"Я босяк, ну, а все же, русак!.."
     --  Ну? --  сказал  Лева Сойферт,  обведя  взглядом соседей в кепочках,
переставших  заглатывать пиво, притихших. И вполголоса, теперь уж только для
меня:
     -- Такие строчки пронести на люди? Сквозь охрану?.. Так ведь это только
в параше можно! В куче дерьма! Не станут рыться... Спохватятся, да поздно...
Ну,   что?   Удалось  Евтушенко?..  Как  я   понимаю,  это   и  есть   метод
социалистического реализма. Жемчужное зерно  в параше!.. Параша? Вся  поэма!
Доверху  параша!..  Но...  "навозну  кучу разрывая,  петух  нашел  жемчужное
зерно". Так вам, коль  вы действительно писатель  из Москвы  и  хотите через
год-два  подарить  нам  свою книгу, так  вам  же  надо  тоже наворотить кучу
благородного навоза, чтобы зарыть в нем свое жемчужное зерно...
     Я молчал, удрученный, и Сойферт вдруг  заговорил гладко-вдохновенно  --
так, наверное, ораторствовал на  митингах, от которых  не  мог  отвертеться.
Наораторствовал на  добрый очерк  для  журнала  "Огонек", настоял,  чтобы  я
правильно записал все цифры и фамилии, закончил печально и устало:
     -- Ну, вот, теперь у вас есть куда зарыть свое жемчужное зерно...
     В  эту минуту  на меня повалился какой-то  костистый мужчина в свитере,
продранном на локтях.
     Похоже, он хотел поздороваться с Сойфертом, да не удержался на ногах.
     --  Никифор! -- вскричал  огорченный  Сойферт,  помогая  и  ему, и  мне
подняться с пола. -- Зачем так пьешь? Все до нитки спустил!..
     Никифор  вскинул  на  него  мутные  глаза  и  произнес  неторопливо,  с
беспредельным изумлением:
     -- Начальник! Зачем же я тогда работаю...
     Лева Сойферт взял меня за локоть и вывел на воздух.
     Красное  солнце  повисло над сопкой. С  моря  Лаптевых  тянуло холодом.
Поежась, Сойферт сказал удрученно:
     -- Сам виноват...  Нашел  где искать положительные эмоции... Он  вас не
зашиб?.. Знаете что! -- снова начал он вдохновенно; казалось, несвойственный
ему удрученный тон, сам по  себе, включал в нем какой-то генератор,  немедля
дававший искру. -- Вам нельзя уезжать отсюда в таком настроении!
     Вдали  появился Пилипенко с буденновскими усами, держа огромный чайник.
Видно,  тоже  за  пивом. Увидел  Сойферта  и тут же пропал. Точно  под землю
провалился... Я подумал, что это, наверное, не по-человечески -- столько лет
шпынять его. Ведь  он мог  уехать. Забиться в медвежий угол, где о нем никто
бы не знал, не ведал... А этот остался, значит, особой вины за ним нет...
     -- Не по-человечески, -- согласился Сойферт, выслушав меня. -- Разве мы
люди?! Каждый  --  геологическая  катастрофа...  --  Он  долго  раскачивался
впереди и вдруг круто обернулся:
     -- Слушайте,  я заинтересован  в  том,  чтобы  о  нас, забытых Богом  и
людьми,  вышла  в  Москве  книжка.  Поверьте  мне,  вам  недостает  рабочего
настроения.
     --  Правды  недостает!  -- ответил  я  и  помедлил,  --  ...которую  вы
скрываете, как будто вам за это платят.

     -- Правды?! --  вскричал уязвленный Сойферт. -- Нате вам правду!.. Я --
одесский  вор.  В лагерях  говорили  "друг  народа".  Мой  сокамерник  Сидор
Петрович, "Сейдер",  тот  что  в пенсне,  --  "враг  народа".  А  буденновец
Пилипенко -- наш бывший начальник режима,  убийца! Зверь! Ныне завкадрами...
На что  вам эта  правда?! Ее в Москве  собаками  затравят... Что? Почему  не
разъезжаемся? Сцепились с убийцей, как  в припадке?.. Что такое?! -- перебил
он  самого себя. -- Опять мы... не туда!.. Знаете что? Полетели... в баню!..
