ыми
тиражами  постыдная  жвачка, которая отвратила от русской литературы не одно
поколение.
     Многотомное академическое издание  послесталинских лет "История русской
литературы"  по  сей  день  --   пособие  и  опора  целой   армии  учителей,
журналистов,  социологов. Гиганты русской литературы в нем все как на подбор
подслеповатые недоумки.
     Гоголь,  утверждает  исследователь,  смог  понять  "стремление русского
народа  вперед... но увидеть  то направление,  по  которому должно  идти это
движение вперед, не смог..." (История русской литературы, 1955, т. 7).
     Федор Михайлович Достоевский в "Бесах", само  собой разумеется, выразил
"предвзятую реакционную концепцию" (там же, т. 9).  Иван  Сергеевич Тургенев
докатился до того, что пришел "к религии, о мрачной  и  антигуманной стороне
которой  он  так  сильно и  глубоко говорил сам" (там  же,  т. 8). С  Иваном
Александровичем Гончаровым еще хуже: "Философский материализм,  политический
революционализм, социалистические теории остались чужды Гончарову" (там же).
Мог бы  стать подлинным  русским  классиком  без малейшего  изъяна  Владимир
Галактионович Короленко. Увы! "В. Г.  Короленко стоит  в стороне от рабочего
движения..." (там же, т. 9). И так  о каждом  русском классике: "не постиг",
"не осознал", "стоял в  стороне..." О каждом,  кроме, разве,  Чернышевского,
который (что может быть величественнее!) звал Русь к топору.
     Да, классики русской литературы XIX века "единственно правильного пути"
не  ведали. А  кто  же  ведал, кроме  ученых-академистов,  которые много лет
подряд выверяли свои  работы по  последней  передовой "Правды"? Кто они,  те
новейшие классики, которые, по убеждению авторов академических томов, писали
на века?..
     "Не  надо!  -- взмолится  читатель.  --  Кто  забыл  газетные  полосы с
длинными  списками лауреатов Сталинских и Государственных премий по истории,
философии, литературе и литературоведению?!"
     Перечитаем  академическое издание, в  таком  случае,  под  другим углом
зрения. Размышляли  ли в стихах  или прозе  советские знаменитости  о  своем
месте в литературном ряду? Если размышляли, какие мысли вызывали безусловную
поддержку ученых-исследователей?  Отнюдь  не  в  годы,  когда звучал  призыв
"сбросить Пушкина с корабля современности"...
     Демьян  Бедный,  скажем, поставил вопрос ребром:  кто народнее  -- Иван
Андреевич Крылов или он, Демьян Бедный?
     "Конечно  же,  Демьян  Бедный",  --  солидаризируется  исследователь  с
Демьяном: "В большевистской идеологии Д.  Бедный видит первооснову  народной
поэзии". И чтоб уж не оставалось никаких сомнений, горделиво цитирует нового
классика: "Скотов, которых  он (Крылов. -- Г.  С.)  гонял на водопой,  //  Я
отправлял   на   живодерню"  (академическая   "История   русской   советской
литературы". Т. I. 1958. С. 281).
     Самые проникновенные строки тех лет, как мы помним, нередко посвящались
именно  тем, кто "отправлял на живодерню": "Не хочу хвалить чекистов  -- мне
дали смычок для  моего сердца", -- захлебывается от счастья зек  -- герой Н.
Погодина. История русской советской литературы под редакцией П. С. Выходцева
и  сорок  лет  спустя   (Москва,   1974.  С.  700)  с  полнейшим  одобрением
воспроизводит подобные  театральные заставки  эпохи  "канальных  перековок",
скрывавшие   убийство   десятков   миллионов   невинных    людей.   Пытается
реанимировать свою "вечную правду"...
     Когда я поглядываю на Монблан академических изданий, в  памяти невольно
возникает  отец Федор  из  бестселлера нашей  юности  "Двенадцать  стульев",
человек   корыстный   и   литературе  тоже   не  чуждый:   когда   печальные
обстоятельства загнали его на совершенно отвесную скалу, он  завершил поиски
своего счастья высоким поэтическим порывом. "И  будешь ты царицей ми-и-и-ра,
--  пел  он  со  своих  высот лишенным  приятности  голосом.  -- Подр-р-руга
ве-е-ечная моя!"
     Отца  Федора,  как  известно,  снимала  с  высот  пожарная  команда  из
Владикавказа.
