ил:
     -- Поелику  работа  на  ничьей земле, стрелять будут  и  в голову,  и в
задницу; кто по-пластунски  ползать разучился, может там и остаться, пойду я
и... кто еще?
     Подняли руки механик сбитого самолета и я.
     -- Ты-то  куда, слоновьи  уши? -- Конягин усмехнулся. -- Тут со смертью
игра...
     Я ответил с давней обидой, четко, как отрапортовал:
     --  Товарищ инженер-капитан! Сами  сказали  --  меня только  за смертью
посылать.
     Кто-то в строю засмеялся. Конягин отвернулся, не удостоил ответом, мол,
о чем тут говорить, не по Сеньке шапка.
     --  Еще один человек  нужен,  --  озабоченно произнес  механик  сбитого
самолета. -- Двоим не обойтись.
     -- Нужен тебе, бери!
     К  передовой  нас  подтащили  на санях-розвальнях,  вместе с  тросом  и
железным барабаном, которые я жирно смазал тавотом, вонявшим, по определению
солдат-пехотинцев, тухлой  рыбой.  К  окопам,  выдолбленным в мерзлой глине,
добирались ползком, таща за собой волокушу с нашим нехитрым оборудованием.
     Оставалось малое... доползти ночью  до оставленного самолета, набросить
петлю буксирного троса на стойки шасси.
     А сверху, с бугра,  немецкий  пулеметчик бьет веером. И днем,  и ночью.
Снег порошит...
     Мы окоченели в глиняном окопе, наконец в полночь пехотный майор выделил
двух автоматчиков для охраны; Конягин, оглядев нас, приказал своему  технику
приторочить трос  к  его брезентовому поясу. "Сам  пойду",  -- сказал. А мне
вручил телефонную трубку -- прямая связь с авиаполком.
     Конягин  и автоматчики,  в белых  маскхалатах, нырнули в какой-то лаз и
показались уже там,  на ничьей земле, метрах в  десяти от окопов. За  нашими
спинами  жахнула несколько  раз  пушчонка, не то для  ободрения, не  то чтоб
отвлечь немцев. И снова тихо.
     Немцы запустили с холма ракету, одну, другую, словно разбиваются ракеты
об облака, осыпаются огненной пылью...
     Белое  поле  мертво.  Развороченная  зенитка  поблескивает  вдалеке,  а
самолет,  маленький,  темный,  едва  различим.  Чему  поблескивать?  Фанера,
перкаль, винт деревянный. Мотор мог отсвечивать,  конечно. Чихалка железная,
"М-11". Да, видно, пробило цилиндр. Вырвало масло, залило все густо...
     Каждая ракета, каждый прожекторный  луч, метавшийся  по полю, казалось,
все погубит. Иногда остановится луч, в лоб бьет.
     Лезть туда страшно, а ждать -- жутко.
     Около часа  прошло,  пока Конягин,  в снегу по брови, руки  ободраны, в
крови,  ввалился в  окоп. Прохрипел мне: "Давай!"  Я тут же закрутил рычажок
полевого телефона, вызвал  свой полк, произнес сугубо секретное слово: "Рыба
на крючке".
     Вскоре  затарахтел над нами командирский "ПО-2", крутанулся  раз-другой
над полем. Самолетные огни, конечно, потушены. Чего он крутится? Как раз над
крокодильей   пастью!   Там   счетверенных    пулеметов   набито,    зениток
скорострельных... ох, эти игры!
     А тут снова пошли ракеты, полоснул вдоль поля прожектор. Оказалось, наш
самолет  поставил  дымовую  завесу, даже яростный  прожекторный  луч не  мог
пробить насквозь невидимого и густого, как сажа, дыма, повисшего над "ничьей
землей". А о ракетах и  говорить нечего...  Тускнели в дыму, никакого от них
прока...
