Потянулся, разминаясь,
и,  не  торопясь,  утомленно, стащил с головы  кожаный  шлем. Лицо  круглое,
волосы кудрявятся.
     Я оцепенел.
     -- Ребята! -- закричал вдруг диким голосом. -- Не материтесь: летчик --
баба!..
     Спустя четверть века, в Клубе  писателей Москвы, где впервые показывали
нашу  картину  "Места  тут  тихие",  о  боях в  Заполярье,  ко  мне  подошла
широченная в бедрах женщина  с веселыми умными  глазами и спросила,  не я ли
кричал  на  все  Заполярье,  чтоб  не  матерились: "...Летчик --  баба!.. Не
помнишь?"
     И захохотала хриплым  прокуренным голосом, полуобняла. А уж мне шептали
со всех сторон, что это Валентина Гризодубова.
     Старый  друг  -- лучше новых  двух -- потянулась с  того дня ниточка, а
куда приведет, скажу в свое время...
     Каждое утро нас подымали, как уже говорил, диким,  полузвериным криком,
но чтоб вот так  --  не помню. Я был в наряде, что ли, свалился поздно. Меня
трясли, дергали сразу шесть рук. Пока продирал глаза и просыпался, уже сняли
с нар и принялись натягивать на меня ватные штаны...
     --  Быстрее!  Сгорел  моторчик! В десять вылет.  Да  быстрее  же,  мать
твою...
     Уже на ходу, пританцовывая то на одной ноге, то  на другой,  сунул их в
валенки и бросился к выходу.
     Оказалось, штурман  сжег электромоторчик,  подгоняющий патронную ленту.
Раскудахтались! Новая техника --  новая  морока...  Штурман в комбинезоне  и
коричневом шлеме с шелковым подшлемником высунулся из верхнего лючка, и меня
как в грудь ударило чем...
     Скнарев!  Александр  Ильич!  Штрафник. Пятьдесят шесть суток  в  камере
смертников отсидел, расстрела ждал за чужую вину, а тут, как на зло, техника
ножку подставляет...
     Я  мчал  к старту,  как  олень, перепрыгивая  через ящики  с  бомбами и
проваливаясь в воронки, занесенные поземкой.  Техническая  сумка из брезента
колотилась  о  мою  спину.  Махнул  рукой   Скнареву,   который  по-прежнему
выглядывал  из  штурманского   лючка   в  тревоге.  Мол,  сейчас-сейчас.  Не
беспокойтесь, Александр Ильич!
     Начальник  штаба  ВВС  Северного  флота,  хромой старик,  генерал-майор
Карпович (видел его как-то) разрешил штрафнику Скнареву на свой страх и риск
вылететь с прославленным  Шаталовым на "свободную охоту". Иван  Як просил за
него, да  и  без  того было  ясно, что нет  на  всем Северном флоте  лучшего
навигатора, чем Скнарев.
     Генерал Кидалинский  не  одобрял либерализма  Карповича.  Штрафнику  --
столько чести...
     Не дай  Бог, теперь  из-за  Скнарева задержится вылет. Пришьют саботаж.
Всем!..
     Вокруг  дальнего  бомбардировщика   "Ил-4Ф",  машины  самой  для   меня
прекрасной, о трех  ногах и двух моторах, заляпанной сверху грязновато-белой
краской  (камуфляж!)  стояло,  нервно   переминаясь,  почти  все  начальство
Большого   аэродрома.   Желтолицый   язвенник   майор    Фисюк,   в   черных
очках-"консервах",  толпища  незнакомых  полковников с заспанными  недобрыми
лицами.
     Я достал  из  своего  необъятного кармана  никелированную  отвертку  и,
унимая тревогу, подумал с чувством собственного достоинства: "Мечете икру, а
дело ни с места. Ждете мастерового..."
     Майор  Фисюк и  полковники  из штаба  поочередно  влезали на стремянку,
просовывали головы в нижний люк, изредка переводя взгляд на часы.