     Снисходительное время наконец вызвало пожарную команду и к вам, дорогие
авторы   академического   многотомья,  монографий,   диссертаций,   школьных
учебников. Рядовые читатели,  а также преподаватели русской литературы как в
России,  так  и на Западе, хотели бы спросить вас,  как скоро вы  спуститесь
вниз, к так  и  не одолевшим ваших  высот Льву Николаевичу  Толстому, Федору
Михайловичу Достоевскому, Николаю Васильевичу Гоголю, пророчески посадившему
на свою волшебную птицу-тройку Павла Ивановича Чичикова -- несчастье России,
ее рок?
     Заждались классики.
     Москва, "Горизонт", N°6, 1991.


Александр Трифонович ТВАРДОВСКИЙ - штрафник издыхающей власти.
     "Самый опасный дракон - издыхающий" (Восточная мудрость).
     ...Мое сотрудничество  в журналах  началась в тот день,  когда  я, в то
время студент МГУ, принес в "Новый  мир" свою повесть о студентах-филологах,
не ведая, что вступил  на заминированное  поле.  Хотя мог бы  и  догадаться,
когда здесь же узнал о приеме Сталиным комитета по премиям его имени...
     Наверное,  мне целесообразно рассказать о  том, давно забытом.  Ибо все
это  вовсе не  столько  история  моих литературных  удач и неудач, а история
нашей  культуры...  Правда,  я  уж  по  многолетнеу  опыту знаю, любую удачу
"инакомысла" гебисты немедля превратят в его неудачу. Любой  плюс выдадут за
минус, чтоб  "инакомысла" принизить:  именно этому-то  их  и  учили... Но...
собаки лают, господа, - а караван идет. У каждого свое дело.
     Комитет  по  сталинским   премиям  выдвинул  на  высокую  премию  книгу
"Студенты" Юрия  Трифонова,  ученика  Констанина Федина. Обсуждения  прервал
Бубеннов, автор повести "Белая береза": -Товарищ Сталин, - вскричала  "Белая
береза". - Трифонову давать премию нельзя. Поступая в Литинститут,  Трифонов
обманул нас, скрыл, что его отец арестован КГБ...
     Фадеев стал белым, как смерть. Сталин пыхнул  трубкой, спросил холодно,
неторопливо,   кем   представлена  книга,   а,  узнав,  повернулся  к  члену
редколлегии "Нового мира" К. Федину. Тот медленно сползал со стула...
     - Тылантлива ли кныга? -  поинтересовался. - Тылантлива,  считаете? - С
минуту молчал, оглядывая перепуганных писателей. - Ну, так пусть идет...
     -  Чего вдруг  вылез Бубеннов? - позднее спросил я у  старого писателя,
который, как  и я, получал в "Новом  мире" очередной "кирпич" - рукопись для
рецензирования.
     -  Стыдно   говорить!  Юра  Трифонов  полукровка,   а  харя   Бубеннов,
известно...
     Вот так, господа  хорошие!... Черносотенному роду нет переводу! Ну, как
тут не вспомнить еще раз нашу дорогую агентуру интернет-ФСБ!
     Однако моей  рукописи о  студентах  МГУ жизнь  пока что улыбалась. Дома
меня ждало письмо от Константина Симонова,  сообщавшего, что повесть принята
и увидит свет в ближайшем номере журнала.
     Тут  же  отправился в  "Новый  мир",  где  мне  показали все рецезии на
Свирского, в том числе от Валентина Катаева, члена редколлегии журнала.
     Я просмотрел его пометки в своей рукописи и обмер. Катаевские замечания
раз и навсегда  отучили  меня от привычно - "приподнятой" в те годы газетной
стилистики. На полях, в трех-четырех местах, размашисто, красным карандашом,
было  начертано памятно,  как выстрел:  "Сопли!", "Вопли!"  Снова "сопли!" И
даже немыслимо многословно: "Сопли и вопли!"  У меня сердце упало.  Однако в
завершении - "выправить и - в печать!"...
     Но до  "печати", оказалось, было  еще  очень далеко.  Начиналась  эпоха
"космополитического"  психоза предсмертных сталинских  лет,  о чем рассказал
подробно в книгах "Заложники", и "На Лобном месте."
     Признаться, опасался,  отшвырнут,  как котенка, попавшего под  ноги.  И
вдруг, вся эта эпоха "вдруг"! - телеграмма от Панферова. "Печатаем!"
     - Разговаривал  с Костей  Симоновым  на  секретариате,  -  доверительно
сообщил Федор Иванович, увидев меня.. - Я забрал вас к себе...
