Григорий Свирский
   Штрафники

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Григорий Свирский
     Email: gsvirsky2000(а)yahoo.com
     WWW: http://gsvirsky.narod.ru
     Date: 18 Aug 2004
---------------------------------------------------------------


 * ЧАСТЬ 1. ШТРАФНИКИ

Александр Ильич Скнарев, наш флагштурман, штрафник. Быль
     4 июля 1942 года немцы  потопили  в Баренцевом  море  караван PQ-17, из
английских и американских судов,  которые шли на  Мурманск,  и приказ Ставки
бросил нас в Ваенгу. В четыре  утра на многих базовых аэродромах, на Балтике
и Черноморье, сыграли тревогу,  а в полдень бомбардировщики  уже садились на
самом  краю земли, в горящей Ваенге.  Тот, кто был  на  заполярном аэродроме
Ваенга,  знает,  какой это  был ад.  На  любом  фронте  существуют  запасные
аэродромы,  ложные  аэродромы.  Аэродромы  подскока.   Авиация  маневрирует,
прячется.  В  Белоруссии  мы держались полтора  месяца  только  потому,  что
прыгали  с  одного  поля на  другое, как  кузнечики.  В  Заполярье прятаться
некуда. В свое время заключенные  срезали одну из гранитных  сопок, взорвали
ее, вывезли на тачках -- и появилась площадка, зажатая невысокими сопками. Я
взбежал на эти сопки полярной ночью, холодной и прозрачно-светлой. Огляделся
и... на мгновение забыл, что где-то идет война.
     Стихли моторы,  и стало слышно, как вызванивают ручьи. Какой-то человек
в морском кителе с  серебряными нашивками  инженера  собирал ягоды. Протянул
мне фуражку, полную ягод, -- угощайся, друг.
     Ягоды отдавали смолкой. Голубика? Скат  горы был  сизым от них. Кое-где
виднелись огромные шляпки мухоморов. Поодаль чернела вероника.  Колыхался на
ветру  иван-чай. Бледно-розовый,  нежный  и для  заполярных цветов  высокий,
иван-чай густо поднимался  у  брошенных укрытий-капониров,  во всех  горелых
местах, а в горелых местах, похоже, здесь недостатка не было.
     Внизу  рванулись на  взлет истребители, взметая бураны  пыли  и  колкой
размолотой  щебенки;  чуть оторвавшись от земли, они тут же убирали шасси. И
лишь затем послышался "колокольный звон" -- дежурные,  выскочив из землянок,
били железными прутьями по рельсам и буферам, висящим на проволоке.
     -- Дело дрянь! -- сказал инженер.--  Бежим!  И,  как бы подтверждая его
слова, неподалеку, в Кольском заливе, дробно застучали корабельные зенитки.
     Мы кинулись в сторону. Ноги утонули по щиколотку  в коричнево-рыжеватой
болотистой хляби.
     Теперь, видно, били все  зенитные  установки.  Огонь тяжелых батарей на
вершинах сопок сотрясал землю.
     Сверху нарастал резкий свист.  Я бросился  было за инженером, но чей-то
сиплый голос властно крикнул: -- Сюда!
     Я  свернул на  голос, с  разбегу приткнулся около  большого  гранитного
валуна, съеживаясь от ошеломляющего сатанинского воя летящих бомб.
     Первые  разрывы  грохнули  посредине летного  поля.  Вздрогнули  сопки.
Казалось, земля загудела, как натянутая басовая струна.
     -- Пошла серия. Сюда идет! -- сипло пробасил кто-то лежавший рядом.
     Что есть силы  я  втискивался в болотистую жижу,  прижимаясь  плечом  к
гранитному  камню.  Вспарывая  воздух, сотрясая  землю,  разбрызгивая тысячи
осколков, взрывы подступали  все ближе,  ближе. Раскололась  земля. Огромный
гранитный валун, века лежавший  без движения, пошатнулся.  Что-то -- твердое
ударило в бок. "Хана!"
