лико на жулике сидит и жуликом погоняет!..
     ...Заключенных, которых теперь  везли и везли и баржами, и эшелонами, и
пешком  гнали, в окружении  овчарок,  быстро научили  профессиям  буровиков;
привезли  из   Баку  станки,  списанные  там  по  ветхости.   И...  началось
забуривание сотен миллионов в болото...
     У главного геолога Ухтлага Крепса отстоялись, со  временем, три любимые
фразы.  Три кита, на которых держалась его шаткая "планида". "Ну,  стоит  ли
спорить с администрацией из-за  одной буровой?!" -- с улыбкой выговаривал он
желторотым, только из  института.  Тем же,  кто, как и он,  отведал лагерной
"пайки", произносил вполголоса,  подкупающе сокровенно:  "Друзья,  через год
или шах умрет. Или осел подохнет. Или сам Ходжа Насреддин преставится..."
     Начальству  из ГУЛага он  говорил  мягко, но многозначительно:  "Вопрос
должен отлежаться..."
     А  пока  что был  образован  центр геологоразведки у  города  Вой-Вожа,
"Панама на Вой-Воже", как  окрестили его геологи. Полярная Панама отличалась
от  подлинной  лишь  тем,  что там  канал все же  был прорыт,  вода пошла, а
Вой-Вож так и остался навеки сухим...
     Однако   успели  выстроить  город.  Комсомольск-на-Печоре.   С  яслями,
рестораном и зоной для зэков. Обвесили город будущего, к празднику, красными
полотнищами со словами "Даешь..." и "Встретим новыми победами..."
     Госбезопасность  открыла на  нефтяных промыслах  Баку  и Гурьева  целый
заговор  против советской  власти,  чтобы  обеспечить  Комсомольск-на-Печоре
кадрами самой высокой квалификации...
     Все  было  учтено.   Утроен  штат   оперативников  и  следователей.  Но
российская земля следователям не поддалась. Не "раскололась..."
     С   годами  Комсомольск-на-Печоре  порос  лопухом.  Несколько  корпусов
передали  лесовикам.  Остальные  забили досками.  Молодые непуганые  геологи
окрестили  самую  перспективную   некогда  Троицко-Печерскую  экспедицию  --
Троицко-Печерской лаврой. Тундра взломала, раздробила асфальт.
     В  самом  деле, когда я заехал  туда, голубовато-зеленый  олений  ягель
стелился  на лагерной дороге  во многих  местах, словно там ее никогда  и не
было...
     "Ну, что ж, еще один Халмер-Ю, --  сказали мне  позднее в Министерстве.
-- На ошибках учимся..."
     Не год, не  два  -- двадцать лет продолжался неслыханный грабеж России.
Бессмысленный,  к тому же,  грабеж  --  за "пайку", "паечку";  или  еще одну
звезду на погоне...
     -- Думаете,  никто не восстал против разбоя? --  спросил  Цин, кинув, в
очередной раз,  телефонную  трубку на  рычажки. -- Восставали.  Еще во время
войны. Юнец,  только из вуза, сказал  на  совещании -- подумать только!  при
лагерной   администрации:  "Нет  тут  нефти!  Нефть  севернее.  В  Тиманском
прогибе..."
     -- Севернее? -- переспросил генерал Бурдаков, закуривая и ломая спички.
-- На сколько севернее?..
     -- Примерно на триста километров! -- ответил юнец с указкой в руках. --
В центре тундры...
     -- Непроходимой? -- уточнил генерал Бурдаков.
     --   О-обыкновенной,  --  протянул  юнец,  не   понимая   всей  глубины
генеральского вопроса.
     Вечером Крепс вызвал  юного  геолога, одобрил  его порывы,  даже  обнял
энтузиаста,  а на другой день... парнишку мобилизовали  на  фронт, где он  и
погиб...
     -- А вы записывайте, записывайте! -- вскинулся Цин.  -- От кого  вы еще
такое узнаете?..
