом побежал в сторону канцелярии и вскоре
вернулся с велосипедом.
   - Ну, хлопец, держись, -  шепнул  Андрею  Пархоменко,  -  Смоляк  с  нами
поедет...
   На работу погнали в каменоломню. Там добывали  камень  для  строительства
эсэсовских казарм. Солнце уже  стояло  высоко,  когда  колонна  заключенных,
окруженная  эсэсовцами,  вышла  за  черту  концлагеря.  Смоляк  ехал  рядом.
Мощенная камнем дорога петляла по склону горы.
   Андрей, шагавший в одной шеренге  с  Пархоменко,  внимательно  осматривал
местность, стараясь запомнить каждый поворот, каждый бугорок. "Чтоб ночью не
блуждать", - думал он. Мысль о побеге ни на минуту не оставляла его.
   Вдруг раздался отчаянный крик. Вдоль дороги  были  расположены  постройки
для  служебных  собак.  И  вот  сюда,  на  площадку,   огороженную   колючей
проволокой,  пьяные  эсэсовцы  вталкивали  десяток  узников.  Один  из  них,
молодой, белокурый, не хотел идти, упирался. Рыжий немец подскочил к нему  и
ударил рукояткой пистолета по голове. Юноша свалился. Его взяли  за  руки  и
ноги и вбросили на площадку. В ту же секунду эсэсовец спустил  овчарок.  Они
бросились на свои жертвы.
   Узники в отчаянии метались  по  площадке.  Но  спасения  нигде  не  было.
Разъяренные  псы  сбивали  несчастных  с  ног  и  впивались  в  них  зубами.
Душераздирающие крики, злобное рычание собак и хрип умирающих слились в один
протяжный, ужасный рев...
   Колонна заключенных дрогнула. Многим приходилось видеть страшные картины,
но эта была потрясающей.
   Андрей в бессильной ярости сжимал кулаки. Один из узников,  поляк  Беник,
сосед Андрея по нарам, не выдержал. Охнув, он схватился рукой за сердце. Ему
стало дурно. Это заметил Смоляк.
   - Выйти из строя! - приказал  он.  Шлепая  деревянными  подошвами,  Беник
вышел на край дороги.
   - Шагом марш на псарню! Поляк задрожал:
   - Пан офицер... Фашист поднял пистолет:
   - Бегом!
   Поляк, спотыкаясь, побежал к проволочной ограде.
   - Просунь руку! - крикнул палач. По лицу узника покатились крупные слезы.
Он бледными губами прошептал: "Святая Мария!" - и  медленно  протянул  левую
руку за колючую проволоку. В нее мгновенно  вцепились  зубами  две  лохматые
овчарки. Раздался нечеловеческий вопль.
   - Теперь не  будешь  хвататься  за  сердце,  -  ехидно  сказал  Смоляк  и
расхохотался.
   От этого грудного, леденящего  душу  хохота  мурашки  побежали  по  спине
Андрея. Он видел убийц в солдатской форме гитлеровской армии, видел  палачей
в коричневых рубашках гестаповцев, видел садистов в форме эсэсовцев.  И  все
они выполняли свое грязное дело  автоматически,  как  заведенные  машины,  с
тупым равнодушием или с открытым остервенением. Но он еще ни разу не  видел,
чтоб  муки  людей  вызывали  радость  и  наслаждение.  В  этом  было  что-то
неестественное и до отвращения омерзительное.
   Беник все еще стоял возле проволоки. В его  застывших  от  ужаса  и  боли
глазах  медленно  угасали   искры   разума.   Темные   волосы,   разделенные
простриженной полосой, на глазах  у  сотни  узников  стали  белеть,  белеть,
словно их посеребрили осенние  заморозки.  А  хохочущий  Смоляк  неторопливо
отъехал на велосипеде  и,  придерживая  левой  рукой  руль,  правой  спрятал
пистолет.
   - Мы, германцы, гуманная нация. Живи! Бенику нужно  было  срочно  оказать
помощь. Но старший охранник не пожелал возвращаться назад, в  лагерь.  Тогда
Славко оторвал от своей рубахи рукав. С помощью Бурзенко он перевязал поляку
кровоточащую рану.
