ппы.
     Вот кому внимали, открыв рты...
     Но   пока  что,   поскрипывая  бурками,   басил  властительный  генерал
Кидалинский,  и  все  смотрели  на  него,  широко   раскрыв  глаза  и  очень
почтительно.
     Кое-кто только  плечами  поведет: землянка  сырая,  зябко. Да и сколько
можно сидеть недвижимо, и в почтительной позе?
     Вдруг поднялся, безо  всякого  разрешения, лейтенант Рыжуха-одно ухо и,
покачиваясь, кое-как переступая в своих белых собачьих унтах, зашел за спину
генерала Кидалинского, где стоял в  углу землянки ящик с желтым песочком, на
случай  тушить зажигалки,  и...  стал  мочиться в  песочек.  Мочился  шумно,
обстоятельно.
     Мы замерли  в  ужасе.  Одно  слово  Кидалинского, и пойдет  Рыжуха  под
трибунал. И не таких в бараний рог скручивали.
     Мясистое лицо генерала начало принимать свекольный отлив, стало мокрым.
Он вынул платок,  вытер пламеневшее лицо,  шею и... нашел в себе силы в лоск
пьяного лейтенанта Рыжухина не заметить. Продолжал водить по карте Баренцева
моря указкой.
     С той поры генерала Кидалинского на аэродроме Ваенга стали уважать.
     А до этого и в грош не ставили. Ни как летчика, ни как человека.
     Правда,  не знали еще,  что этой ночью погибло на  другом  конце нашего
аэродрома все руководство 36-го полка дальних  бомбардировщиков. Выпили все,
в честь очередной  победы, "ликер-шасси"  и полуочищенной смеси  из торпеды.
Хорошо выпили...  Выжил  только один "технарь",  в баню с  бельишком шел, по
дороге стаканчик опрокинул, а потом, на свое счастье, попарился.
     Из Москвы тут же вылетела министерская комиссия. Для расследования.
     36-й  полк  воевал  геройски --  выжил. Выпил  в честь победы -- полег.
Ужаснейший  случай.   Но   --   случай.   А  если  к   этому   добавить  еще
летчика-истребителя  Рыжуху  из  другого  полка,  да  в  соседних  поскрести
подобное, что получится? Весь аэродром Ваенга воюет... "не просыхая"?!
     Нет, нецелесообразно Кидалинскому было замечать Рыжуху.
     Узнали мы к вечеру о нашествии генералов-следователей из Москвы и стали
лучше понимать генерала Кидалинского. По-человечески. И даже ценить.
     Но любить -- не любили.
     Любили  Ивана  Яковлевича  Шаталова, Иван  Яка, как  его все  называли.
Воинское  звание Иван  Яка  упоминали лишь  в  минуты  дружеского  застолья:
"капитан-лейтенант"...    Морское   звание    --   в    авиации   небывалое.
Фантастическое, как  и  сама морская авиация, которой к началу войны в  СССР
вообще  не оказалось. Деревянные "старушки-эмберушки" -- не в счет. Сгорели,
как и не было. Пришлось воевать над морем Баренца на колесных машинах.
     Вот  тут-то и стал Иван  Як незаменимым. Туман, дождь барабанит,  синие
тучи у  сопок на прикол стали  -- вылетает  Иван  Як,  наперекор  стихии, на
обычном колесном "Ил-4". С торпедой под брюхом. В ледяное море.
     -- Идет  над водой, как медведь-шатун по лесу, -- рассказывали  летчики
удивленно,  а  порой  завистливо. --  Увидит  подводную лодку  --  заломает.
Встретится миноносец -- расколет пополам. Одно слово, шатун.
     Да и походочка у Иван  Яка,  особенно когда съедет на  заднем месте  по
черному  от  копоти  крылу, соответствующая. Покачивается.  Косолапит.  Идет
быстро-быстро,  руками  разводит, точно через бурелом пробирается. Это  он о
бое рассказывает. Руками. Кто откуда заходил, под каким углом торпеда шла.
