ого
приезжал? Ответил  с нескрываемой  шаталовской яростью,  с  которой  некогда
влепил комиссару пощечину: "Шатия..."
     И снова каждый февраль -- по открытке. Из Каргополя и Козельска.
     И так десять лет  подряд,  пока  не  настало  время  -- уезжать. И  чем
быстрее,  тем лучше.  "На тебя дело  заведено  -- два шкафа",  -- сказал мне
генерал-лейтенант КГБ Ильин, когда меня выбросили уже отовсюду...  Позвонила
Валентина Гризодубова.  Она  прорвалась в святая святых, к  члену Политбюро,
надзиравшему  "за идейной чистотой рядов",  и своим мужским хрипатым голосом
обозвала его обидными словами.
     -- Я  со Свирским воевала, а с  тобой, старый хрен, --  нет, -- заявила
она в сердцах члену Политбюро.
     Гризодубова была  народной героиней  и  директором  авиационного НИИ со
сталинских времен и могла прорваться, во  всяком  случае по телефону, к кому
угодно...
     Она увезла меня в своей  огромной черной машине к Москве-реке, показала
свой  полукатер-полупароход,  подаренный  ей  какими-то трудящимися  ("Такие
катера  есть  только  у  меня и у Гагарина",  --  сказала она  горделиво), и
сообщила, что намеревается по моему делу идти к Брежневу...
     Я простер к ней руки и спросил, желает ли она мне добра...
     -- Не надо идти к Брежневу!
     Она  взглянула  на меня своими пронзительно-умными цыганскими глазами и
ни одного вопроса больше не задала...
     С   близкими  простился.  И  все  время  мучительно  думал  о  дальних.
Повидаться бы... ВЕЛИКА РОССИЯ, А У КАЖДОГО СВОЯ...
     Как-то узнал от знакомых, что двое архитекторов едут в отпуск на Север.
Сперва в Каргополь, а потом к Соловецким островам да в Кижи.
     А  я как раз письма военных лет  перебирал. Мать хранила.  Наткнулся на
пожелтевшую фотокарточку: восемь деревенских  молодцов, кровь с  молоком, на
фоне  бревенчатой избы... Вспомнил,  что фотографию  эту  я  взял  вместе  с
письмом из кармана  скрюченного  "подснежника",  одного  из  тридцати  тысяч
"подснежников",  которых  убили в  одни  сутки, безо  всякого смысла,  из-за
панического страха перед Сталиным.  Об  этом  и  шептались инженер Конягин с
пилотами в нашем злополучном "Пиквикском клубе".
     Я  увез  тогда  в  солдатском  мешке  письма  убитых ребят,  написал  с
Волховского фронта в неведомую  мне деревню о том, где похоронен сын и брат.
Благодарили  меня  на  тетрадном   листочке  с  такой   жаркой   деревенской
учтивостью, что я не смог удержать слез.
     На  обратной  стороне  фотографии  полувыцветшая  надпись:  "1940  год,
деревня  Кушереки"... И чего, казалось, мне эти Кушереки? И чего мне... Снял
трубку, звоню архитекторам, не собираются ли они в своих северных блужданиях
заглянуть в деревню Кушереки?
     --  Как  же!  Непременно!  --  отвечают.  --  Там  памятник  XVI  века.
Уникальная  церковь   из  дерева.  Без  единого  гвоздя  ставлена...  Хотите
взглянуть на памятник?
     --  Пожалуй...  -- Вдруг  остро  понял, аж сердце захолонуло:  давно  и
нестерпимо  хочу  побывать  там.  Тем более что  эта Россия,  с  которой мне
уготовлена  одна  судьба,  поздравительных  открыток ко  дню  Красной  Армии
прислать уж не могла никогда.

5. ПРОСТИ, ЕСЛИ ЧТО НЕ ТАК...
     На   Севере   земля   необъятная.  На  владения  не   разделенная.   Не
Подмосковье...  Бегут-бегут  мимо  окон  поезда хвойные  леса,  взлетают  на
пригорки, чернеют у горизонта -- нет им ни конца, ни краю. Кажется, вот она,
воля...