     Какие  могли быть  возражения?!  И  роман  под  названием  "Здравствуй,
Университет" напечатан в журнале "Октябрь", 1952 год, N°N°1-2.
     Пресса была хорошей, и это напрасно: я - молодой автор-солдат еще очень
мало  что  понимал о происходящем в  годы  предсмертного  безумия  "вождя  и
демиурга". В интернете ныне стоят осколки последней, более осмысленной части
этой книги. В заголовке ее дальнейшая судьба: "Запрещенный роман".
     С Константином Симоновым близко не  сходился: он был  "небожителем", на
сворке ЦК, зверем бросился на "распятого" Михаила Зощенко...
     Александр Твардовский - совсем другое  дело... Впервые понял, Александр
Трифонович  ценит  меня,  как  литератора, когда труды  казахского  классика
вернул в отдел  прозы, а мне передал через своего  зама Бориса Закса просто:
"Природа  у  казаха  написана прекрасно, а  люди картонные.  Пусть  Свирский
пропишет людей..." Я "прописал", и казах получил свою медаль...
     Понял, что  он ценит  меня и  как личность, когда  -  после моих резких
выступлений в СП о государственном шовинизме  - я был  изгнан  отовсюду. . А
Твард  (так  мы  звали  его)  приказал своему отделу  прозы  (кажется,  Инне
Борисовой): - Григория  Свирского из списка "внутренних рецензентов", кто бы
нам ни звонил,  не вычеркивать. Так и не вычеркнули, кто бы ни звонил. Ну, а
то, что произошло далее , никто и предположить не мог...
     К   нам   домой   неожиданно  пришла  худющая   маленькая  Валя,   дочь
Твардовского,  несчастная, заплаканная,  сказала,  что  отец  умирает.  И он
просил меня срочно передать Свирскому вот что...
     К умиравшему Александру  Твардовскому явился проститься член Политбюро.
Валя не назвала его  имя, а мы не переспрашивали. Так  было принято тогда  -
если имя не говорят, - не переспрашивать...
     Был у отца с членом Политбюро, поведала она, трудный мужицкий разговор.
Отец прервал гостя вопросом:
     - А чего вы Свирского мучаете?
     - А мы его не мучаем. Он говорит про нас то-то и то-то...
     - Ничего он такого не говорит, -  возразил Твардовский. -  Это все ваши
стукачи придумывают.
     - Нет, Трифоныч, - Свирский думает, что он один, а он не один...
     И  Твард, знавший, что жить ему  осталось несколько дней, с неделю,  не
более,  вызывает  в больницу дочь и  отправляет ее к нам, чтобы предупредить
Свирских: либо возле них  пригрелся стукач, которого они принимают за друга,
либо  КГБ день и ночь прослушивает  их  телефон так же, как они прослушивали
"Новый мир", годами накапливая для ЦК партии  данные "об антисоветской сути"
журнала, чтоб нас угробить.
     Что  кстати  и  подтвердилось  в   самом   начала  перестройки,   когда
раскаявшийся  майор  КГБ рассказал  по московскому ТВ,  как  они  налаживали
всестороннее прослушивание квартиры Григория Свирского...
     Я  до конца  своих дней буду помнить  этот глубоко  сердечный  поступок
умиравшего  Твардовского, человека бесконечно мне  дорогого. Умирал, а своих
спасал...


Константин Паустовский и нанавистные ему "визгуны..."
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ
     Мне неслыханно повезло после  войны. Константин Георгиевич Паустовский,
просматривая на Всесоюзном совещании молодых писателей 1947  года рукописи и
первые  книги  прозаиков-фронтовиков,  задержал  взгляд на моей измочаленной
военной цензурой книжке  о войне в Заполярье и зачислил меня в свой семинар.
Власть  боялась пишущих  фронтовиков, и  на  нас набросилась  целая  когорта
казенных увещевателей -- от Фадеева и Шолохова до косноязычных комсомольских
вождей, -- которые  пытались втемяшить в наши головы понятия партийности, т.
е. послушания,  и внутренней цензуры...  Резким контрастом  прозвучал  тогда
тихий,   взмывающий  иногда  фальцетом  голос   нашего  учителя.  Константин
Георгиевич  требовал  от нас никогда не  расставаться с чувством  внутренней
свободы. Он видел, куда идет расстрельное государство,  восславившее "первых
среди  равных",  от  волнения у него  начался  приступ астмы: "Сам воздух...
