брустверы из  ледяных трупов.  Зеленые
"подснежники", накиданные у самолетных стоянок и деревенских хат.
     Страшный  убийственный  цвет  почему-то  вызвал в  памяти  этого  Ивана
Сергеевича из штаба армии, который заявится утром с кольтом на животе.
     Прикатил он как-то на двух "газиках". Из первого сам вылез. Из  второго
вышел  мужчина  лет  тридцати  в  рваном ватнике  и  лаптях и  девчонка  лет
восемнадцати. Румянец во  всю  щеку. А мотор, как на грех, не  заводится. Из
мусора мотор, давно свое отработал. Я все руки ободрал, винт крутил. Конягин
два  часа   бился  --  свечи,  прокладки   менял,   погнал  меня   за  новым
аккумулятором.  Притащил  самый сильный,  из зарядки.  Помогло  как мертвому
припарки...
     А  до  рассвета  час.  Мужчина в лаптях нервничал,  сновал взад-вперед,
девчонка  обняла его  за плечи:  "Старший  лейтенант,  не волнуйся!  Старший
лейтенант, не волнуйся!"
     --  Опоздали! Их сразу возьмут! -- тихо заметил Ивану Сергеевичу кто-то
выглянувший из  первого "газика". Иван Сергеевич лишь рукой махнул в меховой
перчатке, мол, не твое дело.
     Тут вернулся с задания  последний по штабному расписанию  наш бомбовоз.
Ночь кончилась.
     Уж  сереть  стало,   когда  затарахтел  наш  старенький  мотор  "М-11",
затрясся, наконец выровнялся.
     Летчик  подошел к Ивану Сергеевичу,  придерживая  рукой  свой  парашют,
болтающийся пониже спины, сказал:
     -- Товарищ подполковник, к  выполнению ответственного задания готов! --
И медленно обвел глазами светлевший горизонт,  мол, понимаешь ты, что я везу
твоих людей на  верную  гибель. Парашюты у них ночные, черные. А угодят  под
солнышко.
     -- Вперед! --  рявкнул Иван Сергеевич, и наш  заплатанный  "У-2" тут же
заскользил, подпрыгивая на снежных наметах, провожаемый  взглядами всех, кто
находился на поле...
     Ничего  хорошего,  получается,  от  этого  Ивана  Сергеевича  ждать  не
приходилось.
     ...Немецкую ракету на парашюте --  какую за ночь? --  раскачивал ветер.
Она снизилась,  светила  безжалостно.  Выжигая своим химическим  светом  все
надежды...
     Я  побежал,  не  ведая  куда,  снова  опрокинулся  на  что-то  ледяное,
костлявое: задел валенком почернелую руку, торчавшую из-под снега. Вскочил и
опять брякнулся лицом об жесткое, неживое...
     Так  я мчал, пока не ухнул  в огромную яму.  Забыл, саперы приезжали на
прошлой неделе, рванули  землю толом. Получилась огромная  могила, в которую
кидали "подснежников". Почти все они были  раздеты: одни  в  белых нательных
рубахах, другие в гимнастерках.
     Это,  заметил   кто-то,  деревенские,  обобранные  войной   до   нитки,
"раскурочивали  по  ночам  павших..."  Ватные штаны и  валенки были содраны,
порой вместе  с армейскими  подштанниками. Так  и  оставляли  стриженого  --
головой вниз, голыми посинелыми ногами вверх.
     Я не мог  выбраться из глубокой промерзшей ямы. Ногти обломал. Сполз на
животе обратно.
     Зло  меня  взяло.  Сам себя хороню. Уж  и в  могилу залез. Стало  вдруг
нестерпимо жарко;  что было силы,  подпрыгнул  и,  уцепившись за обрубленный
корень дерева, выбрался  наверх. Ткнулся я  лицом в обжигавший снег. Полежал
обессиленный, отупелый.