     Вылезли на  станции  Няньдома  --  серый  барачный  городишко,  лица  у
прохожих серые, озабоченные, точно до воли не доехали.
     Так и есть. Отсюда еще лететь надо.
     Набились  в  маленький  "АН-12".  Начали  было  выруливать,  да  летчик
выключил мотор:
     -- Вон какая-то бабка бежит в тремя узлами...
     Я   переглянулся  с   архитекторами,  улыбнулся.  Русь!   Не   казенное
Шереметьево.
     Поднялись в воздух, бабки в темных платках, завязанных под подбородком,
о чем-то своем судачат, самолет на развороте накренился, его швырнуло ветром
раз-другой, не  затихли  бабки, хоть  летят почти  что ногами  вверх, только
мешки свои придерживают.
     А я от окон не оторвусь:  идем на бреющем.  Сосны без  края, да голубая
рябь озер. Вокруг сверкающих глазниц ели, березки -- рукой подать...
     Поднялись выше,  как остановились.  Синее  небо.  Синяя  вода.  Другого
берега не видать... Оглянешься назад, ни дорог, ни троп...
     Куда нас несет?
     И вдруг сразу немыслимый для старой Руси город. Спланирован,  как самые
новые заводские поселки. Нет закоулков. Квадраты улиц. Новейший город, вроде
Ангарска, что ли?
     --  Бабоньки, придерживайте  мешки, -- сказал  летчик.  Самолет  нырнул
вниз, сел на  выгоревшем поле. Никаких строений вокруг. Даже будки  нет.  Мы
осмотрелись растерянно: туда ли прилетели?
     -- Каргополь, -- объявил летчик,  поглядев  на наши  лица. --  Коли вам
сюда...
     Каргополь тут же, за некошеной травой, по которой потопали бабки.
     Мы  постояли,   озираясь.  Сверху   он  казался  ультрасовременным,   а
опустились -- город из прошлого века.  Дома  бревенчатые.  Ни  одной мощеной
улицы. Тротуары деревянные. Подошвы наши -- стук-стук.
     Навстречу мчится свора собак. Мы замедлили шаг, насторожились, какая-то
бабка успокаивает.
     -- В Каргополе собаки не кусают.
     Завернули за  угол,  и  снова  пылит  десятка  два  собак,  не  меньше,
навстречу. Собаки грязные, уличные.
     Мы остановились. На всякий случай.
     -- Приезжие?  -- спрашивает  бабка. -- Московские? Только московские  и
боятся... Во-он ваша гостиница, голуби.
     По  пути  заглянули  в  деревенский  магазинчик.  Там  лежали  какие-то
японские вещи: кофточки, юбки, французская  косметика, за  которыми в Москве
бы в драку. А тут они вроде ни к чему.
     Город весь в ватниках и пыльных кирзовых сапогах. Не до косметики.
     В  гостиницу ввалились  мужики, багроволицые,  пьяные,  с  бутылками  в
руках. С лесоповала, видать, ребята.
     Один из архитекторов протянул разочарованно:
     -- Удобства, похоже, во дворе?
     -- Как так?! -- оскорбились местные. -- Вон, на втором этаже.
     И  в самом деле,  сверху  шел  железный короб, прямо в  канализационную
яму... Кто-то звякал наверху соском умывальника.
     Я хотел тут же отправиться на поиски улицы, на которой жил Иван Як, наш
легендарный североморский Батя. Но -- смеркалось, архитекторы уговорили меня
бросить вещи и выйти с ними на берег Онеги.
     Онега у города -- широка, спокойна. Розовеет на закате. Такое раздолье,
что дух захватывает. А вдоль Онеги высятся белокаменные храмы.
     -- XVI век! --  восклицают архитекторы с гордостью, как если б это было
дело их рук.
     В  полном  разоре  XVI  век.  Где  крест свален,  где  купол  разрушен.