     Имя  его  Цин  забыл.  Зато второго  еретика знали все... Цин  шагнул к
рассохшемуся  шкафу, достал картонную коробку с  фотографиями. Протянул одну
из них.
     На  фотографии  был  запечатлен  рослый, широкой  кости,  видимо, очень
сильный человек. Лицо доброе, застенчивое. Сидит на земле, у сарая, выставив
перед собой длинные ноги Паганеля в мешковатых штанинах. На обратной стороне
снимка  в  уголке  надпись: "Вольняшке  Илье  Муромцу -- Полянскому  от зэка
Добрыни"... И подпись, скромная, в уголке "Добрынин".
     ...-- Добрыня сидел  вместе со мной, -- продолжал Цин, пряча  коробку с
колымскими и ухтинскими  снимками, -- предложил мне, еще в годы войны, учить
испанский язык, "чтоб мохом не обрасти..."
     -- Почему испанский? -- поинтересовался Цин.
     -- Если  зубрить немецкий, скажут, готовимся к  немецкой  оккупации, --
объяснил предусмотрительный Добрынин. -- Английский тоже подозрителен: "Не к
побегу  ли готовятся?"  И припаяют  второй  срок. А --  испанский? Никто  не
придерется. Даже  Паганель  учил  испанский, хотя, как известно,  по  ошибке
выучил, вместо испанского, португальский...
     В  памятном всем  ухтинцам  пятьдесят  девятом  году  Добрынин  обвинил
Крепса, которого окрестил "бывшим геологом", в "перманентной лжи".
     Комсомольск-на-Печоре  уже  прорастал  лопухом, генерала  МВД Бурдакова
проводили  в  Москву, на  почетную пенсию, и  многотиражка "Советская  Ухта"
объявила, что она за Добрынина... Ухта заколыхалась, как от землетрясения...
     Однако  едва  Добрынин набрал в  грудь воздуха,  чтобы  уличить  Крепса
вторично, с документами  в руках, как... отбыл  на Кубу. Фиделю Кастро нужен
был специалист-нефтяник. Позарез. Крепс  немедля  сообщил, куда следует, что
лучше  Добрынина  не  найти.  "Первоклассный  специалист,  а главное,  знает
испанский... Такое счастливое сочетание!"
     Аттестация была справедливой, и Добрынина... поздравили с повышением.
     А Крепс остался. Он не знал испанского.
     Остался, конечно, уж не главным  консультантом  НКВД, с самим Берия  на
дружеской  ноге... Начали оправдываться мудрые прогнозы: "Через год или  шах
помрет,  или  осел  подохнет..."  Крепс  был  теперь  полноправным  хозяином
Комиболот.    Начальником    Ухтинского    территориального   геологического
управления. Денежным мешком, с которым даже сам первый секретарь Коми-Парижа
(так величали Сыктывкар) говорил с бархатистыми интонациями...
     -- Вы были  у  Крепса дома?  Видели сейф? В нем не  серебро и злато  --
оправдательные  бумаги,   на  случай,  если  новый  шах   помрет  или   осел
преставится...
     Крепс,  вовсе   не  глупый  человек,  а   профессионал,   некогда  даже
талантливый,  давно понял,  где может отыскаться главная, промысловая нефть,
но ведь это какой риск! Два раза приходили за ним с револьвером. Не хотелось
в третий раз садиться, ох, не хотелось!..
     ...Геологи роптали. Рабочие  матерились,  хоть и получали  за  погонные
метры бурения, а не за нефть. Даже уголовники становились непочтительными.
     Как-то  Крепс  заночевал  в  тундре:  испортилась  машина.  За  полночь
похолодало, и Крепс, разломав  ручку своего  геологического молотка,  разжег
костерик. Вскипятил чай. Рабочий из блатных сказал утром во всеуслышание: "В
гробу я  видел  таких  ученых.  Что  за доктор-профессор?  Съел  собственный
молоток!"