     Разрывы удалялись. Бомбовая серия гигантскими  шагами переступила через
меня  и  ушла дальше.  Я медленно согнул  руку,  не решаясь  дотронуться  до
собственного бока. Боли нет... Наконец приложил ладонь.  Пальцы нащупали ком
мерзлой земли, отброшенной взрывной волной.
     Я  тут  же  вскочил  на  ноги  и  радостно  закричал  своим неизвестным
товарищам: -- Э-эй! Где вы?
     Ответа  не было.  Тот, кто лежал  рядом,  уже спускался: внизу мелькала
спина в солдатской шинели. "А где инженер?"
     Обежал  гранитный  валун  вокруг.  По  другую сторону  его  курилась  в
скалистом грунте неглубокая воронка.
     -- Э-эй! -- в испуге позвал я инженера. Тишина
     Бросился  в одну сторону, в другую, перескакивая через обломки гранита.
И  вот  увидел у вершины  сопки, среди голубики, оторванный  рукав флотского
кителя с серебряными нашивками инженера. И больше ничего...
     С  тоской внимательно  оглядел  летное  поле,  где тарахтели  трактора,
которые  тянули к воронкам  волокуши  с  камнями и  гравием. За  ними бежали
солдаты с лопатами засыпать воронки.
     -- Ну, привет, Заполярье! -- сказал я, сплевывая вязкую болотную землю.
-- Места тут, вижу, тихие...
     Когда я, кликнув санитаров, вернулся к своему самолету, в кабине кто-то
был; из нижнего люка торчали ноги в зеленых солдатских обмотках.
     Еще на Волховском фронте нам  выдали брюки  клеш,  поскольку  мы теперь
назывались как-то устрашающе длинно: особой морской  и, кажется, еще ударной
авиагруппой; никто особенно  не ликовал, знали уж, что  мы стали затычкой  в
каждой дырке.
     Но клеш  носили с гордостью, и такой ширины, что комендант учредил одно
время возле аэродрома пост с овечьими ножницами в руках: вырезать у идущих в
увольнение  вставные  клинья.  Оказывается,  издавна  существовал  неписаный
закон:  чем от моря  дальше, тем клеш  шире. А тут  вдруг торчат из самолета
зеленые  обмотки. Видно,  кто-то  из  солдат охраны  влез поглазеть. Заденет
какой-нибудь тумблер локтем. Потом авария... Болван!
     Я подбежал к ногам в зеленых обмотках и  что есть силы дернул за них. С
грохотом стрельнула металлическая, на пружинах, ступенька,  на которой стоял
солдат,  и  он  повалился  на  землю.  Поднявшись,  отряхнул  свою   измятую
солдатскую шинель с обгорелой полой и сказал, как мне показалось, испуганно:
-- Ты что?
     -- Я тебе  сейчас ка-ак дам  "что"! -- И осекся. Солдату было за сорок,
может, чуть меньше. В  моих  глазах, во всяком случае, он был дедом. -- Дед,
да  как тебе  не стыдно?! У деда было  кирпично-красное и широкое,  лопатой,
скуластое   лицо,   величиною   с   амбарный   замок   подбородок.   Грубая,
открыто-простодушная, добрая физиономия стрелка из караульной  роты, мужика,
который всю жизнь в поле.
     Только глаза  какие-то... неподвижные,  извиняющиеся; затравленные, что
ли? Глаза человека, который ждет удара.
     Но произнес он со спокойным достоинством: -- Я прислан штурманом!
     Меня аж жаром обдало. Я встал  по стойке "смирно".  Понял,  с  кем имею
дело. У нас уже бывали штрафники. И потом... да это тот, кто меня спас?!
     -- Скнарев, Александр Ильич,-- представился он.- Рядовой.