Архитекторы  разглядывают искусную  резьбу по камню,  сверяют по  книжечкам.
Дергают ржавые замки на храмах, пытаясь заглянуть внутрь.
     Храмы стоят в пыльном городе, по которому носятся собачьи своры, но как
бы вне его, как часть древней, высокой и давно заброшенной культуры...
     А  городишко  и впрямь  отдан собакам. Визг,  лай. Пройдут  два  старых
человека, и снова мчат, подымая пыль, собаки.
     Наутро  я  постучал к Ивану Шаталову.  Дом  свежей  побелки.  С резными
наличниками.   Открыла   светлоглазая    женщина    лет    двадцати    семи.
Пропела-процокала приветливо:
     -- Здра-авствуйте! А-а, полуцили вашу вестоцку, как же... Олена я. Иван
Яков  в  Ульяновск уехал, корзины повез. К вецеру будет...  Где ваши вещи? В
гостинице?  Слыхано ли дело, гостя в гостиницу! --  Она  схватила  цветастый
платок, набросила на голову, сказала: -- Пойдемте, помогу...
     --  Что вы?  Что  вы? -- Я замахал руками и  пошел,  почти  побежал  за
чемоданом.
     Вернулся,  дома никого, на столе  полбутылки  водки, солонина,  чайник.
Записка, чтоб поел, к обеду вернется.
     Я оглядел  бревенчатый дом Бати. Необычно  остро пахнет свежей  сосной.
Почти весь дом в самодельных полках. Как для книг. Только вместо  книг стоят
на них раскрашенные глиняные фигурки.  Ребенок на собачке. Пляшущая девочка,
сарафан  колоколом.  Сама  экспрессия. А  то вдруг кентавр  --  получеловек,
полузверь. Тут только  я вспомнил:  существует на  Руси  такая разновидность
прикладного искусства  --  каргопольские игрушки. Оживший русский  фольклор.
Смелое смешение синих и  красных оттенков, которое, видимо, и создает эффект
праздничности. Такой кистью  импрессионисты, наверное  бы, гордились.  Яркая
кисть!
     От кентавра трудно  было  оторваться.  Это  действительно было  высокое
искусство.  Лукавый  человеческий  взгляд,  напряженные,  готовые  к  прыжку
лошадиные ноги с синими копытцами. Мастера!
     Почему-то   пропали  эти  игрушки,  нет  их  в   магазинах.  Позже  мои
спутники-архитекторы  сказали  мне,  что  каргопольские игрушки  "своим"  не
продают. Только в разных "Березках" -- на валюту.
     Когда я разглядывал полки, прибежала Олена.  Запыхалась от бега. Улыбка
открытая, шаталовская; нос в конопинках, ключицы худющие. На пальцах остатки
синей краски.
     -- Это вы лепите? -- Я протянул ей кентавра.
     -- Полкана-от? Этот Полкан матки нашей, царство ей небесное!
     В соседней комнате  в  жестяном корыте мокнет тонко срезанная сосна. От
нее и запах по всей избе. Щекочущий ноздри, сыроватый.
     --  Тут  Иван Як корзины  плетет, -- сказала  Оля, взяв  в руки одну из
маленьких корзиночек. -- Сплетет, обрамляет сверху березовым прутиком. Ручку
сделает...  Вы  не  видели,  бабы в  них  белье носят стирать.  --  И  почти
горделиво: -- Не промокают корзины-от!
     -- Это что же, у него хобби такое?.. Увлечение? Корзины плести?
     Оля поморгала белесыми ресницами, я не переспрашивал.
     -- Простите, Олена, а вы дочь его?
     Олена вдруг начала розоветь. Даже конопушки потемнели.
     -- Так вы жена?
     Олену как жаром обдало. Щеки  горят. Я  уж не знал,  куда  провалиться.
Вечно лезу, куда не надо.
     Олена присела на лавку, сказала тихо, глядя на свои натруженные руки.