     У  Шатуна  и  волосы  и  щетина  на  круглых  щеках белые-белые,  можно
заметить, что Шатун бреется раз в месяц, а можно и не заметить...
     О  Шатуне  рассказывали легенды. Я  тоже знал одну. Самую необычную, на
мой взгляд. Но никому в те годы не рассказывал.
     ...В первые  недели войны  то было. Белоруссия. Наш аэродром закидывают
бомбами...  советского  производства.  От  одной  фугаски отлетело хвостовое
оперение.  На  нем  черным  по  белому  "1924  г.".  Дураку ясно,  что немцы
захватили бобруйские бомбосклады. Склады, видать, стратегические, если в них
хранится оружие "времен Очакова и покоренья Крыма".
     Капитан (тогда он  был капитаном) Шаталов Иван Як с одинокой  медалькой
"Озеро  Хасан" на своей широкой груди получил приказ бобруйские  бомбосклады
взорвать. Одновременно сообщили ему разведданные. Над Бобруйском барражируют
двадцать восемь "Ме-109". Барраж на разных высотах.
     --  Как же  я  прОскОльзну?  -- удивленно проокал Иван Як. --  НештО  я
мышь...
     Пронзительно-истеричный голос командира  эскадрильи  Котнова запомнился
мне на всю жизнь:
     -- Родина требует жертв! Родина требует жертв!
     Прорвался Иван Як в Бобруйск и взорвал советские стратегические  склады
оружия, брошенные на  произвол судьбы: ни  одного целого стекла  в городе не
осталось. Но это мы узнали потом. А  пока что мы увидели шаталовскую машину,
продырявленную зенитными  снарядами насквозь.  Видно, что  Иван  Як вышел из
пикирования над самой головой зенитчиков, их снаряды  прошивали  фюзеляж, не
взрываясь. Решето, а не самолет.
     Убитого штурмана  вынули  из кабины,  увезли. И тут подходит к капитану
Шаталову  комиссар нашего полка М.,  седой, тучный,  прихрамывающий,  и  как
закричит, задрожит всем телом:
     -- Вре-эшь! Не был ты над  Бобруйском!  Танковая зенитка прошила,  ты и
повернул  назад...  Не  мог  успеть за 18  минут 20 секунд взорвать склады и
вернуться. Вот она, правда, -- и он поднес к Шаталову свои часы-секундомер.
     Шаталов,   как   известно,   человек   северный,   медлительный,  нрава
незлобивого,  развернулся  и  влепил  полковому   комиссару  пощечину,  звон
которой,  по-видимому,  был услышан на  многих  аэродромах.  Так что  ничего
удивительного не было в том, что теперь Иван Як воевал в звании не капитана,
а лейтенанта, а  летчики в Ваенге, ребята веселые, бесшабашные, величали его
в подпитии по-морскому -- капитан-лейтенантом...
     Впрочем, давно бы уж вернули Иван  Яку капитана, если б не был  он  "уж
очень прост", как считали в штабе дивизии, и даже придурковат, в чем штабные
убеждались все более.
     Придурковатость его,  сочувственно  вздыхал  Кидалинский,  как  шило  в
мешке, не утаишь. Проявлялась она по-разному, и  в  частности, в  том, что в
изнурительно долгие полярные  ночи, когда  тьма  давит на  душу, он доставал
где-то  женскую  косынку  и, то надевая ее на свою разлохмаченную голову, то
снимая,  голосил вологодские-онежские частушки. Наденет косынку и -- проорет
оглушающим низким басом -- за молодуху:
     Ты не стой, пустой,
     Возле дерева,
     Не ищи любовь,
     Она потеряна...
     Сорвет с нестриженой головы платочек и  -- "за парня". Строчку пробасит
-- как гвоздь забьет:
     Что вы, девки, стоите.
