у вас камера хранения? -- спросили мы заспанную стрелочницу.
     -- Здравствуйте! --  сказала  она  приветливо.  -- Камера?..  Поставьте
чемоданы сюда,  под лавку.  Пойдете  обратно  -- возьмете. Меня не будет,  я
сменщице скажу... Дорогу-то знаете? Тут пехом двадцать верст...
     Архитекторы пошуршали  своими  картами.  Потащились.  Пыльная  насыпная
дорога стала  подыматься; еще  чуть, и уж  слева-справа видны лишь  верхушки
сосен. Сквозь болота и комариные озера проложили дамбу.
     Похоже,  Петра  I  затея.  Флот  строил  на  озерах,  а  потом  волоком
подтаскивал к Белому морю.
     Дорога по-прежнему  шла поверх  сыроватого леса, комарье висело  тучей;
архитекторы  наперебой доказывали  мне, что  памятники  надо смотреть только
так. "Пехом..." Пока  к памятнику подойдешь, ты уж готов не только натертыми
ногами, но и душой... То, что увидишь, ты достиг сам, затратив силы и время.
Возле памятника ты духовно отдохнешь. Согласны?
     Я торопливо кивал, стараясь приотстать от них...
     В Кушереки  пришли в полночь. Светло. Тихо.  Свернули к хате, в которой
из трубы тянулся жидковатый дым.
     Выскочила  бабка в сарафане, заохала.  "Из самой Москвы, ой, ну что вы,
как я в свою избу московских гостей пущу, идите к Василисе".
     Василиса,  крупной кости,  широченная, дебелая,  в  сарафане,  расшитом
петухами,  поклонилась  по-деревенски чинно и показала на  свою  высокую,  с
резными  наличниками  хату-пятистенку. Мол,  пожалуйста.  Сказала,  у нее из
Ленинграда младший сын  приезжает,  внука на  лето оставляет и цельных  пять
рублей.
     -- Еды, гости дорогие, особой нет. Картошка есть. За молоком схожу. Тут
осталась  редра  одна... Ну да, по-вашему корова. Ну, а вода-кормилица,  она
своя, бесплатная.
     И  залила  из ведра  медный самовар.  Трубу  самоварную  вскинула,  как
горнист свой горн. Торжественно.
     Я стены  оглядел.  Картинок  много.  Из  журналов.  Фотографии  молодых
парней. В пилотках...
     А церковь высилась на горе, возле речки. Наособицу  от всего села.  Так
поставлена, что отовсюду  видно.  Гордо стояла.  Крыта, видно,  как в Кижах,
"лемехом"  -- срезами  осины;  "лемех"  от времени  стал серебристым.  Вроде
металлическая чешуя на куполах. Ни ветер, ни дождь не страшны "лемеху".
     Только  вот, зачем покрасили купола, под Василия Блаженного,  что ли?..
Странно. Дерево -- материал строгий. Оно цвета не допускает. Само дает цвет.
А тут -- пряник.
     "Привыкнете", -- сказали архитекторы.
     Действительно привык, тем более, голова была занята совсем другим...
     Нет-нет да поглядываю на церковь. А --  заглядишься, не оторвешься. Что
правда, то правда.
     Два  часа ночи. Солнце  над  головой.  Краски рериховские.  Вокруг  все
полыхает:  цветные  купола, речка, прозрачная до дна,  окна. Праздник цвета,
воздуха, воли вольной...
     Архитекторы пытаются заглянуть внутрь церкви,  запертой  большим, как в
Каргополе, ржавым замком. Подсаживают друг друга к окнам. Открывают альбомы,
начинают делать эскизы.
     С  церковного  холма Кушереки как  на ладони. Хаты одна в одну: высокие
северные пятистенки, возле многих лежат, днищем  вверх, баркасы, лодки.  Вот
только тусклые какие-то хаты... Бог мой, окна-то забиты. В бегах Кушереки?