     -- Жалею я Иван Якова. Лучше его есть кто? Ой, да вы сами знаете!.. А с
ним-от,  слыхали, что  летошным  годом сотворили?  -- Олена помолчала, затем
сказала горестно: -- Пришла из  Москвы бумага. Воинское звание отобрать, а с
ним и пенсию...
     Я долго молчал ошарашенный. Чего-чего, а этого не ждал.
     Постучалась  какая-то тетка,  пришла за  корзиной.  Протянула свернутый
гармошкой рубль, взяла самую большую корзину.
     -- За такую корзину -- рубль? -- вырвалось у меня.
     -- У нас народ бедный. Рубль, где тут его заработать?
     Иван  Як  приехал  поздно.  Увидел меня -- глаза потеплели. Лапищу свою
подал лодочкой. Встряхнул  так, что я присел.  Вынул из  папиросного коробка
пачечку денег, все больше трешками да рублями, отдал Олене. Проокал:
     -- ДО кОпейки! Как в прОшлый раз слОвО дал -- все!
     На круглом лице Олены появилась на мгновение какая-то ошалелая радость.
Иван Як потрепал ее по белой голове.
     -- На трудОвые не пьем, Олешек! Ни-ни!
     И улыбнулся, стянув трубочкой губы, наморщив нос. Улыбка застенчивая, с
лукавинкой. Батина улыбка.
     Лицо, правда, чуть  усохло, побурело.  Лишь глаза  прежние -- от Онеги,
видать, голубизна.  На всю  жизнь. Веки набрякли, воспалены. С Севера привез
конъюнктивит, общую  нашу болезнь. Так и не  одарил его  Кидалинский темными
очками...
     Олена  бутылку вынула из подпола, запотелую.  Поставила тарелку соленых
груздей. Пироги теплые. Сказала, улыбнувшись, довольно:
     -- С трещецкой пироги... -- И ушла в спаленку.
     Мы сидели, радостно глядя  друг на друга, и  каждый не  знал,  видно, с
чего начать. Век не видались!
     И тогда начал я. Как в осеннюю реку кинулся.
     -- Уезжаю, Батя, из России...
     И объяснил подробно, отчего такое.
     Иван Як опрокинул  в рот  граненый  стакан  первача, бурые пальцы  его,
вижу, чуть дрожат;  глядит куда-то  в окно, мягко улыбаясь, будто не  слышит
сказанного мною.  Никогда я  не видел такой светлой, почти  нежной улыбки на
его жестком тугом лице полярного волка.
     -- Олешке  мОей, сОседушке, былО гОдкОв шесть,  не бОле, -- неторопливо
заговорил  он.  --  А  я уж  бугай-бугаем. Летное училище  кончил. Праздники
какие-то были. Поставили для  детишек горку жестяную. Спуск штопором. Давай,
говорю, Олешек, я  тебя прокачу. Посадил перед собой. Летим вниз. Отжимает к
стеночке, как на крутом вираже. Олешка -- легкая. Смотрю, на развороте ведет
ее  щекой  по жести. Сдерет-от кожу.  Я руку ей  подставил.  Под  щеку.  Ох,
вовремя! Пальцы у  меня до  крови.  Ну,  на мне,  как  на медведе.  Полизал,
зажило. Олешкину щеку спас.
     Вся мОя жизнь, ГригОрий, вот так пОшла.
     Руку пОдкладывать...
     Вернулся  в Каргополь, в  начальство меня сунули в эту... номенклатуру.
То  я  завбаней,  то   игрушечный  директор.  Поскольку  вся  моя  семья  по
художеству.  А  вокруг  что...  Некуда  людям  деться.  Работы  никакой.  Ни
водопровода в городе, ни канализации. Штаны на дворе снимаем.
     Раньше  мы-от  -- город городов. С  Севера  соль,  рыба,  лес, а  здесь
перевалка.