     Мы вертели  металлический барабан остервенело, трос, обляпанный снегом,
резал  песок и глину бруствера как ножом. Почти  до  самых окопов  доволокли
самолет,  благо  он на  лыжах;  счастье,  неглубоко  вмерзли  лыжи,  рванули
раз-другой, а там уж пошел ходко...
     Немцы заметались.  Пулеметы свои красные пучки вытатакивают,  кладут их
то веером по снегу, то к небу тянутся трассы.  Бить-то по чему? Тьма.  Мрак.
Собственной руки не видно. А тут еще дым, -- что горит?!
     Пропела "гитара" -- шестиствольный  миномет. Послушали мы, приткнувшись
к льдистой глиняной стенке окопа.
     Коняга сделал,  что мог,  и  все  точно, да только  угодила в бензобак,
видать,   мина.  У  самого  бруствера.  Весело   он  занялся,  наш  фанерный
броненосец. Белое пламя металось туда-сюда, закручивалось спиралью.
     -- Хоть погрелись, -- сказал  в утешение пехотный майор, заталкивая нас
в землянку, чтоб не прикончило гостей шрапнельным осколком.
     Вернулись понурые. Не получилось. В  ожидалку -- пустой самолетный ящик
-- набилось этой ночью больше народа, чем всегда. Послушать, как съездили на
"передок". А что рассказывать?..
     Я принялся  топить железную печурку. Сырые ветки,  смоченные в бензине,
трещали усыпляюще. Затухала печка.
     -- Подкладывай, что есть! -- кричали мне со всех сторон.
     А что было, кроме большущих стоп листовок, сваленных по углам ящика?
     Листовки были красивые, в несколько красок, порой на глянцевой  бумаге,
и все как одна призывали немцев сдаваться в плен. Некоторые так и назывались
-- "Пропуск в плен". Но в  феврале 1942  года  почему-то никто  из  немцев с
нашими  "пропусками" не  появлялся, и авиаторы,  народ смекалистый,  немедля
приспособили листовки "для  растопки". Когда топишь листовками, дым из трубы
идет  белый,  почти  невидимый.  Ни разу нас ни  артиллерия не  накрыла,  ни
пикировщик не взорвал. Под шелест горящих листовок воевать веселее...
     Сгрудились несколько  летчиков возле открытой печки, трут озябшие руки,
говорят  вполголоса.  Конягин показал мне  жестом  --  подбрось-ка  в  печку
чего-нибудь.  Я принес еще  одну стопку листовок и  принялся  размешивать их
палкой,  да  огонь  раздувать.   Слышу  обрывок  фразы:   "Дима,  это  ж  не
стратегический пункт.  Не Смоленск. Не  Ржев. Пять разбитых  печек. Какое-то
городище. И не  городище. Хутор. А положили на нашей поляне  народу... Ты не
слыхал на "передке", в чем дело?"
     Конягин понизил голос почти  до шепота, но все равно  его сиплый  шепот
был  слышен так  же ясно,  как если бы инженер кричал. Шепот, по сути, и был
криком, и этот его шепот-крик я помню по сей день.
     Пехотный майор, давший нам в землянке для  утешения по  кружке спирта с
куском  сала,  объяснил  инженер-капитану,  что две  недели  назад они взяли
деревню, возле которой теперь наш аэродром, с ходу. На  рассвете. Доложили в
дивизию.  Те -- командующему  20-й армией  генералу Власову. Генерал Власов,
естественно, командующему фронтом Жукову.  Тот -- Сталину. Сталин флажок  на
карте передвинул.  Московское направление. Каждый шаг в Ставке отмечают... А
тут немцы подвели танки  да как наших  с холма шуганут. Покатились  вниз, по
наледи. Кто без валенок примчал, кто шапку потерял. Снег весь в крови...
     Пошли в  атаку заново. Какое!..  Из роты вернулись  трое.  Один  с  ума
сошел.
     Закрутилось  колесо в обратную сторону. Власов докладывает Жукову -- не
удержали высоту...
     Командующий фронтом и слышать не хочет.