     Наконец с трибун партактивов заговорили о "многолетней крепсаниаде"...
     ...Скандал  не  утихал  долго,  и немудрено!  Только  Крепс  официально
подтвердил,  что в Коми нефти  и газа не было, нет  и  не  будет,  как возле
неведомого селения Тэбук забил нефтяной фонтан, да такой силы, что из Москвы
тут же вылетели два правительственных самолета:  три  министра,  заместитель
Косыгина,  два  отдела Госплана  СССР.  Пришлось  разбивать  шатер-ресторан.
Посылать вертолет за армянским коньяком.
     Тут уж и Крепс ничего не мог поделать...
     Геология двинулась в глубину тундры, на берега Печоры и Баренцева моря,
а  Крепса  отодвинули  в  "почетные  геологи",  "почетные ректоры,  почетные
шеф-руководители  музея Ухты (здесь  он особенно  настаивал: историю Ухты он
намеревался писать и экспонировать сам, лично!)
     Чем гуще  зарастал лопухом и оленьим ягелем Комсомольск-на-Печоре, или,
как значилось на геологических  картах, Джебол, тем  все чаще писала местная
газета о "крупном геологе Крепсе..."
     Крепс  сам вычеркнул  слово  "выдающийся"  в одной  из  первых  статей,
подготовленных ЕГО Музеем. Достаточно и "крупный"...
     -- Почему я годами настаивал  на Джеболе? --  воскликнул  он на высоком
совещании,   отмахиваясь   от  невыносимого   Цина,   кричавшего   с  места:
"Жулико-жулико!" -- Я старался привлечь внимание правительства к Коми. Иначе
не дали б ни станков, ни ассигнований... Не  будь частного поражения Крепса,
не было бы побед Полянского!.. Я был  старым, скрипящим мостом,  по которому
прошли к победе...
     -- Жулико!  --  возопил  Цин, вспомнив об  этом. Забегал по комнате. --
Жулико! Чистопробный! Как видите! И  музей жулико! Умертвил  науку. Задержал
развитие Севера на двадцать лет.
     ...Увы,  Москва по-прежнему  верила  Крепсу, да и могло ли  быть иначе,
когда диссертации почти  всех руководителей Министерства были написаны... по
данным  профессора Крепса.  Куда  ни  зайдешь, за столами  восседают доктора
наук... по Крепсу.
     Мир, правда, ничего  не знал  о крупном  геологе  Крепсе. Профессор был
засекречен строже, чем еще не взлетевший космонавт.
     -- Думаете,  только недра засекречены? Заявки на столы для  джебольских
канцелярий писались с грифом "Секретно"... Жулика не засекреть, так это ведь
каждый  увидит -- продувной! Жулику секретность, как манна небесная...  Пока
расчухаются, осел подохнет или хан тю-тю.
     Геологи  Ухты знали,  что  в сейфе Крепса  лежат и  несекретные работы.
Сугубо технические. Популярная  статья  о  происхождении  нефти,  лекции для
студентов...  Сколько  раз  Крепсу  предлагали  опубликовать  их  --  он  не
торопился...
     В конце концов зашепталась  Ухта -- на чужой роток не  накинешь платок:
"Самый известный неизвестный..."
     ...Я слушал  неистового Цина,  который, произнося  имя  Крепса,  грохал
кулаком  по столу,  кричал, только что не плевался; слушал  молча, внутренне
сжавшись. И верил ему, и не верил. Скорее, не верил,  хотя многое могло быть
правдой...
     Понимал, что бедолага Цин, дважды ждавший расстрела, имеет право судить
людей  круто. Но...  не  сфокусировал ли  он  на Крепсе  всю  свою  тюремную
ненависть? Потому лишь, что Крепс под рукой... Не стал ли для него старик  с
трясущимися руками козлом отпущения?..
     -- Хватит! -- прервал себя Цин, увидев, что я перестал записывать. -- К
чертовой бабке!.. Будете завтра в Ухте?.. Советую! Увидите и императора всея
Коми. Во всей красе!