воздух литературы...  внутренняя  свобода... Без  этого нет литературы. Если
нет независимости от..."  -- Он махнул рукой куда-то вниз, видно, в  сторону
зала, где клокотали и били себя в грудь увещеватели.
     Он  стал в те дни моим светом в окошке, моим нравственным  наставником,
резкий на язык благородный Константин Георгиевич,  и когда спустя  два  года
погром в литературе достиг  вдруг  высочайшего  накала,  я  кинулся к  нему.
Паустовский еще не видел свежей газеты, бросил взгляд на гигантского размера
статью "Об одной  антипатриотической группе театральных  критиков". Произнес
сквозь зубы: "Какая богатая  лексика!". Прочтя до конца, снова вернулся к ее
крутой большевистской лексике, повторяя с яростными и  брезгливыми нотками в
голосе:  "...выпячивают  отрицательные  явления"... "смакуют  недостатки"...
"огульно   охаивают"...   "стараются  принизить"...   "скомпрометировать"...
"смыкаясь  в  своих  взглядах  с  враждебными"...  "раздувают,  обобщают"...
"допускают  грубые выпады"...  --  И  нервно отшвырнул газету:  --  "Босяки!
Бездарны даже в брани! Никаких аргументов. Один поросячий визг. ВИЗГУНЫ!"
     Я  вспомнил  и Константина Паустовского,  и  давний горестный погромный
день, когда сразу после  публикации в "Новом русском слове" (11 августа 1995
г.) моей рецензии  на книгу израильской  журналистки Инны Стессель  раздался
телефонный   звонок   и  хриплый   голос  в  трубке  вскричал  с  уличающими
интонациями:  "Выхватываешь  отрицательные  явления?!   Огульно  охаиваешь?!
Принижаешь Израиль?!"
     Я ответил, что вовсе не  выхватываю негативные  явления. Если так можно
выразиться, я "выхватил" талантливую книгу израильской журналистки, болеющей
за судьбу своей страны.
     "Поговори  еще! -- угрожающе  взревела трубка. --  "Больное общество!",
"Крах идеи!" Эт-то про что такое?  Про сионизм?! Заткнись,  фраерок, а не то
заткнем пасть!"
     Я положил трубку. Не тут-то было. Звонят. Мерцающий стариковский голос.
Совсем другой  аноним,  а лексика  та же.  Уголовная.  Угрозы "посчитаться".
"Умыть рыло". Невольно вспомнились недавние статьи канадских газет о наплыве
российских    уголовников     в     Канаду.    Усмехнулся:    "Здравствуйте,
господа-товарищи!"
     И вот что  удивительно, кто именно  немедленно, первыми, грудью  вперед
бросился  выгораживать   израильских  чиновников:   криминальные   элементы,
объехавшие Израиль стороной. "Что за комиссия, создатель?"
     По счастью, здесь не Россия-матушка. В печати им,  героям задворок,  не
разгуляться...


     НЕ ТУТ-ТО БЫЛО...
     Свежие газеты  проталкивают  нам  в "почтовую  щель"  двери,  прикрытую
железной крышечкой, с грохотом и звоном. С грохотом и, как всегда, на неделю
позже  заявилось и  "Новое русское слово" от 22 сентября. В нем  "Ответ г-ну
Свирскому" И. Смоткина. Гляжу  и  своим глазам не верю.  "Выхватив несколько
отрицательных явлений"... "раздувает, обобщает"... "пригвождает к  позорному
столбу"... "допускает  грубые  выпады"... И --  никаких доказательств.  Лишь
расхожие  стереотипы  советского  агитпропа,  "шашлык  из  тухлятины",   как
говаривали старые писатели.
     Спасибо, господин патриот!  Не раз  слыхивал,  что тот,  кто  критикует
недостатки этой страны, тот враг Израиля.
     Я уже  был врагом  народа.  Я стал им в  1965  году, когда рассказал на
общем  собрании московских писателей, как во время  альпинистского похода  в
Осетии  меня  не пригласили  на  свадьбу  как грузина,  в  Грузии избили как
армянина,  прибалты  в  поезде  сторонились  как русского,  а  в  Москве  не
утвердили членом редколлегии литературного журнала как еврея.
     Вся  история  "дружбы  народов"  СССР  была представлена  мною,  как на
ладони... Задумайся над этим  высокое руководство СССР,  почтившее тогда нас
своим появлением, может  быть,  не горел бы сейчас Кавказ кровавым  огнем...
Однако мне авторитетно объяснили, что я не выражаю мнение  народа. Что  я не
друг,  а враг советской державы.  А выражают  это мнение руководители  Союза
писателей,  которых  я назвал на том  же  собрании антисемитствующей "черной
десяткой".