     -- Высота N°... наша. Доложено  товарищу Сталину...  А вы пятитесь, как
раки?
     Сообщил Жуков, что передаст  двадцатой армии еще две  пехотные дивизии,
которые сейчас  разгружаются  в Волоколамске. Посадить солдат на грузовики и
прямо с  колес  -- в  бой.  "В семнадцать ноль-ноль  доложить.  Высота наша.
Выполняйте!"  "Так и пошли, --  завершил пехотный майор свой рассказ. -- Без
артиллерии, без танков..."
     Конягин выложил все это взахлеб, шепотом, озираясь на дверь.
     Долго молчали.  Кто-то длинно и страшно выругался. Все понимали, что за
пять обугленных печек убили тридцать тысяч стриженых ребят...
     --  Командарм, что, не  мог отбиться?  --  не  спросил, выдохнул пилот,
стоявший подле инженера.
     Конягин  молчал.  Из полумрака самолетного ящика, где на нарах лежали в
комбинезонах и унтах летчики, донеслось насмешливо-злое:
     -- А что такое командарм?  Может  он самого Жукова на х.. послать,  что
ли? Раз Верховному доложено...
     Конягин торопливо взял стопу листовок, швырнул в печь, чуть посветлело.
Оглянувшись, он  тут же перевел рисковый разговор  на  другое.  Бодро, будто
вовсе и не говорил о страшном,  сообщил еще одну новость. Скоро введут новые
звания. Золотые и серебряные погоны со звездочками...
     --  ...поелику мы  будем называться офицерами,  создадут, как в  старое
время, офицерский клуб.
     -- Клуб? Шо це таке? -- послышалось с нар.
     -- Ну, вроде Пиквикского  клуба, --  Коняга засмеялся зло, а я принялся
швырять в печурку новые пачки листовок.
     Час, не меньше, швыряли и швыряли листовки. Молча. Стало чуть теплее.
     Приоткрылась дверца, в ящик ворвались ветрище,  снег  и  звучный  голос
дежурного, кому вылетать, а кому можно греться.
     Я  еще  и  новой пачки  листовок  не  сжег, вернулся дежурный,  сообщил
деловито-спокойно:
     -- Свирский, на выход!
     Я затянул потуже ремень на своей черной  малестиновой куртке механика и
-- бросился к самолету.
     -- Эй! -- Дежурный догнал меня,  направил двухцветный трофейный фонарик
в  лицо, то синим,  то красным  слепит. Игрушку нашел.  -- Тебе  во-он туда.
Особняк вызывает...
     Начальник  особого отдела, или  "особняк",  как  его называли  летчики,
расположился в небольшой хате, на отшибе. Полк наш маленький, стрекозиный, и
"особняк" походил на стрекозу. Тонкий, как жердина, лейтенантик. То за одной
бумагой  метнется,  то  за  другой  протянет  длинную  руку.  Лицо  румяное,
полудетское.  Петлицы  на  гимнастерке  черные.  Говорят,  был  у  танкистов
генерала Катукова, да не прижился.
     Я ушанку снял, снег отряхнул, он смеется:
     --  Значит,  самолично тебя  оболванил "под ноль"...  Поиздеваться  над
тобой решил. При всем честном народе.
     Я насторожился. История давняя. Чего вдруг с этой стороны подъезжает?
     Была в столовой  "технарей" официантка. Все  роняла, что  брала в руки,
косорукая. Да солдатская посуда не бьется, хоть кидай ее с самолета. "Талант
пропадает", -- веселились  ребята. Была  эта  официантка  такой  устрашающей
ширины,  что  называли ее  "лыжей  от  ТБ-3". Как она  к  нам попала, почему
задержалась, никто не знал.
     Обращались с ней, скажем мягко, грубовато.
     Кого обольет борщом, тот  ее  по  матушке. А кто и  по  крутой  заднице
ладонью хлоп, со звоном.