ЛАГЕРНИК
     Вечерний вертолет снова забросил меня  в Ухту  -- стольный град; утро я
провел в огромном жарком кабинете Николая Титовича Забродюхина, хозяина всей
ухтинской земли,  простершейся от Перми до  Нарьян-Мара,  этак три  Франции,
Испания вместе с  Португалией  да итальянский сапог  в одном мешке.  Нелегка
ноша...
     Мы приехали вместе с  Гореглядом. Вошли  не сразу.  Тонкая,  как жердь,
женщина-секретарь с черными нарукавниками сказала непререкаемо:
     -- Погодите минутку! Говорит с Москвой...
     Горегляд протянул пальцы к батарее, отдернул, точно от пламени.
     -- Жарят, как сковородку в аду! Грешники на месте?
     --  О, со всех буровых собрали,  Давид Израилевич! Сто тридцать душ! Да
наши, управленческие.  Такого никогда не бывало. -- Секретарша сказала почти
беззвучно,  одними губами:  --  Ольгу Петровну  жалко, сил нет! Всю жизнь за
Полянским,   как   нитка   за   иголкой.   По   Таймырам-Магаданам.    Вроде
жен-декабристок. А под конец жизни... на тебе!
     Мы  ждали у дверей, к моему удивлению, тонких, необитых, оттого, видно,
что  никакие двойные двери,  обычные  у руководителей  такого ранга, никакая
обивка  не заглушили  бы  сиплого  клокочущего  баса, привыкшего  к  грохоту
буровой.
     --  Я не геолог,  Алексей Николаевич. Я... это...  буровик!.. Они могли
провести  меня  как угодно...  Значит.  Правильно, Алексей  Николаевич! Воду
решетом  носим...  Почему  это?  Все   документировано!  Я...  это...  люблю
сталкивать  геологов  лбами и смотреть, что из  того получится...  Профессор
Крепс предупреждал, там, значит, лысый свод. Ни грамма нефти. Вот так!
     "Вот  так!" -- Председателю  Совета Министров... Не боится сгореть? Чем
ближе  к Полярному  кругу,  тем  люди  смелее.  А уж  за  Полярным  кругом?!
Дальше-то гнать некуда...
     С грохотом бросили трубку.  Мы хотели уж  войти, но за дверью  саданули
матом.  Не  привычным  "рабочим  матерком", к  которому  на промыслах  порой
спокойно  относятся  даже  женщины.  А каким-то  грязным  садистским  матом.
Казалось, не  будет  конца пакостной матерщине. Николай Титович ругательства
выворачивал как погрязнее, пообиднее. Даже недвусмысленное "сукин сын"  было
для него, видно, бранью слишком интеллигентной.
     -- Сын суки! -- клеймил он.
     Никого, вроде, не  обошел. Каждому,  находившемуся  в кабинете, отыскал
прародителя в зоосаде... Вскричал, похоже, набрав в легкие воздуха:
     -- Когда  весь советский народ под водительством нашей славной... Встав
на производственную вахту, в честь предстоящего партийного съезда... Отвечая
на заботу родного правительства...
     -- Пусть не  обманет  вас  его  портяночный язык, --  бросил мне  Давид
Израилевич, когда мы входили в Управление. -- Он куда хитрее своих словес...
     .
     --  ...Давид  Израилевич!  --  воскликнул  я,  войдя  на  другой день в
кабинет, отведенный ему в ухтинском управлении. -- Еще один вопрос младенца.
Кто нужнее властительному Забродюхину, Геолог-первооткрыватель Полянский или
Крепс, вчерашний день, с микрофончиком в ухе?
     -- Это.. это сложный вопрос...
     --  Сложный?  России нужен газ,  -- недоумевал  я. -- Не будет газа, не
будет Титовича... Почему же Титович, человек дела,  прагматист,  циник, хам,
обнимается с прошлым, из которого  не выжмешь ни капли  нефти? А  Полянского
торопится утопить. При первой возможности... Где логика?..