     Спустился   быстро   к   Василисе,  спросил,  много   ли  их  осталось,
кушерековских? Хаты, смотрю, заколочены.
     --  Восемь  старух,  --  ответила  она с  готовностью... -- Это ничего,
милай,  а  рядом, на  песках,  берегом  ехать двадцать  верст,  только  трое
осталось. Власть  норовит нас вместе сселить, а то хлеб  возить в два места.
Не поддаемся! Умирать будем в родных песках...
     Что ты,  мил человек, спрашиваешь? Пятьсот дворов было. Поморы мы. Рыбу
ловили. У  меня  лари вон, на чердаке, бывало,  ломятся от трески.  В озерах
хариуса брали. Солили.  А  кто извозом  занимался...  А нынче в забросе все.
Поморы -- не поморы.
     Пришла разнарядка сеять пашено, а у нас и рожь не родится...
     Сам  видишь,  побежал  народ.  Кто  в Мурманск, кто в Ленинград.  Детей
привозят на лето.  Художники бывают,  церкву  смотрят  -- пишут... -- И  она
завозилась у самовара.
     Самовар, блестевший как зеркало, видно,  был тут всему голова. Затопила
его  еловыми  шишками. Он сперва вроде  прокашлялся. Как  певец, прочищающий
горло. Затем затянул протяжно и все более басовито  и мощно.  Не самовар  --
Шаляпин!
     -- Какой же это чай из  чайника, -- сказала Василиса, ставя на скатерть
пузатый расписной "заварник". -- Вы, городские, и скус потеряли...
     Тут я  решился,  наконец,  вынул из кармана  фотокарточку  с  выцветшей
надписью. Василиса взглянула, прижала ладонь к пухлой щеке.
     -- Ой,  парень, то  ж Иванчиковы. Бойкие ребята были. Глазастые все.  В
мать. Чубастые...  Во-он их  изба, -- она  показала на  серую перекосившуюся
хату с забитыми окнами. -- Матерь  ихняя, светлой  памяти  Аграфена  Иванна,
после пятой похоронки слегла. Один сын на  лесоповале сгинул, один в тюрьме.
Извели под корень... Тут, парень,  из каждой  хаты ушло где пять  сынов, где
восемь. Без возврата. На  издохе  Кушерека. Теперича  церкву увезут,  и  нас
нет...   Почто   увезут?  В  Архангельске   музей   объявили.  Предупредили,
христопродавцы,  чтоб  мы нашу красу  берегли.  Для ихнего  музея. Поставили
пожарный сигнал. Чтоб мы сбежались с ведрами, залили, если что...
     ...Вы  Иванчиковых,  получается,  знали?..  Встречались?  --  Вздохнула
тяжело. -- Под корень, родимый, под корень. Выморили...
     Тут самовар затрубил торжественно; вернулись архитекторы, сели пить чай
с молочным печеньем, которое купили в Москве.
     Василиса  извинилась, что  шанежек не  испекла.  "Не  привозят мучицу".
Отломила себе  полпеченья. Налила всем в большие глиняные, с белой глазурью,
кружки.
     -- Пейте-пейте,  --  приговаривала. -- Вода-кормилица, она  бесплатная.
Она своя.
     Пригнулась ко мне женщина-архитектор, спросила, сколько хозяйке за ночь
заплатить? Чтоб  не обидеть. "Если ей сын на  лето  присылает внука и с  ним
"цельных пять рублей"...
     Решили дать трешку.
     Василиса вскочила и своими  дородными руками  так затрясла, что  рукава
белой домотканой блузки опустились до плеч.
     -- Что вы,  что вы! У нас с гостей денег не берут.  Какие тут деньги! Я
даже шанежки не напекла... Нет-нет!
     Уговаривать пришлось долго.  Женщина-архитектор просто взмолилась: мол,
как же мы уйдем, как свиньи неблагодарные.