   Колонна снова тронулась в путь. Смоляк ехал рядом, напевая:

   Если весь мир будет лежать в развалинах,
   К черту, нам на это наплевать...

   Узники двигались к каменоломне. Солнечные лучи, прорвав пелену  утреннего
тумана, ложились яркими пятнами на овсяное поле, которое  показалось  справа
от дороги и вдали упиралось в зеленую стену леса, освещали красную  черепицу
высоких крыш эсэсовских вилл, играли сотнями  зайчиков  в  окнах  солдатских
казарм. Туман  медленно  уползал  в  долину,  в  межгорье,  повисая  плотным
покрывалом над мрачными хвойными чащами.
   Вдали  показался  всадник.  Серый  породистый  скакун,  игриво  перебирая
тонкими ногами,  стремительно  приближался.  Андрей  присмотрелся.  В  седле
сидела женщина. Темный камзол, лаковые  сапожки  и  рыжие,  взбитые  ветром,
волосы. Мгновенье - и она поравнялась с колонной.
   Узники, как по команде, нагнули головы. Пархоменко одернул Андрея:
   - Не смотри. Заметит охранник, получишь двадцать пять горячих по заду.
   Про Эльзу, жену Коха, Андрей слыхал. Неужели эта  изящная  амазонка,  эта
огневолосая  красавица  и  есть  та  зверюга,  о  которой  ему   рассказывал
Пархоменко?
   Фриц Рэй, едва всадница показалась  на  дороге,  замер  на  месте.  Эльза
проскакала рядом, и комья земли, вылетевшие из-под копыт жеребца, застряли в
велосипедных спицах. Смоляк, смачно прищелкнул языком,  повернул  машину  и,
налегая на педали, устремился следом за всадницей.
   Весь день Андрей двигался, работал, разговаривал, а в его ушах все  время
звучали крики умирающих, рычание овчарок, грудной хохот эсэсовца... Бурзенко
с остервенением бил киркою в твердый камень и  думал,  думал.  "Надо  что-то
делать... надо что-то делать..."
   Вечером, когда оранжевый закат позолотил серые  камни,  лег  румянцем  на
бледные  лица  узников,  когда  уставшие  от  безделья  охранники  разминали
затекшие ноги, в каменоломне неожиданно появился Смоляк. Глаза  его  свирепо
сверкали. Лицо перекосила злоба. Волосы были взъерошены, а воротник  мундира
расстегнут. Никто, даже старожилы, не  видели  еще  унтершарфюрера  в  таком
разъяренном виде.
   Старший надсмотрщик,  не  успевший  вовремя  вскочить  и  отдать  рапорт,
получил пощечину.
   Фриц Рэй приказал команде 62-го блока прекратить работу и выстроиться.
   - Хлопцы, - приказал Пархоменко, - лопаты не бросать.
   Андрей сжал в руках свою лопату.  Подняв  голову,  он  заметил,  что  все
узники, как один, последовали этому примеру. Не выпуская  из  рук  лопаты  и
кирки, они угрюмо занимали свои места в строю.
   Размахивая пистолетом, Фриц Рэй побежал  к  левому  флангу.  Он  извергал
ругательства и повторял:
   - Я знайт, что есть "накуся выкуся"!
   Люди на левом фланге замерли.
   - Кто сказайт "накуся выкуся"? Шнель!
   Строй ответил угрюмым молчанием.
   Смоляк, взмахивая пистолетом, начал считать:
   - Айн, цвай, драй...
   Заключенные знали, что при счете "десять" он нажмет на спусковой  крючок.
Заключенные, побледнев, застыли.
   И вдруг, перебивая Смоляка, раздался твердый и властный окрик:
   - Стой, гадюка!
   С левого фланга вышел коренастый русский. Андрею не было видно его  лицо,
он видел только мускулистую спину и широкую шею.
   - На-кось, выкуси! - вышедший сделал жест, пояснявший смысл восклицания.
   Рэй, не ожидавший такой смелости, в недоумении поднял  брови.  Его  глаза
стали наливаться кровью.
   - А-а-а! - завопил он и двинулся к смельчаку.
   В ту же секунду коренастый принял оборонительную позу. Острый край лопаты
блеснул, как штык.
   Фриц Рэй вдруг остановился. Он увидел сотню поднятых лопат  и  кирок.  Но
еще внушительней были скрещенные на нем взгляды узников, острые,  как  ножи,
полные лютой ненависти.