     Новый моторчик прилаживался  успешно, и они  удовлетворенно молчали. Но
вот  срывалась  отвертка  или падал на дно кабины  или на снег шурупчик -- и
всех охватывала  нервная дрожь. Полковники вновь взглядывали на циферблаты и
хмурились.
     Снизу за моей работой  следили еще человек восемь, среди  них Иван Як в
своих рваных собачьих унтах, и я разволновался всерьез.
     Чаще  срывалась отвертка, как на зло,  не совмещались  отверстия рамы и
моторчика.
     --  Задержались  на две минуты и  сорок  секунд! --  угрожающе произнес
майор Фисюк. Моя отвертка тут же грохнулась о дно кабины.
     Я  схватил ее, пытаясь приноровиться и встать спиной к прожигавшим меня
полковничьим взглядам.
     -- Какого  лешего уставились на его руки?! -- пробасил снизу Иван Як, и
сразу встали шурупы моторчика куда надо.
     Я спрыгнул со  стремянки, бросил на  снег техническую сумку и  козырнул
начальнику штаба:
     -- Машина готова к полету!..
     Иван Як взобрался по стремянке на крыло и буркнул в  сторону начальника
штаба:
     --  И  чего, старина,  икру  метал?  Белую  булку,  что ль,  с утра  не
привезли?..
     Полковники  усмехнулись, майор,  старый  язвенник,  пригрозил Иван  Яку
кулаком, но, все понимали, по-доброму.
     Спустя две минуты от огромного самолета остался на земле только снежный
вихрь.
     Иван Як  вернулся часа через три, к нему тут же помчалась,  подскакивая
на ледяных натеках, "скорая помощь".
     Боже,  как несся я  к самолету! Решил, Скнарева ранило или  убило! Нет,
"скорая помощь" увезла нижнего стрелка, рука которого  безжизненно свисала с
носилок.
     "Газик" с рваным  брезентовым верхом  увез экипаж в  подземную столовую
перекусить,  но  тут  же  по  тревоге  доставил  обратно.  Штабной  бежит  с
радиограммой из штаба флота: немедля вылететь на разведку. Скнарев, Иван  Як
и  дядя  Паша,  рябой  мордастый  стрелок-радист,   сверхсрочник,  торопливо
дожевали  свои  бутерброды, полезли,  было, по  стремянке вверх, да  тут  же
спустились: нижнего стрелка-то нет. А нового не прислали.
     Ищут замену, а запасной воздушный  стрелок был в  тот  день посыльным в
штабе, угнали его куда-то с бумагами.
     Двадцать  минут  прошло, полчаса.  Отошли  к курилке,  стоят  рядышком.
Скнарев и Иван Як плечами друг друга поддают -- греются.
     В землянке они резко  отличаются друг от друга. По  одежде хотя  бы. На
Скнареве выгоревшая  солдатская  гимнастерка,  обмотки.  Иван  Як  со  своим
морским кителем, с орденским перезвоном -- барин.  А  тут оба  в  одинаковых
зимних комбинезонах.  У  Скнарева  -- новенький.  Карманы и  на груди  и  на
коленях.  Скнаревский  планшет   с  картами   под   целлулоидом  на  длинном
брезентовом ремне.
     У Иван Яка комбинезон с заплатой на локте, лоснящийся;  коричневый шлем
-- тонкий, в обтяжечку, истертый на  затылке до белой  подкладки, видать,  с
японской   кампании  привез.  И   очки   оттуда,   маленькие,   круглые   --
"очки-бабочки", довоенные очки, теперь таких не  делают; бережет  Иван Як  и
шлем, и очки, верит -- счастливые...
     Лица у Скнарева и Иван Яка чем-то сродни. Грубоватые, широкие, плоские,
лопатой -- мужицкие. Подбородки -- церковные замки. Родня вроде.
     А  приглядишься...  У  Скнарева  глаза   неподвижные,  как  у   слепца.
Неулыбчивые.  И  какие-то  виноватые,  что  ли? "Козью  ножку"  изо  рта  не
выпускает, зубы  от  махры  черные. А ведь выдают штурманам  "легкий табак".