     Я,  по обыкновению, бормотал,  когда она что-нибудь расплескивала:  "Не
беспокойтесь! Не беспокойтесь!"
     И,  естественно,  когда  она  что-нибудь  ставила  на  стол,   говорил:
"Спасибо".
     Похоже,  ей это  нравилось.  Однажды  она,  на  бегу,  взъерошила своей
огромной потной лапищей мой буйно завивающийся вихор.
     Я  был сержантом  срочной  службы,  оболваненным, как и  положено, "под
ноль".  Но ведь война, морозы адские!  Оставил я  себе маленький вихор. Кому
какое дело!
     Через  два дня ворвался в землянку  инженер-капитан Конягин, в руках  у
него была машинка для  стрижки. Он усадил  меня  на табурет и  провел  узкую
дорожку  от  шеи  до  лба.  Выстриг  тупой машинкой,  точнее, выдрал всю мою
недозволенную  красоту. Затем  положил  машинку возле меня; уходя, бросил  с
усмешечкой: "Дострижешь сам, козаче!.."
     Землянка после его  ухода  точно  взбесилась.  Ходуном  ходила. "Коняга
приревновал Гришку к "лыже"...
     Я  лег  на  нары  и  отвернулся  от  веселившихся  механиков.  Весь мой
сексуальный опыт ограничивался пробегом, перед посадкой в эшелон, полутемной
комнатки санчасти, в  которой стоял небольшой прожектор, нацеленный прямо на
причинное  место  новобранца.  А  за  столом  сидела  дама  с  шестимесячной
завивкой. Я  инстинктивно прикрыл  причинное  место ладошкой, за  что  дама,
покричав визгливо, заставила меня пробежать перед ней вторично.
     А  меня  расталкивали  ночью  и  требовали рассказать  подробно,  как я
совладал с "лыжей".
     Я краснел от "немыслимых" вопросов и мычал.
     Веселого на войне мало, а тут -- развлечение...
     И чего вдруг вспомнил об этом особист?
     Да еще страдальческую физиономию скорчил, вот-вот разрыдается.
     -- Оскорбил  тебя, понимаешь,  Конягин при  всем честном народе. Только
каторжникам  выстригали так голову. В проклятое царское время.  Полосой. Или
полголовы. --  И с  искренним недоумением: -- И чего он тебя уродовал?  Ты и
без того черный, как негра.
     -- Поболтали, хватит! -- вдруг произнес особист жестко и положил передо
мной  лист  чистой  бумаги. --  Пиши, понимаешь, все  как есть... Инженерную
академию закончил Конягин, а бросает  тень на высшее командование...  Самого
задевать?.. Тридцать тысяч-де  в навоз... Ты чего  вставочку  положил?  Перо
"рондо". Хорошо пишет. Взять вставочку! -- рявкнул он с силой, которой в нем
нельзя  было даже подозревать. --  В  полку создана подпольная антисоветская
организация... Сформирован комитет, понимаешь... Сам я слышал следующее...
     Я бросил вставочку, словно она обожгла мне пальцы.
     -- Ничего такого не слыхал.
     -- Как так не слыхал? Где был?
     -- Я печку топил.
     --  Пе-эчку топил. Уши как у  слона,  а ничего не слыхал, понимаешь!  Я
тебя  сейчас  из  негра разрисую  в китайца... Вставочку  бери!  "Подпольная
группа получила кодовое название "Пики"...
     Тут я, от  нервного напряжения  что ли, захохотал -- затрясся, до слез.
Давно так не хохотал.  "Пи-ки"?! Рассказал "особняку" про "Пиквикский клуб".
Диккенса сочинение. Английского классика.
     Особняк ударил кулаком по  дощатому столу. Кулак маленький, а бумаги аж
все попрыгали.
     -- Кончай печку топить!
     Я втянул голову в плечи. Зябко мне стало в моей ватной из чертовой кожи
куртке механика. Покусываю свои раздутые обмороженные губы.