     Василиса  даже  вздрогнула  от такого  сравнения. Взяла три  рубля, как
змею, подошла к  иконостасу,  висевшему в красном  углу,  протянула  руку  с
трешкой к Спасителю:
     -- Ты же видишь, Господи! Я с гостей денег не брала, они сами дали...

6. ...И ПРОЩАЙ!
     С Севера вернулся, началась нервотрепка --  бумажки собирать для ОВИРа,
а  им все мало  и  мало...  Боялся,  с  Конягиным уже не  встречусь.  А  тут
ноябрьские праздники -- свободная минута. Если сейчас не выберусь...
     В Козельск, говорили, надо ехать через Калугу.
     Калуга, знал,  красива  на  все вкусы:  там  и  дворцовый  Петербург  в
миниатюре,   и  "купецкие"  особняки,  как  в  старой  Москве,  и  виадук  в
итальянском стиле, и космический "караван-сарай" авангардной архитектуры под
Корбюзье, названный музеем Циолковского.
     Я намеревался как-либо завернуть в город, в котором архитекторы воздали
"всем  сестрам  по серьгам", но тут  произошло  событие, которое  бросило на
Калугу совсем иной отсвет...
     В калужскую психушку  упрятали ученого-биолога Жореса Медведева и, если
бы  не грандиозный  скандал,  развеянный всеми радиорупорами мира,  там бы и
убили.  Это была первая жертва, с которой решили разделаться таким способом.
Александр  Твардовский  и  Владимир Тендряков,  ездившие  в  Калугу  спасать
Жореса, вернулись ошарашенными,  подавленными. Твардовский рассказывал,  как
он  нервничал,  даже чуть паниковал, когда  его  допустили  пред темные  очи
психиатра-тюремщика,  а обратно, при запертых всюду дверях,  он  выбрался не
сразу. Кулаком по дверям барабанил...
     Словом, для кого Калуга --  малый Петербург или что иное, а для меня --
навсегда -- тюремная психушка, ожидавшая не только Жореса...
     Прощаться с Конягиным через Калугу?!
     Нет,  не захотел я замутнять  Калугой  своих  последних дней в  России.
Порасспросив  всех, кого мог,  избрал другой путь.  Через станцию  Сухиничи,
которую  помню  расстрелянной  в  упор  и  немцами,  и  советскими,  изрытую
воронками от бомб.
     Примчался  на вокзал -- через  Сухиничи  любой  поезд идет. Подвернулся
скорый Москва -- Ивано-Франковск. Вижу, стоит гренадерского роста  женщина в
пушистом  оренбургском  платке,  воздвигнутом  при помощи  заколок на голове
тюрбаном. Лицо белое, властное, чуть брезгливое.
     Потоптался, а затем все же подошел.
     --  Здравствуйте,  профессор Архипова, я вам сдавал двадцать  лет назад
историю средних веков.
     Профессор Архипова поглядела на  меня пристально, чуть откинув голову с
башней. Кивнула. Сказала, что знает мою многолетнюю "эпопею". Познакомила со
своим  мужем, мрачноватым человеком в ватнике и туристских ботинках, который
прижимал под мышкой старенький портфель без ручки. Выяснилось, и он историк.
И знаменитый, в разных газетах поротый...
     Потолковали  о том, о сем,  оказалось, они  тоже  едут  в Козельск, вот
только в гостиницу, увы, не дозвонились. Родных-знакомых там нет...
     -- А что вам тогда в Козельске?
     Они поглядели на меня, как на несмышленыша, и -- улыбнулись, похоже, не
поверив моему дремучему неведению.
     Мы не  садились  в  поезд, ожидая,  когда  со  ступенек  вагона  сойдут
провожающие.  Но  провожающие  почему-то не  сходили. Выяснилось,  они  тоже
уезжали. Я обомлел.  Всю Россию исколесил, но никогда не видел, чтоб дальний
столичный поезд отходил набитым, как подмосковная электричка, битком.