     Горегляд  быстро  собрал  бумаги, сунул их в  ящик стола, вывел меня из
управления, полуобняв за плечи и ускорив шаг.
     --  Смотрите,  какой   прекрасный   город!   --  воскликнул  он,  увидя
Забродюхина,  вылезающего из "Волги" с цепями на колесах. -- Не замерзли? --
вполголоса  добавил  он,  когда Забродюхин,  метнув взгляд в  нашу  сторону,
скрылся  в  мутно-белом стеклянном подъезде. -- Прогуляемся  по улице  имени
вождя  и учителя...  Я люблю мороз... --  Он  провел меня засыпанными снегом
дворами, в  которых  разбойно  свистел ветер, к  центру города. -- Смотрите,
какие проспекты!  --  одушевленно продолжил  он.  --  Какая  арка!  Портики!
Фасады!  Греция!  А  вот  почти  адмиралтейская игла!..  Я  давно  собирался
показать вам  Ухту! Строили  зэки-ленинградцы,  истосковавшиеся  по  работе.
Малый Ленинград  воссоздали.  Плод  любви несчастной... Вы были в  Сибири?..
Ангарск  -- тоже малый  Ленинград. Куда  только не  расселяли  ленинградцев!
Пол-России в малых Ленинградах...
     В задымленном  кафе, в отдельной  комнате, где при  появлении Горегляда
накрыли  стол белой скатертью и  завели на полную мощность музыкальный ящик,
Давид Израилевич достал  из своего огромного,  как саквояж, портфеля,  еду в
пергаментной бумаге.  Отрезал ветчины, отменной розовой ветчины, которую и в
Москве не сразу отыщещь. Раскрыл баночку кетовой икры, бутылку "Столичной" с
этикеткой на английском языке. Улыбнулся мне, как радушный хозяин:
     -- Не удивляйтесь! Я -- старый холостяк. Выдержанный в одиночках... Все
свое ношу с собой... Так о  чем, бишь, мы?.. А, вы ищете логику... В Ухте...
М-м-м...  --  Горегляд  ел,   точно  дирижировал  симфоническим   оркестром.
Вдохновенно.  К  рюмочке руку протянет, отхлебнет; вторую  руку  выбросит за
ветчиной, наколет ее вилкой,  как  трезубцем,  пухловатые  пальцы  в сторону
отведет,  поглядит на  ветчинку  издали. Как  она отсвечивает  на  солнце...
Икорку на нож, и размазывает по хлебу, ритмично, неторопливо, так и хочется,
чтобы  в  конце  музыкальной  фразы ножом  по  рюмке позвенел,  что  ли, для
звуковой полноты.  Затем, круто  повернувшись,  он выбросил  перед собой обе
руки с ножом и вилкой:
     -- Официант!..
     --  Значит,  любезнейший,  ищете  логику?  --  продолжал  он,  отправив
решительным  жестом щи  суточные обратно на кухню... -- Алексей! -- радостно
воскликнул   он,   заметив  кого-то   за  приоткрытой  дверью.   --  Садись!
Знакомься!..
     Высокий костлявый  мужчина  лет  тридцати двух с  интеллигентным нежным
лицом, назвав  себя, уселся рядом, и Горегляд повторил ему слово в слово мой
недоуменный вопрос.
     Мужчина пить отказался. пригубил для вежливости. Одернул черный пиджак,
как военные одергивают китель. Произнес негромко, с усмешкой:
     --  Почему  лагерник стал плечо к  плечу с Музеем? Так  они же  "родные
братья", как  говорят  мои  пациенты.  Близняшки...  Тут  вряд  ли  что-либо
объяснишь!.. Надо самим поглядеть. Завтра я вылетаю в  глубинку. На  дальние
буровые. Хотите со мной?