Через час вертолеты уйдут  по партиям. С  фруктами.  Вагон  пришел. Половина
яблок  погнила.  Если  за  ночь их  по  тундре  вертолетами  не  разбросать,
прости-прощай, утром придурки разберут... У буровиков, вот где положительных
эмоций! Ведрами  черпай!  А  утром  назад. Не вздумайте отказываться.  Нынче
банный день.
     В баню мы летели на крошечном целлулоидно-стрекозином вертолете "МИ-1",
который  летчики называют  "двухместным  унитазом".  Под  скамеечкой  стояли
яблоки  --  антоновка  и золотой  ранет, наполняя кабину пряным, с гнильцой,
ароматом южных садов.
     А внизу  зеленела тундра,  в слепых блестках  озер, от  которых  резало
глаза.  Земля остывала, как металл,  вынутый из горна. В цветах побежалости.
За  спиной  бился  мотор,  увлекая  нас  вдоль просеки, прямой,  как  стрела
указующая...
     Если б на воздушном шаре!
     Тишина.  Воля...  "Тишина,   лучшее,   что   слышал..."   --  мелькнуло
пастернаковское... Он раньше многих понял, чего недостает людям.
     Наконец  зачернел  вдали  дым,  притянувший  наш вертолет, как лассо...
Сойферт притих.  Я взглянул на него.  Он  сидел, вяло откинувшись на спинку,
белый, держась за сердце.
     -- А? -- ответил он  на мой вопрос. -- Давно пора на  свалку.  Тридцать
лет на аврале... Врач?.. Врач считает, надо бежать в Одессу... Дурак врач!..
     Мы опустились  возле  палатки  с антенной,  долго  висели  над  кочкой,
наконец приткнулись кое-как, летчик выскочил,  не выключая мотора, поглядел,
не увязнет ли машина, не опрокинется ли,  затем остановил  винт, и в шелесте
еще, не в тишине, мы услышали чей-то хриплый голос:
     -- Водку привезли?!
     Взяли  и яблоки.  Ящики с  яблоками несли  впереди,  как  знамена.  Без
энтузиазма.
     Прыгая  по  кочкам, проваливаясь  в ржавую воду, мы  подходили к  бане,
возле которой громоздились горы валежника. И в эту минуту прозвучал выстрел.
Глухой.  Из дробовика. Никто  не остановился.  Шли,  как ни в чем не бывало.
Хлопнул  еще выстрел.  И тут же  другой,  гулкий.  Оказывается,  стреляли по
черному репродуктору, водруженному на столбе посередине лагеря. Он был похож
уж не на репродуктор, а  скорее  на рыбацкую  векшу.  Палили  из  нескольких
палаток. Как на стрельбище.
     Сойферт огляделся и, покачав головой, решил вмешаться. Засунул голову в
палатку, в которой залег один из стрелков; оттуда донеслось протестующее:
     --  Товарищ  Сойферт!  Так он  жить  не  дает,  репродуктор.  Базарит и
базарит!..
     -- Таки-да! -- печально сказал Сойферт и повернул к бане.
     Под баню приспособили деревенский сруб из "листвяка" -- огромных бревен
сибирской лиственницы. Такие удержат тепло даже в пургу.
     Сруб  стоял  на  железных оцинкованных  полозьях.  Бревна  были старые,
полозья ржавые, видно, баня перешла по наследству от  лагерей, как  бараки в
Воркуте.  И точно.  Внутри, на бревнах, вырезано  ножом, нацарапано гвоздями
столько  лагерной  матерщины  и отчаянных,  перед  этапами,  просьб,  угроз,
заклинаний, что я зачитался.
     Ночь была прозрачно-холодной, как  газировка  со льда; дверь раздевалки
не закрывалась,  и я  вряд  ли  стал  бы  раздеваться, если  бы  Сойферт  не
стреганул меня веником из крапивы:
     -- Давай-давай!
     И тут же ковыльнул в сторону, вскричав победно:
     -- Ага! На ловца и зверь бежит!..
     "Зверь" был здоровущим парнем с флотскими наколками на волосатых руках.
Сойферт сообщил мне, что это самый знаменитый бурмастер на всем Севере, Вася
-- знаток глубинного бурения. Под судом и следствием не  был... --  зачастил
Сойферт, -- короче, родился для вашей книги. В "Правде" о нем писали.
     Вася начал стягивать с себя одежду, поинтересовавшись с усмешкой:
     -- Писать будете, как мы в землю зарываемся?..
     -- Ну, вы пообщайтесь, я парку нагоню! --  дружелюбно крикнул Сойферт и
исчез в бане.