Нет, крутит по-солдатски, по-тюремному "козью ножку"...
     Привык, да и отвыкать не хочет. Как еще повернется?..
     У Иван Яка тоже скулы и  уши вразлет. И папироску  сосет,  не выпуская.
Глаза   цвета   голубого  пламени,  холодноватые.  Смотрит  на   собеседника
недоверчиво-испытующе. Мол, что  за  фрукт...  Широкий, с мясистыми ноздрями
нос  то и дело вздрагивает. Не то Иван Як  чихнуть хочет, не то посмеивается
про себя...
     О  майоре  Фисюке  и   говорить  нечего,  даже  полковники  из  дивизии
обращаются к Иван Яку осторожно-почтительно.
     А улыбнется,  и  сразу другое лицо у Иван Яка, светлая у  него  улыбка,
приязненная, глаза теплеют, светятся живым огнем. Не Иван  Як, сама доброта,
подходи, не бойся.
     Так уж  сложилось, что я  видел Иван  Яка чаще всего  улыбающимся.  Или
поющим. Есть такие безудержно-веселые люди, не очень задумывающиеся о жизни,
и мне казалось, что наш бесстрашный добряк-командир из таких.
     Полчаса прошло,  Иван Як  уже из плоской бутылочки отхлебнул и Скнареву
протянул, тот  отказался. Ковырнул  Иван  Як аварийный паек, вытянул  оттуда
шоколадку (только Иван Яку разрешали "разорять" аварийный бортпаек, да и  не
разрешали вовсе, а смотрели сквозь пальцы...)
     Из  губы  Полярной,  где находится штаб Северного  флота  СССР, по всем
видам связи -- гром и  молния... Почему не  вышел самолет-разведчик?!  Немцы
вот-вот начнут операцию против союзного конвоя, а никто ничего не знает!
     Фисюк  бегает  белый  как смерть. Иван  Як махнул в его сторону  рукой,
толстущие губы скосил в язвительной усмешке.
     А  вот, вижу, и  Скнарев встревожился,  повел плечами,  как от  холода.
Дело-то нешуточное...
     Я был технической "обслугой", младшим авиаспециалистом, бросил на землю
свою техническую сумку и подошел к Иван Яку вполне официально:
     -- Разрешите  обратиться,  товарищ старший  лейтенант. Раз  такое дело,
могу слетать нижним стрелком. Пулемет Шкас сдавал еще в школе. Кабину знаю.
     -- Земеля, -- пробасил  он  добродушно. -- Так ведь это дело! Александр
Ильич, не против?..
     Александр Ильич  Скнарев  только  улыбнулся  мне:  на что  Иван Яку его
одобрение!
     Хотя техник звена и мямлил что-то протестующее (и без того специалистов
не хватает и  как  бы из  штаба полка не  намылили  шею),  но  тут  же  стал
прилаживать ко мне  парашют: в конце концов отвечает  не он, технарь, земная
власть, а командир.
     О строптивых летчиках вообще давно существовало на Большом  аэродроме у
технарей цинично-грубое присловье: "Лети-лети, мать твою ети..."
     Это был  мой  первый вылет с  полярного аэродрома Ваенга,  прямо скажу,
памятный... Правда, мутило меня весь полет, и  думал я первые  час-два более
всего  о  том,  когда, наконец,  приземлимся.  Да  и  посадили  ведь в плохо
оттертую кровь, остались брызги и на стволе, и на патронной ленте.
     Может,  от  крови  этой  и началось.  Никогда  так  не  мутило.  Только
поднялись, ушли  в  сизое  облако,  ничего не  видать,  самолет  пошвыривает
вниз-вверх, все вокруг дребезжит, давлюсь, затыкаю рот рукавом своей куртки,
провонявшей бензином  и маслом; и вдруг слышу в ларингофоне участливый голос
Иван Яка:
     -- Земеля, если что, скидавай валенок, и в валенок!