     А как  построили  железку  Москва--Архангельск, наш  Каргополь  им  без
надобности. В стороне остался. Одни старики на улицах да собаки... -- Лицо у
Бати стало  багровым,  нос-шишка  --  горит. -- А тут  разговор,  нас вообще
утопят. Звоню властям,  что  за слух вздорный... И  вовсе не  слухи,  слышу.
Планы.  Реки поворачивают. Чучмекам, говорят, нужна  вода. Я против чучмеков
ничего  не  имею,  но  пошто  Каргополь превращать  в дно болотное... Да что
Каргополь, Вологодчину.
     Молодежь ко мне кинулась. Начальник я в их глазах. Смело толковали, ох,
смело.
     Ладно, думаю. Пришло, значит, время Каргополю руку подложить...
     Секретарь  главный  прилетал.  Меня   как  шуганут  отовсюду.  За  руку
мою-от... Ну, я  поддал хорошо. От обиды. Литра два, не  соврать. Вернулся в
райком, там первый  засиделся допоздна,  наш щенок, каргопольский.  Слово за
слово, я его напослед носом-от в чернильницу макнул.
     Вскинул Иван Як глаза. В них  -- давнее озорство полярного аса, который
вызвался в  сорок  третьем  офицерский  бордель  в  Нарвике разбомбить,  где
господа  офицеры  Новый  год  встречали.  Кружил  над  морем,  дожидался.  И
разбомбил. Точно в полночь. Секунда в секунду.
     -- Ну, они,  конечно, депешу в Москву. Сладу нет- де...  Москва бьет  с
мыска.
     Тогда что?.. Опыт есть: поднял-от кальсоны вместо белого  флага. Пью...
Мы нынче не моряки, мы рекаки...
     Подмигнув,  ушел  в   прихожую.  Несет  оттуда  трехлитровую  бутыль  с
первачом. Половица под ним скрипнула, замер. Поглядел в сторону спаленки...
     Я вздохнул тяжело, сказал с укоризной:
     -- Ты Олене сказал, на трудовые не пьешь.
     Лицо у Иван Яка стало жестким.
     -- Я Олешке отродясь не врал!
     -- Тогда на какие шиши, Батя? На игрушки Олешкины?
     --  Ты   что,  Григорий?..  --  И,   приблизив   ко  мне  губы,  шепнул
доверительно: -- Трень-брень осталась еще...
     Меня -- как камнем по голове. "Ордена пропивает"... Почти вскрикнул:
     -- Так это ж труд твой, Иван Як!
     --  Труд мой -- немца на Онеге  нет...  А трень-брень... -- Поглядел на
меня пристально,  глаза потемнели, сузились холодно... -- Так  ведь отберут,
Григорий. На Руси от сумы да тюрьмы не зарекайся. Захотят завтрева, лишат по
указу-приказу.  Ну,  русскому человеку  здоровее  на эти брякалки... -- И он
щелкнул себя по багровой шее.
     Я спросил первое, что пришло в голову, чтоб уйти от разговора, которого
не  ожидал.  Понравился  ли  ему  Ульяновск, в  который он  ездил со  своими
корзинами?
     Иван Як ответил жарко, с нескрываемым удовольствием:
     -- Ульяновск -- прекрасный город. Там пьют не на троих, а на двоих...
     В запущенном, с немытыми стеклами  поезде  Вологда--Мурманск женщина  в
платке, подвязанном под подбородком, спросила нас, откуда мы и почему у  нас
эти корзины.  Архитекторы,  которых я перед отъездом  приводил к Иван Яку за
плетеными корзинами, ответили радостно: сувениры везем! Каргопольские!
     Женщина сказала со вздохом:
     -- У нас с ними нищие по деревням ходят...
     Если  б  не  фотография  с выцветшей  надписью,  которая лежала  в моем
боковом кармане (я не забывал о  ней ни на минуту), я бы, наверное,  оставил
архитекторов и повернул обратно. Не до камней мне было. Не до памятников.