     Он  стал штурманом нашего экипажа, Александр Ильич.  А через неделю  --
флаг-штурманом полка. Еще бы! Он  был у  нас единственным настоящим  морским
волком.  Остальные  только  клеш   носили.  А  над  морем  ориентиров   нет.
"Привязаться", как привыкли) к железной дороге или к речке нельзя.
     Только вчера у одного  "клешника", девятнадцати лет от роду, забарахлил
над морем компас; паренек вывел самолет вместо  цели  -- на свой собственный
аэродром и --отбомбился... Счастье, что не  попал в нас и что командир нашей
авиагруппы генерал Кидалинский был отходчив. Как  что -- кричал: "Застрелю!"
-- да так за все годы никого не застрелил. Хороший человек!
     Скнарев с кем только не летал.  Никому не отказывал. Ни одному ведущему
группы. Он выматывался так, что у него  порой не было сил дойти до землянки,
засыпал тут же, у самолета, на ватных чехлах.
     Над головой не прекращалась "собачья свалка" истребителей. Из-за залива
пикировали,   оставляя   белые   следы   инверсии,  "мессершмитты".   Ваенга
вышвыривала, как катапульта, навстречу им "миги", английские  "харрикейны" и
"киттихауки" с крокодильими зубами, нарисованными на отвислых радиаторах.
     Они возвращались на последней капле горючего, другие сменяли их.
     Жиденько захлопали зенитки. "Юнкерсы" прорвались? Я смотрел  на  небо с
белесыми,  вытягивавшимися  на  ветру  дымками  разрывов  и  думал:  "Будить
Александра Ильича?" Решил, по обыкновению, не будить. "Пусть..."
     После встречи  на сопке с  инженером,  который угостил меня на прощание
голубикой, я стал фаталистом.  От своей бомбы не уйдешь,  чужая не  заденет.
Как-то  здорово  меня  встряхнула  та  бомбочка.  И,  как  это  ни  странно,
успокоила.
     Впрочем,  так или иначе, но в Ваенге "успокаивались" почти все, кому не
хотелось  в  сумасшедший  дом.  Психологический  барьер  между  бытием  и  в
перспективе -- небытием брали, как позднее звуковой, на большой скорости.
     И  немудрено.  Аэродром  бомбили  по  шесть-семь  раз  в  сутки.  Часто
полутонными  бомбами; а как-то  даже и  четырехтонными, предназначенными для
английского линкора "Георг V", который, видно, не нашли.
     Вот  когда  я  вспомнил  Библию:  "И  земля  разверзнется...  "С  этого
начинался  день.  Сорок  --  шестьдесят  "юнкерсов"  прорывались  к  Ваенге,
стремясь хотя бы расковырять позловреднее взлетную полосу, чтобы истребители
не могли подняться.
     Когда это удавалось, вторая волна "юнкерсов" шла мимо нас на Мурманский
порт и  на  транспорты  союзников, которые  ждали  разгрузки, густо  дымя  в
Кольском заливе.
     Ягель  на   сопках  горел  все  лето.  Торфяники   курились;  казалось,
воспламенились и  земля,  и залив. Не потушить. К аэродрому  тянулись дымки,
запахи гари.
     --  Что  там?  --  сонно  спрашивал  Скнарев,  когда  зенитки  начинали
захлебываться, и поворачивался на другой бок.
     Определив  по  крепчавшему  свисту  немецких  пикировщиков --  пора,  я
расталкивал штурмана, и мы  сваливались в щель, которую выдолбили в каменном
грунте прямо на стоянке.
     Здесь,  на моторных чехлах  в узкой осыпающейся щели,  Александр  Ильич
Скнарев и рассказал мне свою историю.