     Выскочили  из  снежного заряда;  море как сажа, облака над самой водой,
мчат навстречу, бегут  наперегонки.  Сто  пятьдесят,  сто метров  показывала
стрелка  высометра. Дрогнула.  Сто. Восемьдесят... Наконец  и  вода пропала.
Застелило ее белой дымкой. Снежный град влетал в открытый лючок, обмораживал
щеки.
     Высота двадцать метров! Ё-мое!..
     Самолет вздрогнул, его повело в сторону.
     -- Что у нас? -- спросил стрелок-радист дядя Паша.
     -- Обрезает правый. Видно, обледенел карбюратор. Сейчас мы его погреем,
родимого.  --  Иван  Як  полез вверх.  Дрожат моторы,  бьются,  как  кони  в
непосильной  упряжке, выскочили из  сизого  облака и  вдруг --  крутая скала
перед самым носом.  Темная скала,  в снежных  расщелинах -- стеной. Неужто в
лепешку?
     Тянет "Ильюшин" вверх. Аж  черный дым  из патрубков. Гранитный скат под
брюхом, кажется, рукой  дотянешься. Нет конца граниту. Мчат и мчат навстречу
серые глыбы. Теперь уж все дребезжит: и моторы, и крылья, и даже зубы.
     И вдруг оборвалась скала, мелькнул пенный прибой.
     -- Слава Богу! -- воскликнул дядя  Паша. -- А то я думал,  сядем мы  на
камушек верхом.
     -- Варангер... -- негромко, с хрипотцой произнес простуженный Скнарев и
закашлялся.
     -- Э, нам он не нужон и в страшном  сне! -- пробасил  Иван Як и ушел от
него  прыжком  через  скалистое плато.  Миновав  набитый  зенитными  пушками
Варангер-фиорд, снова заложил крутой вираж -- к морю.
     Опять полощется Баренцево.
     Штурман  включил  плановый фотоаппарат.  Нет кораблей.  Пустое слепящее
море,  скалы, и вдруг видим, царапается вдоль  крутого берега гидросамолет с
черными крестами  на  крыльях. Летит так  низко, что  кажется, белые барашки
волн до его поплавков доплескивают.
     -- Схарчим? -- деловито предложил Иван Як.
     -- Можно, -- неохотно отозвался Скнарев. -- У нас,  Иван Як, и без того
дел...
     Засвистело в ушах -- так круто на  вираже снизились. Скнарев  из своего
сдвоенного Шкаса прошил немца бронебойно-зажигательными. Тот вспыхнул черным
огнем. Отвернул к берегу,  тянет-тянет, не садится  на воду, только у самого
прибоя упал на камни и взорвался.
     Не  ведал я, что он успел дать радиограмму. Но Иван  Як сообразил.  Две
металлические пластинки "ларинга", плотно прижатые к его горлу, передали его
вздох, а затем сипловатое бурчание.
     --  Ну, пОдымут Осиное гнездО. ПрОчешут БаренцОвО. Пойдем, Саша, подале
от моря. Через сушу. На бреющем.
     -- Курс... градусов, -- тут же отозвался Скнарев.
     Самолет  летел так низко,  что  я мог спокойно поглазеть  на  Норвегию,
которую  мы,  похоже, пересекали поперек. Расслабился малость. Если б только
не ком в горле. В кабине пахло  нагретым плексигласом, еще чем-то острым, от
этого выворачивало еще сильнее.
     За желтоватыми стеклами фюзеляжа проплывали скалистые выступы,  сопки в
однообразных  белых балахонах. Ветер, откинув их снежные  капюшоны,  обнажил
серые плешины прибрежных скал.  Прилив смыл снег  с  подножий, и они  стояли
рядом, плечом к плечу, хмурые, пятнистые, ссутулившиеся.
     Проглянуло солнце. Заискрился  снег под крыльями машины. Иван Як набрал
шестьсот метров и развернулся.
     -- Выше! -- в застуженном голосе Скнарева прозвучали властные нотки. --
Здесь шестьсот восемнадцать метров -- гора Хайглетярра!