     И вот рухнула держава. Так кто же был ее лютым ворогом? Те, кто говорил
о ее  пороках, или те, кто и слышать о них не желал?  Вся эта приснопамятная
троица  Егорычев--Пельше--Андропов,  которая  кричала,  что  я  "клевещу"  и
"подтасовываю", а  затем изъяла  из библиотек страны все  мои книги  и, чтоб
никому не повадно было повторять подобное, вытолкала меня из Союза?
     И вот опять... "не выражаю", "выхватываю", "путаю..."
     Но  даже все  это лишь свежий ветерок по  сравнению  с тем, что повеяло
вдруг на  меня издалека. Пришла  израильская  газета, где  я прочитал о себе
следующее: "Свирский --  ренегат, отрекшийся  вначале в  Советском Союзе  от
своего еврейства, а затем в Израиле..."
     Тут я хлопнул себя  по лбу. Каждый,  кто  пусть даже не читал, а только
листал  мой  документальный  роман  "Заложники",  знает,  за  что   Григория
Свирского  исключили в свое время из Союза писателей СССР, а затем вытолкали
из  страны  социализма.  Каждый,  кто  хотя бы  просматривал роман "Прорыв",
помнит, что, оказавшись в Израиле, Свирский был главным свидетелем обвинения
на парижском  процессе 1973  года против советского  посольства во  Франции,
публиковавшего  перед войной Судного  дня антисемитские  материалы.  Что  он
помог  выиграть  этот  процесс,  отбросив,  как  грязную тряпку,  провокацию
брежневского агитпропа против Израиля.
     И все  это  я хлопотал,  оказывается, "отказавшись --  еще в СССР -- от
своего еврейства?!".
     Разгадка оказалась предельно простой: мои яростные обличители не читали
ни одной моей  книги, даже не листали их. Длинные уши НЕЧИТАТЕЛЯ  были видны
даже через океан.  Странно,  но именно они  и лютуют  на всех континентах...
Порой  мне  хочется по-доброму помочь им. Не  терпится вам облаять, показать
себя  людям,  да   полистайте  сами  книги.  Не  достанете  трилогию  "Ветка
Палестины", нет денег -- войду в положение, вышлю. Бесплатно.
     "НЕ НУЖНА НАМ ТВОЯ ПРАВДА!"
     В  своем  замечательном  опубликованном   посмертно  "Дневнике"  Корней
Иванович  Чуковский  в  заключительной  главке  "Год 1969" описывает  методы
многолетнего   обкрадывания,   одурачивания  советского   человека,  который
подвергается "специальной обработке". Это последние записи в больнице, перед
лицом смерти: "...начальство при помощи радио,  теле и  газет распространяет
среди миллионов разухабистые  гнусные песни -- дабы  население  не знало  ни
Ахматовой, ни  Блока, ни Мандельштама, -- записывает Корней  Чуковский. -- И
массажистки, и сестры в разговоре со мной цитируют самые вульгарные песни, и
никто не знает Пушкина, Баратынского, Жуковского, Фета -- никто".
     "Вся  полуинтеллигентная  Русь"  и  даже  встретившаяся  ему  здесь,  в
больничных  палатах, замечательная деятельная сибирячка с живым скептическим
умом  ("Разговаривать  с  которой  одно  удовольствие", --  добавляет Корней
Иванович не без  горечи),  "даже она не предполагает,  что  в России были...
Гумилев,  Замятин,  Сомов,  Борис  Григорьев,  в  ее  жизни  пастернаковское
"Рождество" не было событием, она не подозревала, что "Мастер и Маргарита" и
"Театральный  роман" --  наша  национальная  гордость...  Когда-то  Щедрин и
Козьма  Прутков смеялись над проектом  о  введении  в России единомыслия  --
теперь этот проект  осуществлен, у  всех одинаковый казенный метод мышления,
яркие индивидуальности стали величайшей редкостью..."
     "Специальной обработке" подверглось, как известно, несколько поколений,
в  результате  многие из нас и не подозревают, что  они мыслят стереотипами,
пишут, гневаются чужими заемными словами.
     Чтобы вылечить любое  заболевание, его, прежде всего, надо исследовать,
понять.  Попытаемся постичь,  что  движет нашими читателями? Какие  чувства?
Почему  они столь злобно набрасываются на  книги,  которые  не  листали,  на
газетные  статьи   писателей  и   журналистов,   не  о