     Он был майором, штурманом  отряда  на Дальнем  Востоке.  Этой зимой его
самолет -- гофрированная громадина -- тихоход "ТБ-З" -- совершил вынужденную
посадку в тайге. Отказал мотор.  Через неделю кончились продукты,  и Скнарев
вместе  со  стрелком-мотористом,  парнишкой  моего  возраста,  отправился на
поиски.  В  одном  из таежных сел ему встретились подвыпившие новобранцы,  в
распахнутых  ватниках,  с  гармошкой. Узнав,  что  надо  Скнареву, зашумели.
"Дадим, однако! На  заимке мука есть. Дерьма-то... Охотиться  нынче  некому.
Все трын-трава.- И неожиданно трезво: -- Реглан вот дай!.."
     Александр  Ильич скинул с себя кожаный летный реглан, принес к самолету
в обмен на реглан мешок муки и ящик масла.
     Через неделю  "ТБ-З" кое-как взлетел, дотянули до  своего аэродрома под
Хабаровском. Александр  Ильич собрал со всего гарнизона  вдов, многодетных и
разделил  оставшиеся  продукты.  "Масло  ниткой  делили,  муку  "жменями",--
рассказывал мне  в  Североморске, в  прошлом  году, старый летчик, полковник
Гонков, который на Дальнем Востоке служил вместе со Скнаревым.
     ...Только  распределили продукты, пришла шифровка о том,  что в таежном
поселке  разграблен военный склад.  Немедля  отыскать  виновных. А  где они,
виноватые? Подвыпившие  "друзьяки" из  маршевой  роты...  Под  Москвой?  Под
Сталинградом? Может, иные уже и погибли.
     Виноватых искали остервенело.  Целой группой. Перед войной вышел указ о
хищении  соцсобственности. Говорили, по личной инициативе Сталина. Что бы ни
похитил  человек -- пучок колосков, сто граммов масла, булку  -- десять  лет
лагерей.
     Арестовали   Скнарева.  Увели  обесчещенного,   недоумевающего.  Судили
военно-полевым судом...
     "Виноватого  кровь   --  вода,--  тихо   рассказывал  Александр  Ильич,
поглядывая  на  белесое  небо, где  то  и  дело  слышался  треск  пулеметных
очередей,-- приговорили меня к расстрелу. Посадили в камеру смертников".
     До  Москвы  далеко. Пока бумага  о помиловании шла туда -- сюда, прошло
пятьдесят шесть суток.
     Из  камеры  смертников,  затхлой,  без  окна,  вывели  седого человека,
прочитали новый приговор. Десять лет. Как за булку.
     А потом, усилиями  местных командиров, "десятку" заменили штрафбатом. И
вот Скнарев в Ваенге, лежит на чехлах... Сюда, к чехлам, принесли Александру
Ильичу письмо. С Дальнего Востока. О  жене.  Что  муж  у нее  теперь  новый,
капитан какой-то. А о старом она не позволяет и вспоминать.
     Гораздо позднее выяснилось, что письмо  ложное.  Кому-то  было жизненно
важно Скнарева добить. Чтобы он  не вернулся с войны... Но  мы  оба, и я,  и
Александр  Ильич,  приняли  его  за  чистую  монету. Я выругался яростно,  с
мальчишеской  категоричностью проклял  весь женский род.  От Евы  начиная. И
того  капитана,  мародера  проклятого, вытеснившего Скнарева. Нет, хуже, чем
мародера!
     Александр Ильич  урезонил меня  с  какой-то  грустной  улыбкой, мудрой,
отрешенной:
     -- Что  ты,  Гриша! Ведь  что взял на себя человек. Двоих детишек взял.
Семью расстрелянного...
     Я поглядел сбоку на тихого  человека с красным и грубым мужицким лицом,
освещенный незаходящим заполярным солнцем. И замолчал, раскрыв свой птенячий
клюв.
     Видно, с этой минуты я  к  Скнареву, что называется,  сердцем прикипел.
Что бы ни  делал, под рев зениток, треск очередей, пожары думал чаще всего о
Скнареве. Как помочь ему? Что предпринять?