     Наконец приподнялся  на  руках,  сел,  подтянул  свои  полуобгорелые от
частой  сушки  валенки  и   --  взглянул  в  набитую  доверху  яму.  Исчезла
отупелость, будто  ее и  не было. Сказал самому  себе со спокойной  яростью,
которую испытал разве в Волоколамске,  когда  увидел трупы наших  повешенных
парней:
     -- Душегубы проклятые, ничего не скажу об инженере, ничего  вам из меня
не выколотить...
     И тут я понял  окончательно, что  пропал. Заревел  в  голос. Ревел, как
мальчишка, не стыдящийся своего рева. Слезы намерзли на щеках, и я их сдирал
рваной варежкой вместе с шелушившейся обмороженной кожей.
     Войне и года не было, и я еще жутко  боялся смерти. И прощался, впервые
прощался  с жизнью, понимая, что мне ничто не поможет... Я воочию видел себя
среди этого навала "подснежников". Так же вот и будут торчать голые  зеленые
ноги.
     За ночь меня заметет, а потом доконают маму, которой придет бумага, что
ее сын расстрелян по приговору военного трибунала...
     Я тянул солдатскую лямку третий год, видел,  как пропадают люди. Теперь
нацелились  на инженера... За  что? Не любят, вот и "стучат"... Я топтался и
топтался на снегу, отгоняемый хриплыми застуженными голосами часовых: "Стой,
кто идет!"
     Почему вдруг  догадался пойти  к инженеру? Да вовсе  не догадался. Стал
коченеть. Руки, как деревянные.
     Кое-как перевалил через  бруствер  из  скрюченных  трупов,  окаймлявший
аэродром, как крепостной вал. И потянулся к огню.
     Не  сгибавшиеся в коленях ноги привели  меня к своей землянке; я взялся
за лопату, чтоб откопать дверь, но поставил ее на место.
     "Что скажу в землянке, если спросят?.. Кто сможет помочь? Никто..."
     И тогда я  решил достучаться до  инженера, который жил со своей "Лыжей"
рядом, в крошечной землянке.
     Я   стучал  и   стучал   в   дверь   инженера.   Дверь  дощатая,  доски
необструганные, шершавые.
     Разбил  кулаки  в  кровь и  не  почувствовал этого.  И вдруг зашуршала,
звякнула железная щеколда. Это был звук спасения, в котором изверился.
     Заспанный Конягин поглядел на меня своими холодными глазами:
     -- Что тебе?.. Заходи!
     Я оглядел землянку -- "Лыжи" не было; начал лопотать...
     -- Погодь! -- сказал  он, и, выйдя на порог,  видно, натер снегом лицо,
шею. Вернулся раскрасневшийся, лоб аж горел; сказал, прикурив от самодельной
зажигалки:
     -- Давай по порядку...
     Выслушав меня, он  посидел минут пять недвижимо,  попыхивая папироской.
Затем закрутил ручку полевого телефона, сказав мне жестко:
     -- Выйди наружу. Жди!..
     За дверью кружило, как и раньше. Не  то поземка свистела, не то бомба с
очередного ночника... Немецкая САБ погасла. Тьма стала непроглядной.
     Минут  через пять  мимо  меня  прошуршал  по снегу  человек.  Когда  он
приоткрыл  дверь  Конягина,  я узнал его. Лейтенант  из  штаба  полка,  друг
Конягина,  земляк  вроде...  Его  не  было целую вечность,  затем  он  вышел
неслышно,  почти крадучись, как будто я уже был  "подснежником", не повернув
ко мне головы. Я понял это так: "Все! Никто не спасет!"
     Тогда пусть  я замерзну тут, у  конягинской двери. Лучше оледенеть тут,
чем  кокнут,  а  потом  убьют  мать.  Я уже не чувствовал  ничего, чудилось,
пожалуй, ощущение дремотного тепла, когда снова, не  взглянув в мою сторону,
прошмыгнул  в  землянку штабист. Сразу  вышел назад и --  исчез  в свистящей
поземке.