     Глазки вылупляете.
     Сулите, не даете,
     Все обманываете...
     Срамных частушек не пел. Это -- предел...
     Голосит  -- притоптывает  этак  час-полтора,  ни  разу  не  повторяясь,
завершая свои частушки всенародно известной припевкой:
     Здорово, здорово у ворот Егорова.
     А у наших у ворот все идет наоборот.
     Летная землянка корчилась от смеха. Офицеры-политработники из штаба ВВС
флота  приходили послушать. Хохотали со всеми  вместе. Крамолы, докладывали,
нет, а вообще... придурковат.
     История с "голой девкой", казалось, это подтверждала полностью.
     В    Ваенге    стояло    английское    "крыло".    Союзники.    Молодые
англичане-истребители,  приводившие  политуправление ВВС  Северного флота  в
ужас.  То вдруг заявляют, что война без женщин  -- не война. Где женщины? То
устраивают вокруг аэродрома зимние катания на  санях, точнее, на громыхавшем
железном листе, буксируемом "виллисом".
     Грому,  звону,  беспорядка,   разбросанных  бутылок  из-под  виски   --
начальник политуправления  распорядился: во  время  "английских  безобразий"
советским военнослужащим из землянок не выглядывать.
     Улетели жизнелюбивые англичане, раздарив своим  новым  приятелям разные
сувениры. Иван Яку  досталась, как тут же донесли в политуправление,  "голая
девка".
     Это была прекрасная цветная репродукция на развороте какого-то журнала,
явно  не нашего журнала:  Иван Як прикнопил  ее  в летной землянке,  в своем
углу.
     Тут же  началась шумиха. Телефонный трезвон:  "Не мальчик. Тридцать два
года человеку, а на стене "голая девка"! "Голую девку" снять!"
     А как снять, когда на нее приходят поглядеть отовсюду, даже зенитчики с
сопок, и все в восторге.
     На  второй день  шумиха  обрела  привычные формулировки:  "замкомандира
эскадрильи    пропагандирует   разврат...",   "политическая   близорукость",
"моральное  разложение"...  Когда  румяный  капитан  из политотдела  дивизии
заявил, что это "идеологическая диверсия" и ринулся к картинке, протягивая к
ней руки, навстречу ему закосолапил широченный  Иван Як, дурашливо осклабясь
и басовито напевая самую популярную в те годы в СССР кинопесенку:  "Капитан,
капитан,  улыбнитесь,  ведь  улыбка  --  это флаг  корабля..."  Политотделец
огляделся  затравленно: лица  пилотов серьезны, сочувствия на них нет, понял
-- набьют морду. И исчез.
     Тут уж сами пилоты решили идти на попятную. "Сними, Иван  Як, -- сказал
кто-то из полумрака. -- Иначе развоняются,  святых  выноси... Тем более, там
какая-то   надпись  внизу,  да  вот,  совсем  внизу,   мелкими  буквами,  не
по-нашенски. Черт его знает, какая там пропаганда-агитация..."
     Иван Як, руки  в боки,  поглядел  на  голую диву прощальным взглядом  и
вдруг вскричал с надеждой в голосе, чтоб позвали Земелю... Какого Земелю? Да
студента!
     Меня сдернули с нар, я шмякнулся об пол и до летной землянки бежал  изо
всех сил, думая, случилось что.
     Потребовали, чтоб прочитал  надпись. Английского я отродясь не  знал. В
школе кое-как  сдавал немецкий. Но латинские буквы есть латинские буквы, и у
меня  сразу составилось  по складам: FRANCISCO de  GOYA "LUCIENTES"... Гойя!
Уже  легче!  Дальше  шло совершенно  необъяснимое: "La maja nue..." Это "La"
выбило  меня  из  колеи окончательно.  Значит,  и  не  немецкий  язык, и  не
английский... Из  французского я  знал только  "Пардон,  мадам"  и  "Пардон,
месье".