     Иван  Як поднялся к самой  кромке  перистых  розоватых  облаков и начал
пересекать   фиорды.   Промелькнули   черные  крутые,   как  стены,   берега
Тана-фиорда.  Белая кромка дышит, пенится,  а  вот  пошла  изгибом, точно на
острую, выступом, скалу наброшено ожерелье из кораллов. Красиво сказочно!
     -- Стрелки, воздух?
     -- Воздух чист, -- отрапортовал дядя Паша. И я следом.
     И вдруг в  наушники  ударила,  именно  ударила, а  не  зазвучала низкая
басовая нота. Ларингофоны даже дыхание передают, а уж такой басище...
     О ска-алы гро-озные дробятся с ревом волны
     И с бе-елой пеною, крутясь, бегут наза-ад...
     Господи Боже, это же Иван Як?!
     Я был  убежден,  что  он  в своей жизни  ни одной  оперы не слыхал.  Уж
текста-то арий  не  знает,  точно. Его  стихия:  "Здорово, здорово  у  ворот
Егорова..." Тут он высший авторитет и судья.
     Всего можно было ждать в этом муторно-долгом полете, даже смерти, но не
"Песни варяжского гостя". В исполнении Иван Яка.
     ...Но го-ордо серые утесы выносят волн напо-ор,
     Над мо-рем стоя-а...
     Не  сразу  затих  басище; низко, с  органной  силой и  торжественностью
литургического обряда звучала  в ушах чистая человеческая радость, созвучная
этой  ошалелой гранитной  красоте и  мощи  да,  пожалуй, и дерзости  прорыва
одинокого разведчика,  от  которого в любую минуту может остаться лишь столб
черной гари, разносимой ветром.
     ...Штурман покашлял, нарушая торжественность минуты.
     -- Иван Як, какого  лешего ты утюжишь  воздух над Норвегией? -- наконец
сказал он. -- Свободно мог петь в Академическом Большом театре.
     --  Свободно  петь,  Александр  Ильич,  можно только над Норвегией.  Уж
кто-кто, а ты это знаешь...
     Я  затих.  И  испугался:  говорили,  дядя  Паша  стучит по-тихому.  Это
оказалось правдой, но дядя Паша на своих не стучал.
     -- Барраж над фиордом! Два "мессера"! Высота  200! --  восклицание дяди
Паши оборвало  "норвежский"  диалог Иван Яка со штурманом. Поддали моторы --
Иван Як ушел в облако и снова вынырнул лишь у какого-то узкого фиорда.
     --  Эт-то должен быть Порсангер-фиорд, --  прохрипел Скнарев. -- Точно!
Вот Лаксэльвен! -- Рядом с рыбацким поселком Лаксэльвен, на тыловом немецком
аэродроме  Банак  всегда  стояли  наготове  "мессершмитты"  и  бронированные
"фокке-вульфы".
     Как  только  Скнарев опознал  по  красным  и зеленым крышам, облепившим
фиорд, какое под нами селение, он добавил не без тревоги:
     -- Иван Як, ноги в руки!..
     Моторы на  форсаже  взревели и  забились,  как  гончие, почуявшие дичь.
Штилевая темно-зеленая вода слепила, как зеркало.
     Мы болтались в  воздухе  уже часа три, я держал валенок,  как священный
сосуд, -- прямо...
     --  Устал?  -- посочувствовал  мне дядя  Паша.  Он  пригнулся  ко  мне,
обмакнул  палец в желтоватую  воду,  скопившуюся на дне кабины, протер  свои
воспаленные глаза, которые, видать, давно резало от напряжения.
     У всех  летчиков Заполярья были такие красные,  слезящиеся  глаза, и  у
Иван  Яка,  и у Скнарева,  а  темные очки-"консервы" носил только  начальник
штаба майор Фисюк, который никогда не летал. Вначале  это раздражало.  Потом
привык...