     Инженер-капитан  Конягин  поглядел   на   мое  лицо,  вытащил  бутылку,
заткнутую  белой  ветошью  для протирки  моторов.  Налил  мне  стакан водки,
сказал: "Быстро!"
     Я выпил залпом, он подождал, пока я обрету цвет живого... И сказал мне,
как всегда, единым духом:
     --  Вот  тебе  предписание  в Коломну, там пересылка Запфронта,  выдана
задним числом, уже два дня,  как  я  тебя откомандировал, понял?  Поелику ты
сверхкомплект,  понял?  Когда  приедет  сюда этот...  Иваныч  из  армейского
СМЕРШа? --  Набрал в грудь воздуха, и уже  жестко, как  боевой приказ: --  К
пяти утра  чтоб  тебя здесь  не было,  двигай тут же, не  емши  -- не пимши.
Машины  идут за снарядами  с  передовой, голосуй;  в  Волоколамске, ожидаючи
состав,  не торчи  на  виду,  ткнись  в вагон и  замри,  будут  окликать  --
выманивать --  ни-ни!  Попадешь через  Москву в пересылку  Запфронта, оттуда
рвись куда дальше, -- из двадцатой армии, с Западного фронта, хоть к полюсу,
понял? -- Взглянул на мое встревоженное лицо. -- А мы, дай Бог, отобьемся...
     Я затолкал все свое имущество в старый армейский мешок, закинул  его за
спину и выбрел, по снежной целине, к обочине дороги, на которой  тряслись --
буксовали  грузовики  со  снарядными   ящиками.  Тянулись  сани-розвальни  с
ранеными.  Лошади шарахались  от железного грохота,  раненые постанывали.  Я
прыгнул в пустой кузов полуторки и через час, озираясь (чтоб не попасть кому
на глаза), мчался по разбитому перрону станции Волоколамск, конечной станции
сорок второго года...
     Кто-то  подал  руку,  втянул  в товарный вагон. Бинты  мои расползлись,
черная  кожа  на щеках  окончательно  облезла.  Вагон  забит  кавалеристами.
Обмерзшие. В бинтах. Остатки уничтоженных эскадронов генерала Доватора.
     В родимой Москве не задержался. Ни  на  минуту. Поглядел с любопытством
на аэростат  воздушного  заграждения, который  куда-то  волочили на коротких
веревках девчата в зеленых юбочках. "По улицам слона водили". Никогда  этого
сверхоружия не видал. Что-то в  этом  было от  цирка. Вроде наших "У-2",  --
тоскливо подумал я.
     Майора, принимавшего  в  Коломне  мои документы,  попросил,  чтоб  меня
отправили на фронт сегодня же.
     -- Какой фронт! Тебе в госпиталь надо!
     --  Не  могу,   дорогой  товарищ  майор,  --  воскликнул  я,  как  мог,
выразительно. -- Ни дня не могу ждать.
     Майор поглядел на меня, спросил сочувственно:
     -- Твоих, что ли,  всех порешили? -- И, не дождавшись ответа: -- Ладно,
догоняй состав. Уходит стрелковая часть, успеешь, давай с ними...
     Я  впрыгнул  в отходивший  вагон,  который скрипел и шатался.  Так он и
дошатался до станции, которую сопровождавший нас офицер называл Чуваш-Париж.
     Оказалось, тут формировался новый стрелковый корпус.
     Загнали нас в холодные конюшни, выдергивают по одному. Проверка. Я одно
знаю. Завет Конягина. Уходить подальше. И сразу.
     Выложил  я  офицеру   свою   красноармейскую   книжку.   С  фотографией
длинношеего солдата в синей пилотке.
     -- Э, да ты не сюда попал, -- сказал офицер и распорядился выписать мне
направление в город Арзамас, где размещался 1-й запасной авиаполк.