     Висеть  на  подножке холодно, да  и опасно, пробились  в тамбур. Кто-то
начал стучать сапогом в  запертую вагонную дверь,  наконец открыли, а внутри
тоже стоят спресованно, туго -- плечом к плечу.
     Духота.  Она  крепла,  казалось, с каждым  поворотом  колес: обострился
терпкий запах потных тел. Женщине  на верхней  полке стало  плохо, ее  сняли
вниз, дали ей смоченный в воде носовой платок.
     Заохала толстуха у окна, что в такой жарыни курицу ей не довезти...
     --  В  Калугу  не  поехал, а  все равно  вагонзак, -- вырвалось  у меня
раздраженно, и Архиповы воскликнули удивленно: "При чем тут Калуга?!"
     Они были мокрыми, точно под ливень попали; переминались с ноги  на ногу
вот уже четвертый час; страдали молча.
     -- Эх, да в такой теснотище, да мягкую поповну, -- весело прозвучало из
тамбура, и все захохотали. А кто-то, прижатый дверью, заметил:
     -- Теснее, да честнее...
     Теперь уж выражать неудовольствие было просто неприлично.
     ...Побегали по городку  Сухиничи, долго волочились  с вещами до станции
междугородных  автобусов.  Ноябрь  на  дворе,  автобусы  ледяные.  Профессор
Архипова  взяла  у мужа  портфель, достала оттуда  зеленую  папку, полистала
удовлетворенно.
     Дорога в Козельск пустынна, заброшена, валяется на обочинах, похоже, со
времен  войны  какая-то  "колючка".   Просторы,   тишина,   только   автобус
погромыхивает. Не  верится, что только что был  нервный,  взвинченный  гомон
Москвы,  стоячий  вагон  в  Ивано-Франковск.  Словно ветром унесло сутолоку,
мчимся в тихую вечную Русь, где, слышал, течет речка Жиздра.
     Простился с историками у  Жиздры,  они в  гостиницу,  а я по  адресу на
измятой бумажке. Свернул  на сонную  улочку, по которой ехал на  велосипеде,
пугливо озираясь, подвыпивший солдат.
     Рычавшая, скалившая зубы овчарка тащила за собой  парня  в  милицейской
фуражке и патрульных солдат, каменный топот которых был слышен задолго до их
появления.
     Похоже, это не добрый собачий Каргополь...
     Обитая  клеенкой дверь  инженера  Конягина  не  открылась,  сколько  ни
стучал. Правда, не колотил  столь иступленно, как тогда, под Москвой. Однако
дверь ту, в землянке, из толстых досок, представил себе вдруг так явственно,
что даже сердце зашлось. И давний шорох, и звяканье запора...
     Повернул  обратно,  в  гостиницу. По  дороге  прошел  небольшим парком.
Безлюдье.  Каток  в сыром  снегу,  не  расчищен.  Выбрел  к  Жиздре,  взгляд
скользнул  по  каким-то  монастырским   строениям  за  рекой,  белокаменному
собору... Начались вдруг фонари, похожие на огромные бутафорские ландыши.  А
между  ними, в высоту "ландышей", красуются какие-то  гипсовые птицы  дикого
вида.
     Историки  все еще  топтались  внизу у оконца  администратора гостиницы,
который устало повторял свое "нет!" и "не будет!"
     Кажется, все уже  были порядком раздражены: после "стоячего  вагона" --
"стоячая ночка"...
     -- И чего вас принесло в праздники, -- ворчливо сказала женщина в белом
переднике. --  К  солдатам родители приехали, жены... На  частные  квартиры?
Никого ваш рубль не интересует! Кто это будет себя стеснять. В революционный
день... Ладно, поставлю вам раскладушки в коридоре.
     -- А что это за страусы у вас пасутся в ландышах? -- с досадой спросила
профессор Архипова.