     -- Земеля, я тут  одну букву вспомнил,  -- участливо пробасил  Иван Як,
видя, что лоб у меня повлажнел: -- "j" -- это у испанцев как  русское "х". Я
воевал на Хасане, но готовили-то меня для Испании...
     Испанский?!  Наверное!  Далее  напечатано "97?190 sm.  Madrid,  Prado".
Спасибо, Иван Як! Итак, "маха  ню..."  Я почесал в  затылке, и меня осенило:
"Нудисты!  Это которых  милиция разгоняла в  двадцатые  годы.  Они  вышли на
демонстрацию голыми и несли плакатик: "Долой стыд".
     Я сказал почти убежденно:
     -- Франсиско Гойя. "Голая маха".
     Ответом мне был взрыв хохота.
     -- И  так видать, что  голая!  --  вскричала  землянка. --  К  чему  же
надпись? Ты не финти! Не знаешь, не задуривай голову!
     Я  постоял  потерянно и вдруг вспомнил  эту  репродукцию. Я видел  ее в
толстущей книге с иллюстрациями, привезенной дядей  из Америки. Потом книгу,
конечно, изъяли, вместе с дядей.
     --  Так  вот,  -- произнес  я со сдержанным достоинством.  -- Франсиско
Гойя,  испанский  классик.  Репродукция  с его всемирно  известной  картины.
Называется "Обнаженная маха". Картина хранится в Мадриде,  в музее  "Прадо".
Ее размеры 97?190 сантиметров.
     В "Обнаженную" почему-то поверили.  С  ходу. Тем более, размеры привел.
Цифры -- дело точное.
     Хотя  из глубины землянки заметили придирчиво: голая -- обнаженная, что
в  лоб,  что  по лбу, летчики двинулись  всей  толпой  к  дверям,  к столику
дневального,  закрутили  ручку  полевого  телефона.  Сообщили  в  политотдел
дивизии, что, мол, скандал получается. "Голая девка" вовсе не "голая девка",
а  классика.  Гойя,  испанец.  Мировая  знаменитость.  Все  равно, как у нас
Репин-Суриков, "Три богатыря"...
     Вернулся  румяный  капитан  из  политотдела   дивизии,   покосился   на
"Обнаженную маху" почти стыдливо, переспросил, правда ли, что Гойя в Испании
все равно, как у нас Репин-Суриков...
     --  Та-ак! --  протянул  он, разглядывая потолок из струганых досок,  с
подтеками,  и вдруг прокричал уличающим тоном: --  А вот  каких политических
взглядов придерживался этот ваш Гойя, известно?!
     -- Республиканских! -- прокричали  из полумрака уверенно. -- Его дети в
Москве, в эвакуации.
     Так "Обнаженная маха" на меловой  иноземной бумаге и  осталась в летной
землянке. Законно. Священной реликвией. Щедрым даром союзных  войск.  Висела
долго. Пока ее не украли.
     История  с  "Обнаженной махой"  окончательно  убедила  политотдел, да и
штаб,  что Иван  Як --  гениальный летчик, мастер слепого полета,  в обычной
земной жизни  -- дурак дураком.  Политического  чутья  ни  на грош. Морально
неграмотен. Офицерской чести не сознает. Совершенно.
     Это,  казалось,   подтверждалось  и  тем,  что  Иван  Як  полностью  не
воспринимал  воинской  субординации,  вроде  бы  и  не  понимал  ее.  То  ли
"капитан-лейтенантство" обожгло  его  душу, то ли он  всегда  был такой. И с
генералами, и с солдатами говорит, как с ровней.
     Меня он,  как известно, называл Земелей. Я никак не  мог  взять в толк,
почему Земелей. Я москвич, он с реки Онеги... "Мы -- однополчане", -- как-то
сказал я ему с категоричностью недоучившегося студента.