     Плохо! Арзамас -- город  старинный, на  прямом пути Москва--Казань, тут
выудят и без фонаря...
     Сдаю  в  Арзамасе  свои бумаги, вижу, толкутся возле пареньки в  летных
унтах. Оказывается, это стрелки-радисты. Их "отфутболивали" в Казань, в  9-й
запасной авиаполк. "Бомбардировочный", объяснили. Я подал голос, мол, и  мне
надо в Казань. Всю войну на бомбовозах работал.
     -- А пожалуйста, -- сказал "строевик". -- У нас только истребители.
     В Казани формировался новый полк. Кто не очень рвался на войну, тот мог
"кантоваться" здесь  и месяц, и три. Людей по-прежнему  было намного больше,
чем самолетов.
     Ни в мотористах, ни в воздушных стрелках  надобности не  было. Я побрел
было обратно, но меня догнали и вернули.
     --  Ты  электроникой занимался? -- живо спросил офицер с  молоточками в
петлицах.  --  Никогда?..  Какое  образование?..  Десятилетка?!  В институте
учился! Слушай, дружище,  полк наш пикирующий. Нету ни одного специалиста по
автоматам пикирования!  Беда!  Выручи, освой этот  проклятый автомат... Буду
учить. Что знаю -- скажу.
     Утром  всю  "технократию",  с  ее  солдатскими  котомками   и  рулонами
чертежей, погрузили на волжский пароход, который потащился к Ярославлю. Весь
трюм  чертежами обвесили,  гражданских не пускали, кругом секреты;  готовили
"водяных специалистов", как острили солдаты.
     Когда  в поезд пересаживались, я завернул свою солдатскую пайку в особо
секретную схему на толстой бумаге, затолкал  в карманы  брюк. В Вологде, где
спали вповалку на цементном  полу, крысы съели весь хлеб, которым запасся на
дорогу.  Осталась  только  сильно обгрызанная секретная  схема; если  б и ее
сожрали без остатка, не избежать бы мне штрафбата.
     Грузовик забросил нас под Волхов, в  полк  пикирующих бомбардировщиков;
именно  в эти дни и часы летчики изо  всех  сил помогали удержать проход, из
которого,  как кровь из раны, сочились  остатки окруженной,  разбитой  армии
Власова.
     От Москвы генерал Власов немцев отогнал. В Ленинграде  прорывал блокаду
по заледенелым болотам... Выходили солдаты  в рванье, без сапог, оставленных
в  трясине,  без утонувших  в  грязи  пушек  и танков. Спрашивали про своего
генерала: выбрался -- нет?..
     Недели  две  полк  держал  проход,  потеряв  треть  самолетов  и  много
солдат-мотористов,  которых  скосил  вначале  "мессершмитт",  а  затем  свой
собственный скорострельный пулемет, который поставили на  треноге у штаба, а
он вдруг упал, продолжая косить все вокруг...
     Отвозили раненых на станцию Бабаево, тут увидел вдруг серых полумертвых
людей. Они выползали из вагонов и,  не в силах и шага сделать, присаживались
"по нужде" возле колес. Женщины в зимних платках, дети с синими ножками...
     Засекретили трагедию  Ленинграда так,  что я, воевавший в  Белоруссии и
под Москвой, не слыхал о ней ни звука.
     Когда  смотрел  в ужасе на ленинградские эшелоны, когда слушал рассказы
об оставшихся там, под  снегом,  впервые  подумал  о  том,  что  нами правят
Преступники. Нет, я подумал не о самом, не о Верховном,  я лишь сказал себе:
правят Преступники...
     Как-то  вдруг  слились  в  моей  душе  две  стрелковые дивизии,  убитые
неподалеку от села  Погорелые Городищи, и -- ленинградцы,  полегшие за зиму.
"Подснежники", о которых в газетах -- ни строчки...