   Мгновенно в памяти унтершарфюрера всплыла  смерть  Штерка,  изуродованное
кирками и лопатами тело. Эсе-совца охватил страх.  Медленно,  шаг  за  шагом
попятился он назад.
   На помощь Смоляку спешили  два  охранника.  Он  окинул  их  презрительным
взглядом и выругался. И тут Фриц Рэй заметил поляка  Беника.  Тот  продолжал
сидеть в тени и,  поддерживая  здоровой  рукой  кровавый  обрубок,  улыбался
блаженной улыбкой помешанного.
   - Взять его! - приказал Фриц  Рэй  охранникам.  Уходя,  он  оглянулся  на
коренастого:
   - Ты есть счастливый!

   ГЛАВА СЕДЬМАЯ

   Когда подполковника Смирнова  уводили  два  эсэсовца,  узники  тридцатого
блока, не скрывая сочувствия, столпились у двери и долго смотрели ему вслед.
   - Неужели Ивана Ивановича в расход?  -  вслух  подумал  Виталий  Логунов,
который больше других за эти дни сблизился с прямым и суровым командиром.
   - А то куда же? Ясное дело, в "хитрый домик",  -  широкоплечий  костистый
волжанин глубоко вздохнул. Иван Иванович шел прямо, высоко подняв голову.
   - Такие люди, как подполковник,  вроде  стали.  Они  не  гнутся.  Русский
характер!
   Узники смотрели на  удаляющихся.  Вот  они,  поднимаясь  в  гору,  прошли
широкую площадь, миновали  солдатскую  лавку,  подошли  к  главным  воротам.
Остановились.
   "Если повернут направо, -  значит,  в  гестапо,  будут  пытать,  -  думал
Логунов, - а если выведут из лагеря и направятся вдоль колючей проволоки,  -
значит, в "хитрый домик", на расстрел..."
   Ивана Ивановича повели к воротам. У Логунова сжалось сердце.  У  ворот  к
ним присоединился еще один эсэсовец. По блеснувшей на солнце нашивке Виталий
определил: офицер. Они вывели Смирнова из лагеря и повернули налево.
   Заключенные переглянулись: куда же повели?
   - Может, в канцелярию? - предположил волжанин.
   - В той  стороне  нет  канцелярии,  -  ответил  Логунов.  Там  офицерский
городок.
   Ивана Ивановича действительно конвоировали к офицерскому городку. Миновав
двухэтажные  солдатские  казармы,  расположенные   полукругом   на   вершине
Эттерсберга, направились по широкой  аллее  вниз.  Этот  южный  склон  резко
отличался от северного. Здесь было больше тепла, солнца, зелени. Зоркий глаз
подполковника  отмечал  расположение  казарм,  запоминал  планировку   улиц,
определял важные объекты: гараж, склад, столовую, офицерские виллы.
   Подполковника привели в штаб к коменданту  лагеря.  Штандартенфюрер  Карл
Кох, прежде чем расстрелять Смирнова, пожелал увидеть его и  побеседовать  с
этим русским старшим офицером, который не  скрывает  ни  своего  звания,  ни
взглядов и даже перед  лицом  смерти  держится  гордо  и  независимо.  Ивана
Ивановича ввели в кабинет. Карл Кох встал навстречу.
   - Это вы и будете подполковник Смирнов? - спросил на чистом русском языке
высокий унтер-офицер, переводя вопрос коменданта. - Кох пристально посмотрел
на Ивана Ивановича.
   Они стояли друг против друга, почти  одного  возраста,  почти  равные  по
воинским  званиям:  сын  костромского  крестьянина  и  уроженец  Дармштадта,
наследник мясной лавки Кохов. За плечами у каждого - большая трудная  жизнь,
прожитая по-разному. Иван Иванович Смирнов прошел суровый путь  от  рядового
солдата до командира  артиллерии  дивизии,  сражаясь  за  свободу  трудового
народа. Карл Кох добился  звания  штандартенфюрера,  полковника  дивизии  СС
"Мертвая голова", сражаясь против трудового народа, против его свободы.
   В  годы  гражданской  войны,  когда  жители   Даурии,   Ирку