     Что  мог я на  горящем  аэродроме, рядовой "моторяга",  сержант срочной
службы, который  даже  во  время массированных бомбардировок  не имеет права
отойти от своей машины? А вдруг она загорится?
     Никто не скрывал,  что бомбардировщик дороже  моей жизни.  И намного...
Кто меня послушает? Никогда я не чувствовал себя таким червяком.
     Но  так я жить не  мог. Я думал-думал  и  наконец  придумал. Выпросил у
Скнарева  штурманский  карандаш. И, таясь  от  него,  исписал на обороте всю
старую полетную карту.  И отправил в  газету "В  бой  за  Родину". Чтобы все
знали, какой человек Александр Ильич Скнарев.
     Это была моя первая  в жизни статья. Я  отправил ее с оказией в штабной
домик, где  ютилась редакция.  Туда же послал  второе  письмо -- о Скнареве.
Третье. Наконец шестое...
     Они проваливались. Как в могилу. Ни ответа, ни привета.
     Какое счастье, что Скнарев о моих письмах и не подозревал!..
     Через месяц меня вызывают к какому-то старшему лейтенанту. "Бегом!"
     Вымыл бензином руки,  подтянул ремень  на  своей  технической куртке из
чертовой кожи, поблескивавшей масляной коростой, и отправился к начальству.
     Старший лейтенант оказался газетчиком. Невысокий, в  армейском  кителе,
на котором не хватало пуговиц.  Из запаса, видать... Он обругал  меня за то,
что я пишу о штрафнике. "Ты что, не  знаешь, что о  штрафниках -- ни-ни?! Ни
слова... --  И вздохнул печально: -- "Ни слова, о, друг  мой, ни вздоха". Из
запаса, ясно".
     Я усадил  старшего  лейтенанта  на патронные  ящики  и  рассказал ему о
Скнареве.  О  том,  чего  не   было  в  моих  статьях,  которые  конечно  же
повествовали только о подвигах флаг-штурмана.
     Плечи  старшего  лейтенанта,  одно выше  другого,  как  у  Файбусовича,
дернулись нервно. Он поправил очки  с толстущими линзами, ссутулился  и стал
похож на бухгалтера, у которого не сходится баланс.
     Он  не был рожден военным, этот низкорослый человек, это ясно. Я только
не  знал  еще, что  он  был единственным мобилизованным газетчиком, которого
командующий флотом, адмирал Головко, случайно  встретясь  с ним на  пирсе  и
поглядев  на  его подвернутые брюки, приказал  немедля  переобмундировать  в
сухопутную форму. -- Таких моряков не бывает!.. Так он и ходил, единственный
на аэродроме, в пехотном. В звании повышали, а брюки клеш не давали.
     Какое счастье, что  именно  он  приехал к нам.  Подперев ладонью  плохо
выбритую щеку, он сказал, прощаясь, тихо и очень серьезно:
     -- Как тебя зовут?.. Ты, Гришуха, пиши, а я буду держать твои материалы
под  рукой.  Начальство,  увидя  меня,  почему-то  всегда  улыбается.  Можно
когда-то из этого извлечь пользу! А? Рискнем.
     С газетой,  где впервые появилась фамилия  Скнарева, я  бежал через всю
стоянку. Я  размахивал  газетой, как  флагом. Вид у  меня был такой, что изо
всех кабин высунулись головы в шлемофонах. Уж не кончилась ли война?
     Конечно, моей статьи в газете не было. Но на самой первой странице, под
названием  газеты,   вместо   передовой  была  напечатана   крупным  шрифтом
информация о том, что  группа бомбардировщиков, которую  вел флаг-штурман А.
Скнарев, совершила то-то  и то-то... Главное, появилась фамилия!  Оттиснутая
настоящими типографскими знаками. Законно. А. Скнарев!..
     Вскоре на аэродром  прикатили  морские  офицеры,  о которых мне сказали
испуганным шепотом: "Зачем-то трибунал явился..."