     Далеко слева проплыл сверкающий цветными крышами деревянный  Гаммерфест
--  самый  северный  город  на земном  шаре,  огороженный с  моря  ожерельем
заградительных  бон. Самолет входил  в  неведомое мне, за  морями-за долами,
Лопское море.
     -- Курс норд-вест... градусов, -- просипел Скнарев.
     Круто,  я едва удержал свой  валенок,  развернулись  почти на  полюс  и
наконец увидели союзный караван, идущий развернутым фронтом.
     Зрелище это незабываемое,  торжественное. Во всю ширину Баренцева моря,
кажется,  до  ледяной кромки  идет  огромный  конвой. Белые буруны кипят  на
черной воде. Коричневые дымы столбом.
     Над каждым транспортом  висит на  железном  тросе  аэростат  воздушного
заграждения.
     Тральщики, чуть поодаль друг от друга, дымят впереди...
     За  ними  эсминцы,  узкие, как  борзые.  Водяными блохами снуют  катера
противовоздушной обороны.
     Американские транспорты "либерти" сидят тяжело. Дымят густо, сажей.
     --  Александр  Ильич,  прикинь  ордер  конвоя. Похоже, весь  английский
королевский  флот вышел на  рыбную ловлю... Паша,  отбей Кидалинскому пеленг
союзников! Все! Пусть гонит свое воинство на Хебугтен, пока не поздно...
     Хебугтен  был  стратегическим  аэродромом,  вроде  нашей Ваенги, только
немецким;  там  ждали англичан восемьсот  пикировщиков  "юнкерс-87", которые
сожгут, утопят этот караван, если их не прихватить на земле.
     Иногда  Хебугтен  бывал   пуст.  Значит,  союзный  караван   пробивался
Средиземным морем.
     А  ныне ждут  здесь.  С  прошлой пятницы.  Весь  пятый воздушный  флот,
видать,  вернулся.  Фисюк  показывал  Скнареву мокрые  фотографии.  Хебугтен
напоминал на них длинную ленту липучей бумаги, черной от мух...
     -- Координаты каравана приняты! -- деловито сообщил дядя Паша.
     --  Добро! Закипела Ваенга, -- пробасил Иван Як и, заложив крутой вираж
и нырнув в облако, двинулся домой, как я думал. Разведчик свое дело сделал.
     Не тут-то было...
     --  Курс  ...  градусов, --  протянул Скнарев  утомленно, похоже,  даже
зевнул.  -- Операция  номер,  --  он  произнес  шифр,  --  снимаем  плановым
"АФА-12"...
     -- Это что такое? -- бестактно спросил я.
     -- Кто ж его знает, Земеля. Темна вода во облацех.
     Только после  войны узнал, что  нашей целью  была именно  вода.  Только
"тяжелая".  Гитлеровцы,  готовясь  запустить атомный  котел,  хоронили  свою
"тяжелую воду" в норвежских скалах, где, считали, никто искать не будет.
     И вот перевозили куда-то  "тяжелую воду". Скорее всего, часть ее. Летом
англичане  еще раз  подрывали  "тяжелую воду" на  каком-то  озерце.  Год-два
упустили б, -- возможно, была бы у Гитлера атомная бомба.
     На  занесенную  снегом скалу, из недр  которой вытягивали на  армейских
вездеходах огромную, с прямыми гранями цистерну, мы вышли секунда в секунду.
     Лощина   горела.   Черный  дым  стелился  над  снегом.  Вездеходы  были
перевернуты,  раскиданы, чадили. Кто-то  бомбил  до  нас.  Может, Карельский
фронт. Может, американские "летающие крепости".
     Наше  дело  телячье  -- привезти снимки. Две бомбы,  правда, взяли.  На
всякий случай.
     -- Влево 5 градусов, -- просипел  Скнарев. -- Ложись на боевой! Включаю
"АФА-12". Стрелки, не зевай!
     Дядя  Паша  начал  лупить из своей  оглушавшей  меня пушки Швак,  и  я,
следом, короткими очередями. По вспышкам з