     -- Это не страусы, -- почти обиженно ответила служба в белом переднике,
-- это фламинги. Гордость города Козельска!
     Архипова   нервно  поправила  на  голове   свою  оренбургскую  "башню",
воскликнула оторопело:
     -- У них Оптина Пустынь, а гордость города -- фламингИ из гипса!...
     И  тут меня будто  ожгло.  Минуту-другую не  мог  и  слова  выговорить.
Козельск  был в моих  глазах безликим захолустьем. "Укрепленным  пунктом" из
военных сводок. И только.
     Оказалось,  на  другой  стороне реки Жиздры -- Оптина Пустынь... "Ну  и
дубина!" -- сказал я самому себе с полным основанием.
     Оптина Пустынь  -- духовное прибежище Гоголя, Достоевского, Толстого --
существовала  для  меня...  вне  конкретной  территории.  В  университетских
лекциях Гудзия и Благого. В собственных конспектах. "Горние высоты духа!" --
со страстью восклицал Николай Калинникович Гудзий.
     Оптина Пустынь  как бы висела  в воздухе  и, чудилось,  почила  в  бозе
вместе с XIX веком.
     Именно  такое   представление  об  Оптиной...  дал  мне  филологический
факультет Московского университета.
     Куда  только  не  ездили  студенты  фольклорных,   лингвистических  или
спортивных групп. Даже на Эльбрус. Но...  "на горние высоты духа"?!  И мысли
не заронили...
     Тут  меня  окликнула  администраторша.  Сказала,  что приходил какой-то
человек в кожанке, однорукий, спрашивал Свирского. Не вы ли?
     Я понял, что мы разминулись. Только вот... однорукий?
     Кинулся вдоль парадной -- Советской -- улицы, по осевшему, в трещинах и
выбоинах асфальту,  и минут  через десять  подошел к  обитой  серой клеенкой
двери. К ручке пристроена записка.
     "Григорий! Ключ под половиком. Буду через двадцать минут".
     Я нагнулся,  достал  ключ,  повозился  с  пахнувшим  керосином  замком,
непростой  замок, конягинский,  лишь  после  третьего поворота  ключа что-то
щелкнуло, освобождая щеколду, и я переступил порог конягинского дома.
     Я  предвкушал встречу  с  Подмосковьем сорок второго года. Наверное, по
стенам фотографии знакомых ребят, неправдоподобно  молодых, обмороженных  до
черноты, с распухшими слоновьими ушами,  веселых, смеющихся. Конечно, снимки
беленных известкой "По-2", конягинских "русс-фанер".  Непременно  на  взлете
заснятых (газетные репортеры всегда ловили щелкнуть на взлете, когда видны и
самолетные  лыжи в небесах, и две черные бомбочки  по пятьдесят килограммов,
зажатые нашими "кухонными ухватами").
     А  может,  в  красном углу выщербленный  осколками деревянный пропеллер
"кукурузника", который вошел, неожиданно для всех стратегов  мира, в историю
большой войны.
     ...Если б ударило меня по голове бревном, вряд ли бы так ошарашило, как
сейчас.
     Дом бывшего инженер-капитана Советской Армии Конягина был весь, от пола
до потолка, увешан... иконами.  Справа, в светлом углу, икона нерукотворного
Спаса.  Самая  популярная на  Руси икона.  Во  всех  деревнях видел.  Голова
Спасителя  с  золотым  нимбом.  Перед  ним горит  синим  огоньком  лампадка.
Распятие  на  темно-вишневом  бархате  тоже  не  редкость.   А   поодаль  --
торжественное  изображение Георгия Победоносца, что  ли? На белом  коне,  со
щитом.  На щите желтое  солнце, круглое, улыбающееся,  как в детской сказке.