     В  штабной землянке на выездном заседании трибунала Северного  флота со
Скнарева была снята судимость.  Он вышел из землянки, застенчиво улыбаясь, в
своих  голубых  солдатских погонах. "Погоны чисты, как совесть", -- невесело
шутили летчики.  Они обняли его, потискали. Я протянул ему букетик иван-чая,
который собрал в овраге и на всякий случай держал за спиной.
     Судимость  со  Скнарева сняли,  но недаром ведь говорится: дурная слава
бежит,  добрая  лежит...  Правда,  он  уже  не   значился  в  штрафниках,  в
отверженных...  Однако  Скнарев  был, как непременно кто-либо  добавлял, "из
штрафников" или, того пуще, -- "из этих"...
     Он заслуживал,, наверное, трех орденов, когда ему вручили первый.
     Я писал о  Скнареве после каждой победы.  Радовался каждой звездочке на
его погонах. Вот он уже лейтенант, через месяц -- старший лейтенант.
     В  нижней  Ваенге,  в  порту, был ларек  Военторга,  я  сбегал  туда за
звездочками для  скнаревских погон. У меня  теперь был запас.  И капитанских
звезд,  и покрупнее -- майорских. Купил бы, наверное, ему  и маршальские, да
не продавались в Ваенге. Не было спроса.
     Когда Скнарев стал  капитаном, я, дождавшись  его у землянки (теперь он
жил  отдельно,  с  командованием  полка),  поздравил  его.  Был  он, сказал,
когда-то майором, и майорская звезда снова не за горами. Все возвращается на
круги своя. Боевых орденов у него уже -- шутка сказать! -- два.
     У Скнарева как-то опустились руки, державшие потертый планшет из кирзы.
     --  Что  ты,  Гриша,- устало  сказал он.-  Вернусь  я  домой.  Думаешь,
что-нибудь изменят  мои майорские  звезды?  Спросят, какой  это Скнарев? "Да
тот, которого трибунал... к расстрелу... Помните?" На весь флот опозорили...
От  этого не уйти мне. За  всю жизнь не  уйти. Боюсь, и детям моим...  --  И
вдруг  произнес  с  какой-то  сокровенной  тоской:  --  Вот  если  бы  Героя
заработать! .. Так говорил мне  старик крестьянин после  войны: -- Хватило б
хлеба  до  весны...  Я  был по  уши  наполнен  скнаревской  тайной.  Подобно
воздушным  стрелкам,  надевавшим  перед  трудным  боем  броневые нагрудники,
Скнарев  мечтал, и я, мальчишка, "моторяга",знал об  этом,  надеть нагрудник
потолще. Чтоб  ни одна пуля не взяла.  Не  то  что плевок. Ведь если  в этом
случае  спросят:  "Какой Скнарев?"  -- ответ будет: "Герой Советского Союза.
Наш земляк..."
     Теперь  я  писал   о  Скнареве  остервенело.   Доставал  у  разведчиков
фотографии транспортов, взорванных им. "Сухопутный" редактор газеты, верстая
номер, говорил: "Сейчас прибежит этот сумасшедший Гришуха. Оставим для  него
"петушок"? Строк двадцать".
     Скнареву вручили еще один орден. Повысили в майоры. Перевели в соседний
полк, на другой край аэродрома, с повышением. А Героя -- не давали...
     Когда установилась нелетная погода и о Скнареве ничего  не  печатали, я
ходил злой от  такого непорядка; наконец меня  снова осенило. После отбоя мы
садились со  Скнаревым рядышком, и он рассказывал мне  (писать он  не любил)
свои  большие,  на целые  полосы,  теоретические статьи, к которым  я чертил
схемы  и  давал неудобопроизносимые, но  зато  нестерпимо  научные  названия
вроде: "Торпедометание по одиночному транспорту на траверзе мыса Кибергнес".
Я также очень любил  заголовки, гд