     -- ОднОпОлчане -- слОвО бумажнОе, -- пробасил  Иван Як  в  ответ.  -- В
газетах  так печатают...  Когда летним  утречком, под Мозырем,  нас  бомбили
"Юнкерсы",   помнишь,  мы  с  тобой  рядышком  лежали,  животиками  к  земле
прижимались. Так бы и закопали рядышком, в белорусской землице, если б ветер
не отнес бомбу к комиссаровой щели. Значит, Земеля.
     Ну, Земеля так Земеля!
     Я был в торпедной дивизии новичком, и, как всякого новичка, меня гоняли
в ночь-заполночь  охранять самолеты,  прочищать забитые снегом трубы, топить
из  снега воду, таскать ящики  с  патронами, сгружать бомбы,  короче говоря,
служба новичка известна: "подай -- прими -- пошел вон..."
     Началось  с  печной  трубы. Из штаба позвонили,  чтоб выслали  человека
откопать офицерскую землянку.
     -- Чвек! -- весело сказал мне  старшина  эскадрильи, не лишенный  юмора
хлопец. -- Возьми лопату и закопай эту проклятую войну к  такой-то матери. А
потом пойдешь в ночной наряд.
     Он проводил меня вдоль оврага, утопая по пояс в снегу, и сказал:
     -- Еще двадцать шагов-- и дощатая дверь. Плыви!
     Я проваливался в снег  порой по грудь, главное  тут  -- не оступиться в
овраг,   занесенный   снегом   вровень   с  аэродромом.  Оступишься   и   --
прости-прощай!..
     Наконец различил во  тьме деревянную дверь,  постучал.  Кто-то  ответил
мне, что  рядом  со входом деревянная лопата. "Отыщи  ее и отгребай!" Отгреб
снег! Ввалился к  летчикам, от меня аж пар шел. Оказалось, это только начало
работы.  Забило  снегом  печную  трубу,  то-то  вокруг сажей  пахнет  и  дым
стелется. Я взял длинный шест, сбросил свою тяжелую куртку механика: выскочу
налегке, решил, прошурую трубу и мигом обратно... Хочу открыть входную дверь
да выскочить. Не могу. Уже завалило.
     На мои  жалобные сетования,  перемешанные  с  крепкими  словами,  сразу
отозвалось несколько человек. Выплыл из дымного полумрака Иван Як.
     -- Зарыли нас живыми? Не дело...
     Все вместе мы отбили снежный пласт, и я боком выбрался наружу.
     Пурга хлестала  колко.  Опираясь на  палку,  влез  на крутой наметенный
бугор. Почти десять минут  выбивал  из дымохода слежавшуюся твердую  пробку.
Провалилась  палка наконец.  Насквозь.  Оттирая прихваченное  морозом  лицо,
окоченевший, в  одной  фланелевке, начал пробираться  ко входу.  Но двери не
было. Кругом мертвая белая целина.  Пошарив наугад руками, вернулся к  трубе
и, сложив ладони  рупором, закричал в узкое отверстие. Никто не откликался и
не выходил. Пурга словно глумилась надо мной, взвыла так, что  я даже вопить
перестал.
     "Куда меня занесло?!  Ляжешь "подснежником" безо всякого приказа. Возле
самого дома".
     Нет, это было бы слишком глупо.
     Скатился ко входу  с отчаянием, ломая ногти, стал отгребать-отбрасывать
снег. "Была тут когда-то дверь или мне приснилась?!"
     Двери не было. Тогда я повернулся к ветру спиной и, пригнувшись и стуча
зубами от холода и страха, стал обдумывать, как  бы все-таки не околеть... В
ста метрах  отсюда  лестница вела  в овраг,  на  КП дивизии.  "Не  прозевать
лестницы! Не найду -- хана!.."
     Я  сделал всего  несколько шагов от  землянки, когда в  буране  донесся
знакомый хрипатый голос:
     -- ...эля!.. Земеля!..
     Обернувшись,  увидел  мерцающий  огонек   карманного  фонарика  и  стал
пробиваться к нему.