     "Особняк" вытащил из кобуры пистолет "ТТ", щелкнул затвором, положил на
стол. Сказал брезгливым тоном:
     -- Ты кто есть? Срочная служба. Последний человек, понимаешь. Я не буду
тебе  каторжную полоску выстригать. Выведу за порог, станешь "подснежником".
Одним больше, одним меньше. Понял -- нет?
     Я помолчал недоверчиво, потом снова  начал  рассказывать  про Диккенса.
Объясняю,  это  о нем,  о  писателе шла речь...  Диккенс создал  "Пиквикский
клуб", классическое произведение мировой литературы.
     -- Значит, обратно  печку  топишь? -- особист взял со стола  пистолет и
махнул им в сторону двери. -- Выходи!
     Я  шагнул, не оглядываясь, в холодные  сени. За спиной жахнул  выстрел,
пуля пробила над моей головой деревянную притолоку.
     -- Ты что,  бежать, понимаешь?.. А то беги, немцы в шести километрах...
Или, может, еще подумаем.  -- Голос особиста наглый, жутковатый. -- Землица,
понимаешь, сейчас такая, что и могилки не выроешь. Лом не берет...
     Я постоял  в  промерзших сенях. Начал  постигать, что он не шутит, этот
лейтенант. Ноги вдруг стали как из ваты...
     Вернулся назад  и  начал  картинно  живописать  мистера Пиквика. Как он
катался на коньках. Не останови меня особист, я бы весь роман пересказал.
     --  Кого  ты  выгораживаешь?  -- с  тяжелой досадой произнес особист  и
достал  из папки какие-то  бумаги. --  Он тебя  не пожалел.  Вот  показание.
Конягин  публично сказал, что  тебя  только за  смертью  посылать...  --  Он
оторвал прищуренный глаз от  листа. -- Значит, что? Можно повернуть так, что
с твоей стороны саботаж. В военное время.
     Я рукой взмахнул, какой там саботаж, баллон  промышленный, его и лошадь
не утащит. Разве что наш Коняга...
     -- Здоров бугай?
     -- Тощенький, вроде, небольшой, а как из сплошного железа человек. Руку
пожмет, взвоешь...
     "Особняк"  листает  бумаги, вроде не слушает, но, чувствую, подобрался,
как  для прыжка. И вдруг резко: "Когда Конягин полез на ничью землю, самолет
закрепить, он перекрестил себя широким крестом. Есть показания, перекрестил.
Так вот, католическим или православным?"
     -- Я -- нехристь, товарищ лейтенант.  Читал, что раскольники крестились
двуперстьем, а не кукишем.
     --  Про  раскольников  знаешь,  мог  заметить!  Православный  крестится
щепотью, то есть тремя пальцами, на лоб, на грудь, на правое плечо, затем на
левое. А у католиков, знаешь -- нет? Или всей рукой или одним пальцем, вроде
указательным.  И  машут  рукой  наоборот,  сначала к левому плечу,  затем  к
правому. А потом целуют свой большой палец... Хоть это-то ты мог разглядеть,
недотепа?
     -- Я... не...
     -- Знаю, печку топил. А вот есть сведения. -- Он  положил руку на стопу
папок в  тускло-серых  казенных  корочках.  --  Отец  у  него,  по некоторым
сведениям,  был  поляк.  Заядлый. -- Открыл верхнюю папку,  взял листочек  в
клеточку,  и  я,  Бог  мой,  увидел  на просвет  каракули  его  возлюбленной
"лыжи"...
     -- Нательный крест носит?
     -- Нет!
     -- Ты чего, понимаешь, выгораживаешь?
     -- Так в бане был вместе. Нет никакого креста.
     -- Чего ж он -- дурак, в  бане при всех с крестом петушиться! Академию,
небось, кончил. Крест у него в особом мешочке. Всем  говорит: амулет. -- И в
раздражении:   --   А  м  у  л  е  т.   Недовыяснено  --   православный  или
католический... Но оттуда зараза.