Святой воин  в розовых  сапожках и  в красном  плаще, который развевается за
ним,  как  водится,  поражает  копьем  змея.  Впрочем,  не  змея.   Какую-то
невзрачную бородатую фигуру в черных доспехах.
     Над головой воина летящий ангел в белом пытается надеть на него золотую
корону. Тихоходный, видать, ангел. Никак не догонит.
     А на втором плане серовато-синие городские стены с башенкой, из-за стен
выглядывают перепуганные горожане. Один даже мчит по лестнице прочь.
     Ч-черт  побери,  не   сей   ли  рыцарь  был   главным   героем  русских
черносотенцев, пожелтелые издания которых я листал в Ленинской библиотеке? С
современными  последователями  этого святого у меня знакомство  не шапочное.
Годами продолжались  баталии  и  на  улицах, и в  Союзе  писателей, и  в  ЦК
партии...
     Неужто  героем  Конягина  стал   любимый  Победоносец  "Союза  русского
народа"?  Я даже присвистнул. "Не  разругаться бы на  прощанье..."  Впрочем,
возможно, черная  сотня  вкладывала в  Георгия Победоносца  СВОЕ содержание.
Подбрасывала под его копье СВОЕГО змея...
     Возле следующей иконы я задержался надолго.
     Икона эта  была небольшой и, похоже, древней. Но не темной, как обычно,
а какой-то яростной, набатной.
     На ней был изображен по пояс архиерей или святой  в архиерейском  белом
облачении  с  черными   крестами.  Лицо   выписано  тщательно  и  заставляет
вглядеться в него с некоторым изумлением. Это не изможденное лицо аскета, не
византийское, как  водится, а --  простоватое лицо русского мужика с добрыми
участливыми  глазами.  Глаза Иван Яка,  когда он улыбается... С него будто и
писали. Да и лицо похожее видел. На Енисее. Парфен с красноярской пристани.
     Что  создает  тревогу?  Конечно,  фон.  Фон  такой,  словно  кто-то  за
мужичьими  плечами  "красного  петуха"  пустил.  Вот  откуда  набатный  дух.
Огненный  цвет  вокруг мужика, киноварный.  Горит  икона.  В  пламени  стоит
мужичонка в  странной для него  архиерейской одежде  и с золотым нимбом  над
головой. А вокруг, по краям иконы, в цветных квадратиках биография мужицкого
архиерея, что ли?
     Тут  я  был  готов  сказать себе,  что инженер  Конягин просто-напросто
собиратель  древних  икон.  Вроде  солоухинской  компании.  Встречался  я  с
такими... Рыщут люди по  деревням,  копаются  в руинах монастырей,  сводят с
икон черную копоть. Приглашают гостей на "смотрины".
     Но...  синий огонек  лампадки  горел перед головой  Спасителя. Явно  не
только собиратель...
     В эту минуту щелкнул  замок, и  вошел инженер Конягин в  своей потертой
кожанке. Протянул мне  единственную руку,  воскликнул: "Сколько лет, сколько
зим!" и еще что-то.
     Я  пожал его жесткую, как щепа, ладонь, а  потом в инстинктивном порыве
обнял его. Глаза, чувствую, стали влажными. Не сразу пригляделся. Невысокий,
тощий,  нервно  говорливый.  Пустой рукав  вложен  в карман кожанки...  И то
сказать,  не виделись тридцать лет. С февраля сорок второго, последнего года
нашей жизни, как думалось.
     Хочу что-нибудь сказать, не могу.
     Похоже, жизнь не  щадила нашего  инженер-капитана! Морщин вокруг желтых
глаз, как  трещин  на  стекле от камня или  пули, --  густо-густо. Складки в
углах рта  глубокие,  темные. Резко  выделяются  на  худом,  костистом лице,
болезненно-сером,  измятом и, пожалуй, недобром.  Вот  только  бугристый лоб
остался прежним. Вызывающим. Конягинским...
     Дорог мне человек,  до слез дорог, а -- о чем спросить?