     Ночью  нас  подняли  по  тревоге,  забили  до  отказа  нашими  телесами
тупорылый старый "ТБ-3", он же "братская могила" в солдатском просторечии, и
пилотов, и штурманов, моторяг  натолкали  всех до кучи и  повезли неизвестно
куда. В воздухе к нам пристроилось еще звено "ТБ-3". Что за парад?
     Кто-то из штурманов определил, что под нами Соловецкие острова. Куда уж
дальше?
     Потом  начались  скалы. Серые, белые,  блекло-зеленые.  Они походили на
доисторических чудищ, налезших друг на друга в ледниковый период.
     И вдруг снова вода,  черная, страшноватая. Не иначе, через полюс везут,
в Америку, за новой  техникой.  Мы  посмеялись, но вскоре стало не до смеха.
Наш авиабронтозавр  разворачивался на посадку. Длиннющий  и узкий, стиснутый
сопками аэродром горел во всю длину и ширину.
     -- Какой же это  аэродром? Это  пожар  на газовом промысле,  -- отметил
кто-то деловым тоном.
     Сверху проплыли журавлиными клиньями около сотни  "юнкерсов-88"; взрывы
на  взлетной  полосе подбрасывали нашу  многотонную "братскую  могилу",  как
теннисный мяч. Мы тут же ушли на второй круг, на  третий,  на  десятый. Счет
потеряли... А посадки все не давали.
     Наверное, у  нас кончилось горючее, "братская могила" стала валиться на
узенькую полоску у  сопки, на которой  пилот посчитал,  может быть,  удастся
приземлиться. Мы обхватили друг  друга крепко,  и так,  стоя, и  бухнулись в
желтый огонь, точно в кратер вулкана.
     За  нами посыпались остальные "ТБ-3", только  последний загорелся, едва
коснувшись земли. Везет!
     Внутри кратера вулкана никто  не  ходил. Все только бегали. Мы  рысцой,
пока не началась новая бомбежка, достигли огромной  подземной  столовой, где
потолок то и дело ухал и осыпался, и там объявили, что мы теперь принадлежим
Краснознаменному Северному флоту.
     Бог  мой,  я стремился  попасть всего  лишь в  другую  армию. В  лучшем
случае,  на другой фронт.  А меня забросили уж не  только на другой фронт. В
другое   министерство.  Военно-Морского  флота.  И  в   самый  дальний  угол
планеты...  Приказ  инженер-капитана  Конягина  был  выполнен  с  немыслимым
успехом. Да вот только как он сам выкрутится?..

3. ВАЕНГА -- СТРАТЕГИЧЕСКИЙ АЭРОДРОМ
     "Особняков" в Заполярье не жаловали. Это я понял  сразу. Однажды  меняю
на самолете сгоревший предохранитель, летчик крикнул откуда-то сверху:
     -- Меха-аник! На крыло!
     Я влез по дюралевой стремянке на крыло, козырнул.
     -- По вашему приказанию...
     --  Вон, особист идет, с папочкой  в руках, видишь? -- нарочито  громко
перебил  он  меня.  --  Подойти  на  консоль,  обоссать его сверху.  Повтори
приказание!
     Особист слышал зычный голос летчика и свернул в сторону.
     Я  в испуге  съехал  с крыла на спине и только вечером узнал, почему  в
Ваенге столь необычный "климат".
     Не так давно особист застрелил  на  аэродроме  летчика: тот бомбил свои
войска, как было  объявлено. Особист поставил старшего лейтенанта, командира
звена, у  края обрыва  и  -- из пистолета в затылок.  А через двадцать минут
пришла  радиограмма,  что  свои  войска бомбили самолеты Карельского фронта.
Совсем другая авиагруппа. Того  особиста увезли в полночь, до  утра он бы не
дожил...  Привезли  другого,  который  "знал свое  место",  как доверительно
объяснил мне белоголовый  мужичина с реки  Онеги, Иван Шаталов, знакомый мне
по первому полку, еще в Белоруссии.