     Вот зачем ему "лыжу" подсунули!..
     -- Товарищ лейтенант! Был бы он не наш человек, зачем бы он  за смертью
пополз?  За  самолетом этим. Поле  простреливалось насквозь. Мог бы спокойно
меня послать. По праву. Или еще кого... Са-ам полез!
     -- Серый  ты,  не понимаешь! Так  они  и маскируются.  Завоевал  полное
доверие командования, и тут же, под полом, "пики"...
     Я как с цепи сорвался:
     --  Товарищ  лейтенант!  Шуточный то  был  разговор.  Все слышали.  Про
Диккенса. Диккенса даже школьники знают. Английский классик.
     -- Перестань  про своего  Диксона молоть, студент зачуханный!  Будешь и
дальше  печку  топить  -- нет? -- Взял со стола пистолет, сунул в карман. --
Ну, пошли, сам себе судьбу, понимаешь, выбрал. -- Он приблизился ко мне, и я
почувствовал,  что  от  него несет  винным перегаром,  как из  бочки. "Точно
кокнет!"
     Я похолодел  до  кончиков пальцев, выскочил за дверь, которую распахнул
ветер,  и  -- кинулся в ночь,  упал,  метнулся  в сторону,  в  сугроб, снова
помчался, пригибаясь, как на передовой.
     -- Стой, кто идет? -- застуженно проорали из темноты часовые.
     Я остановился, стараясь  отдышаться. Бежать? Куда?!  Я кинулся назад, к
самолетному ящику, над которым, врод, как всегда, сочился  белый дымок. "При
людях не кокнет..."
     В  ящике  была  темень  могильная.  Печка  погасла.  Летчики,  в унтах,
наставив меховые воротники, посапывали,  раскинувшись  на двухэтажных нарах.
Инженер-капитана не было... "Дождусь тут!"
     Руки  висели  как  палки.  И чуть дрожали.  Не было сил даже швырнуть в
печурку очередную стопку листовок "Сдавайтесь в плен..."
     И получаса не  прошло, вдруг заглянул "особняк",  пошарил своим большим
ярким фонарем по нарам, отыскал меня у стенки ящика.
     --  Печку  перестал  топить? Правильно!  Образумился,  значит...  --  И
вполголоса:  --  Выдь  на  улицу.  --  Поглядел  на  свои  трофейные часы со
светящимся циферблатом.  -- В  шесть  ноль-ноль  приедет из  штабармии  Иван
Сергеевич. -- Отбил я ему шифровку. -- И снова, дыхнув на меня перегаром: --
Ты подпись свою поставишь, понимаешь! А нет -- нет! Твое слово -- олово, мое
--  свинец...  Придешь в 6.30,  понял?!  -- Он  закрутил ручку  телефона. --
Старшина! Знаешь,  кто говорит?.. Доставишь в  СМЕРШ этого Свирского поутру.
Как позвоню. Секунда в секунду, понимаешь?
     Поземка ввинчивала  снег в черное  небо штопором. Словно  и небеса были
намертво  прихвачены к земле штопорами. Налетел  ветрище,  и завыли  на  все
голоса навалы обледенелых  трупов. Я кинулся  в  сторону, завяз в сугробе. В
валенки набился снег, да потеряй я их сейчас, не сразу б заметил.
     Убитые  не  кричат, я знал это, но  слышалось  мне,  не  ветер мечется,
стонет -- стриженые ребята мечутся, кричат безнадежно.
     "Юнкерс-88"   выл   над   головой  привычно-надсадно.  "Уу-уу-уу".  Так
надсаживаются  только  восемьдесят  восьмые.  "Сейчас  саданет",  -- подумал
отрешенно.
     "Юнкерс"  скинул   САБ  (осветительную  авиабомбу).  Лампочку  повесил.
Закачалась лампочка  на  парашюте,  задымила,  окрасив ад  в  неестественный
химический мертво-зеленый цвет.
     Зеленые  снега  вокруг, зеленые