     Иван Як втащил меня  в землянку, растер в  своих  лапищах  мои  руки  и
сказал удивленно:
     -- Ты что, дитя  малое!  Раздемшись... Хорошо, мне картежники голову не
задурили...
     Иван Як ушел спать, а я, затянув на куртке ремень потуже  и захватив  в
своей  землянке  "винторез",  отправился  на  самолетную  стоянку,  коротать
ночь...
     ...Через  четыре  часа,  отстояв  "собачью  вахту",  добрел,  с  трудом
переставляя ноги, до  своего жилища  -- вместительной  землянки  "технарей",
узкой  и длинной, как забой в шахте.  Маленькая  лампочка, обернутая снаружи
бумажным колпаком, освещала  только тумбочку дневального. В темноте  утопали
бревенчатые заплесневевшие стены и  сплошные  двухэтажные  нары, на  которых
спали  все, кому война позволяла хоть ненадолго укрыться под накат бревен. К
бревнам изнутри прибиты  фанерные и картонные  желоба,  отводящие в  сторону
просачивающиеся струйки талого снега.
     Отряхнувшись в коридоре, ввалился  в  землянку.  Прошлепав валенками по
непросыхающим доскам прохода, потянулся к печке.
     Печка нам досталась в наследство  от зеков, которых до  войны пригоняли
сюда  взрывать  скалы  и  сопки  --  строить  аэродром.   Бензиновая  бочка,
обмазанная глиной. "Технари" усовершенствовали "тюремный патент". Навезли из
развороченного сгоревшего Мурманска битых кирпичей, умело  обложили бочку --
настоящая русская печь,  только без лежанки.  Где  только не видел ее  после
войны! Прижился в России "тюремный патент..."
     Дневальный,  как  было у  нас,  механиков,  по  неофициальному  ритуалу
принято,  прислонил  меня,  заледенелого  с  головы до пят, боком  к  теплым
кирпичам, выдернул из-под моей несгибавшейся деревянной руки длинный снежный
ком  --  винтовку,  поставил  ее  у печки,  обложенной  и обвешанной  сырыми
валенками и портянками.
     Дух такой, хоть топор вешай.
     Минут через пятнадцать  руки у меня  стали двигаться, и я  принялся  за
свой оттаявший "винторез".
     ...Утро  в  землянке  начиналось   от   всполошенного,  во  все  горло,
"командного" окрика, от которого люди  вскакивали,  еще не  соображая, чего,
собственно, от них хотят.
     -- Разоспались, мать вашу... По боевой тревоге! На разгрузку!
     Выскочил из землянки. По летному полю рулил выкрашенный в белую  краску
"дуглас" с красными звездами, он разворачивался у стоянки, и до меня донесся
молитвенный возглас начальника штаба Фисюка:
     -- Господи, наконец нас  не возьмут  голыми  руками!..  -- А потом  его
крик:  -- На  разгрузку  пятнадцать  минут!.. Прихватят "дуглас"  бомбежкой,
головы не сносить.
     Оказалось,  нам привезли  автоматы ППШ, ручные пулеметы, пехотные мины.
Оружие  было в больших деревянных ящиках, которые  каждому из нас взваливали
на  спину,  и мы,  под  возгласы "бегом-бегом!",  оттаскивали их к  красному
флажку, воткнутому в снег, и тут же снова мчали к "дугласу".
     Железные  уголки  ящиков  задевали  за  самолетный  люк  --  мат  стоял
многоэтажный.
     Изощрялись  в  ругани все,  а больше  всех  вышколенный  штабист Фисюк,
который знал, что летело  к нам звено "дугласов", три машины,  а  одну сбили
наши же летчики. По ошибке.
     Сбросив с плеч очередную тяжелую ношу, от которой ломило позвоночник, я
кинулся обратно к самолету.
     В это время на снег спустился летчик "дугласа".