     Архитекторы  ехали именно  в то  самое село  со  странным названием  --
Кушереки, откуда  и  фото и письмо были отправлены четверть века назад, и  я
понял,  что  другого случая  не будет уж никогда.  Фотографию  и  письмо  на
пожелтевшей бумаге я отдам кому-либо из родни, может,  брату, сестре.  Мать,
видно,  померла...  Впрочем,  все  это  можно было  отправить по почте.  Как
спутникам объяснить,  если  себе  не  объяснишь  толком,  почему  ты  хочешь
проститься с родиной "подснежников"... У каждого своя боль...
     Архитекторы,  медлительный немногословный мужчина  лет тридцати двух, в
черном  похоронном  галстуке  и  стоптанных   туристских   ботинках,  и  его
экспансивная  языкастая  жена,  с лиловыми  губами  и  в  лиловом  беретике,
сдвинутом на ухо, отвлеклись вдруг от своих карандашных набросков и заметили
меня.
     --  Слушайте, у вас лицо белое, ни кровинки!  -- воскликнули они в один
голос и поинтересовались, не нужно ли что? У них есть нитроглицерин...
     Я начал было рассказывать им об Иван Яке, но женщина в лиловом беретике
воскликнула  в испуге, что не может найти свои  зарисовки  каменной лепнины.
Неужели забыла в гостинице?
     Муж  положил ей  руку на плечо,  погладил, успокоил,  и  они  увлеченно
проговорили  всю дорогу о своих новых зарисовках и что о  них надо  написать
Грабарю.
     Я подумал, они решили оставить меня в покое из деликатности, но тут сел
на  промежуточной станции  мужчина в мятом пиджаке и стал рассказывать,  что
едет с суда и своих деревенских  не отстоял.  Архитекторы тут же пересели  в
другое купе,  и, заметив мой недоуменный взгляд, женщина в лиловом  беретике
сказала твердо, но с улыбочкой. Мол, хочешь -- верь, хочешь -- нет:
     -- Мы профессионалы рейсшины. Нас люди  не  интересуют. Нас  интересуют
камни.
     Шутит? Не похоже... Тошнехонько  мне  стало. Неужели и они из поколения
"подводников"?  Так  я   называю   профессионалов,  которые  ныряют,  словно
подводные  пловцы,  с  кислородными баллонами за  спиной, на  свои  "рабочие
глубины"  (только там их  радости и  печали).  Какое им  дело  до  того, что
наверху кого-то судят. Кого-то  зарезали. Кого-то посадили. На  Руси  сажали
всегда.   При  всех  режимах.  Другое   дело,  пароходный  винт  прошелестит
неподалеку  от  такого  "подводника".   Нырнет  поглубже,   чтоб   уйти   от
опасности...
     Чувство самосохранения  -- здоровое  чувство, но Бог мой, какие  побеги
оно дает в годину отчаяния!
     Наконец пересели  в поезд, который идет в Кушереки. Тянется одноколейка
вдоль  Белого моря. Среди мхов, скал, подлесья.  Поскрипывает, звякает поезд
из  двух  вагонов.  Вагоны  сидячие,  лавки  со  спинками,  которые сходятся
посередине  вагона аркой. В  длинном проходе  висят  керосиновые фонари. Над
одним из них прибита начищенная до блеска металлическая пластинка: "1884 г."
     Станций нет, а поезд останавливается.
     -- А где станция? -- спрашивают архитекторы.
     Им показывают: вон, у сосны тропочка...
     Я, вроде, и слышу их, и не слышу. В  голове  все еще гудит  хрипловатый
бас самого смелого и сердечного человека, которого я  только  знал  в жизни:
"На трудовые ни-ни...", "Поднял-от кальсоны вместо белого флага..."
     Проводница  прокричала:  "Шандунец", --  и  мои  архитекторы  рванулись
разом, как вспугнутые птицы, выскочили  из вагона. Едва успел за ними. И тут
же тронулся поезд. Мы постояли, подышали дымком паровоза...
     Двинулись к будочке  стрелочника. Других строений на станции  Шандунец,
похоже, не было.
     -- Где