     --  Смелый  парень! -- вырвалось у меня,  когда тот ушел. -- Сказать  о
самом Забродюхине -- лагерник... Кто это, Давид Израилевич?
     -- Начальник милиции города Ухты.
     -- Кто?!
     -- Ах, дорогой, все смешалось в бывшем доме Облонских!..
     ...Утром в аэропорту Ухты я столкнулся нос к носу с Николаем Титовичем,
только  что  проводившим в Москву заместителя председателя Совета  Министров
СССР.  От Титовича потягивало  дорогим конъяком.  Он был озабочен, но как-то
радостно, расслабленно озабочен. Даже остановился  поговорить. Узнав,  зачем
мы  здесь,  отобрал у  начальника милиции вертолет, необходимый, сказал  он,
членам Правительственной комиссии. Моложавый начальник милиции побагровел до
шеи, однако ни слова не  возразил, повернулся кругом. Как  по команде. Дверь
только швырнул так, что даже Забродюхин подернулся. Сказал вдруг мне резко:
     -- Садись, журнальный червь!
     От неожиданности я сел на самый край кресла. Николай  Титович устроился
подле и, вытащив из портфеля карту, ткнул в нее пальцем:
     --  Посмотрите сюда! --  сказал  почему-то встревоженно. -- Пятнадцатая
буровая. Кочегар, значит, бандюга  и это... педик. Восемь мокрых дел, десять
судимостей. Веревка по нем  плачет...  Шестнадцатая буровая. Повар -- бывший
князь. Морфинист, запойный... Помбур -- того не легче! Офицер из дивизии  СС
"Галичина". За уничтожение...  это... евреев приговорен к расстрелу. Как-то,
значит,   уцелел...   Далее   семнадцатая.   Буровой  мастер  Иван   Апоста.
Убийца-рецидивист.  Власовец  или  бандеровец, дьявол  их  разберет. Отсидел
двадцать  пять лет,  как  один  день!  Зверь, доена-поена!.. А сколько  там,
значит, просто  шпаны.  Заполярье,  уважаемый! Мусорный  угол! Всадят нож за
новый  свитер,  за  мохеровый  шарф. А  сапоги  у вас вон  какие, на меху...
Горегляд? Золотой мужик, держитесь к нему ближе, не пропадете...
     Я поблагодарил  Николая  Титовича за предупреждение,  подумав невольно,
что, видно, не зря  именно он, бывший слесарь  из  сучанской  шахты, ломовой
инженер-буровик, по кличке Лагерник,  назначен на свою  каторжную должность.
Уголовники, говорят, уважают Лагерника... Недавно, рассказывают, он застал в
одной из шахт спящего сторожа. Поставил его на ноги, и со всего размаха -- в
ухо. Сторож -- из  блатных -- протер глаза, увидел, кто перед ним, и, в свою
очередь,  Николаю  Титовичу -- в ухо.  Да так, что  тот  пролетел  по  сырой
штольне метров на десять. Плюхнулся в грязную воду.
     И  --  ничего. Никаких  мер,  никаких  приказов.  Просто...  обменялись
любезностями.  Свой человек! Кто бы, кроме него, справился  в этом кромешном
царстве?
     -- В каком районе упало давление, Николай Титович?
     -- Возле семнадцатой буровой.
     Туда  вылетал,  спустя  полчаса, армейский  "МИ-6".  С  вертолета  даже
зеленую  краску не  смыли.  Только что, видать,  передали промыслам, которые
стали  сегодня  нужнее армии.  На  "МИ-6" загружали  аварийное оборудование,
лысоватый  аварийный мастер кричал: "Майна!"  "Вира!"...  Усадили на ящик  и
меня.
     ИВАН АПОСТА, БУРОВОЙ МАСТЕР, УБИЙЦА-РЕЦИДИВИСТ...
     ...Буровая  с  воздуха  походит  на  пароход,  зажатый  льдами.  Вблизи
ощущение  это усиливается: вышка в сталактитах, глыбах льда. Бур