     Ледяное  Баренцево море наложило  на все  свой особый  отпечаток. Война
была непрерывной, как полярный день, столь  же кровавой, как в пехоте, когда
вдруг  никто  не  возвращался  из  полета,  ни один  экипаж,  и...  какой-то
оголтело-пьяной. Такого лихого забубенного пьянства не видал  ни на одном из
фронтов.
     Только  что вернулась из  дальнего похода большая  подлодка --  "Щука".
Где-то  за Норд-Капом,  у  берегов Норвегии, у нее  взорвались аккумуляторы.
Лодка потеряла ход. К тому  же взрывом убило всех офицеров и часть матросов.
И вот, оставшиеся в живых матросы подняли на перископе  самодельный парус  и
тихонько, под брезентовым парусом, начали продвигаться  к своим,  в Кольский
залив. Лодка кралась  так  близко от вражеских берегов, что  ее принимали за
свою. Недели  две  или три плескались  они,  как  на  баркасе, у самого края
могилы, и вдруг контрольные посты у входа в Кольский залив объявили:
     -- Прошла "Щука" N°...
     Она вынырнула  с  того света, --  это понимали  все,  и поэтому в  губе
Полярной, на пирсе, выстроилось командование подплава. Сбежались  офицерские
жены. И  наконец прибыл адмирал флота Головко  со всем штабом -- встречать и
награждать героев.
     Лодка  свернула  в  Александрийскую  бухту  --  по  всем  навигационным
правилам, подтянулась к пирсу  Полярного и --  затихла.  Пять  минут прошло,
десять -- никого нет.
     Встревоженный  штабник  прыгнул  на  лодку  и застучал  ногой по  люку.
Подбитый железками каблук флотского ботинка звякал долго.
     -- Э-эй, живы кто?..
     Ржаво заскрипели  болты, люк приоткрылся,  из него  высунулась  красная
физиономия в черном берете и сказала медленно и очень внятно:
     -- Весь спирт допьем, тогда вылезем!
     После чего люк закрылся и снова заскрипели болты...
     Я потом встречался с матросом -- штурманским электриком, который привел
лодку. Он сказал, что Героев им из-за пьянки не дали, а так... обошлось.
     Это я еще мог понять.  Из ледяной  могилы вылезешь  -- что тебе штабная
суета!
     Но  возле  меня  ходили-пошатывались ребята, которые на  тот  свет пока
только заглядывали. Правда, часто,  да  на колесных самолетах. Упал  в воду,
шесть  минут--  и  паралич  сердца.  Особенно  поражал  лейтенант  по кличке
Рыжуха-одно ухо (второе ухо у него действительно было полуоторвано). Он был,
судя   по  всему,  клиническим  алкоголиком,  но...  не  проходило  боя  над
Баренцевом,  в  котором  он  не  сбивал  бы по "мессершмитту". На его  белом
"харрикейне"  красовалось  17 звезд. Рыжуха-одно  ухо назывался  по  штабным
бумагам "результативным летчиком". Можно ли такого списать?
     Однажды в  летной землянке  --  глубокой норе в скале -- командир нашей
особой морской  авиагруппы  генерал Кидалинский (в  ту пору,  по-моему,  еще
полковник),  огромный,  как  жеребец, и  заядлый  матерщинник, проводил  так
называемый "проигрыш полетов". Иными словами, учил уму-разуму. Лица  пилотов
выражали  полное внимание. Но  на  самом  деле  никто  генерала  не  слушал.
Поговорит и  -- отбудет... Вот тогда  и начнется серьезный разговор. Встанет
груболицый и  добродушный лейтенант  Шаталов,  заместитель  командира  нашей
эскадрильи, и скажет категорически, почти как Чапаев из старого фильма:
     --  Все,  что  тут...  --  выразительным  жестом  показывая,  мол,  это
наплевать и забыть. Теперь слушай, что скажет ведущий гру