     -- Из самой Москвы, однако? -- переспросил парень. -- Ла-ады! Объясните
мне,  в таком случае, как  же так,  землю продают нашу?  Оптом...  Мы,  вот,
забурились на шесть  тысяч,  газ нашли, а потом узнаем, что все это  заранее
продано.  И кому? Немцам, которые отца моего  убили. Они нам -- трубы, мы им
--  газ...  Жизнь-то, оказывается, стерва!.. Все народное достояние продают.
На  корню.  Немцам  и  потом,  говорят,  американцам,  макаронникам  всяким.
Получается,  отдай  жену  дяде.  Или  мы  не Россия, а  черножопые  какие?..
Жизнь-то, вот, стерва! --  повторил он  и сплюнул зло; стал выбирать веники.
Высмотрел самые большие крапивные листья, протянул мечтательно:  -- Пихтовых
веников бы!.. Э-эх, нету гербовой, попишем на простой...
     Дверь  из бани  распахнулась, оттуда  рвануло горячим  паром.  Выскочил
огненно-красный костлявый Лева Сойферт. Присел на корточках, обхватив колени
и тяжело дыша.
     --  Ну,  власть,  --  пробасил  Вася покровительственно.  --  Сварилась
вкрутую? Эх, всех бы вас в один котел!..
     Сойферт распрямился пружиной,  поглядел вслед ему недоуменно и еще  раз
огрел меня веником из крапивы.
     -- Коммунисты,  вперед!  На  железной печке  клокотала вода,  в детской
ванночке. Пахло распаренной хвоей и чем-то отвратным. Денатуратом, что ли?
     Печка с  засыпкой,  впервые такую видел. Обычная бочка, из-под бензина,
обшитая еще раз  железными листами. Между  листами и  бочкой доверху галька,
крупный песок. Не иначе, лагерный патент.
     Железная бочка, а тепло держит, как русская печь.
     Сойферт плеснул на гальку кипятку, шибануло паром так, что я отскочил к
противоположному концу бани.
     -- Ох, пихтовых бы веников! -- простонали сверху.
     Но  пихтовых не было. Мы распарили  те, что были.  Из крапивы.  Колючки
стали мягонькими. Не обстрекали тело.
     Лева  Сойферт хлестнул меня  крапивой  наотмашь. По  спине.  По  ногам.
Задохнулся.
     -- Жеребцы! -- Он едва перевел дух. -- А ну, поддайте московскому пару.
Чтоб помнил буровиков.
     "Жеребцы"  толпились вокруг детской ванночки, черпая  оттуда кипяток  и
весело  матерясь.  Рослые,  с  бугристыми мускулами,  в  наколках,  -- возле
детской ванночки.  Зрелище это  было  смешное,  и сами  они  смеялись -- над
ванночкой, друг над другом, по любому поводу. Кто-то  поскользнулся на мыле,
шмякнулся,  тут  уж  гогот  начался  такой,  казалось,   сруб  развалится...
Чувствовалось, баня для них -- и театр, и клуб, и гулянье. Громче всех сипел
от хохота, суча ногами, буровик, мой  знакомый, словно  это не он только что
говорил мне безнадежно: "Жизнь-то, получается, стерва!"
     Когда  снова  плеснули  на  гальку, я  рванулся  в  холодную пристройку
ошалело. Впрочем, не я один. Только Сойферт  остался на полке, неостановимо,
как заведенный, хлеща себя веником из разбухшей крапивы.
     --  Хо-о! -- протянул он блаженно, выбравшись на ощупь в предбанник. --
Банька, таки-да-а!.. Есть морс, рекордсмены?..
     Клюквенный морс охлаждался на улице, под лестницей. В огромном чайнике.
Запарившиеся огненно-красные парни  тянули его из носика, чуть "отходили" --
и снова ныряли в парилку.
     Оттуда  слышались взрывы  хохота.  Сойферт  поглядел в сторону парилки,
небритое  лицо  его  стало  напряженно-несчастным,  он встрепенулся,  сказал
устало и печально:
     -- В здоровом  теле  -- здоровый  дух!  А?  Надо им  крабов подбросить.
Пришли вчера по спецзаявке. Ничего, начальство обойдется...
     Он долго тянул из носика чайника клюквенный морс.
     -- Не  верите, не выжил бы, если б сюда не подавался,  -- произнес  он,
поставив чайник на пол. -- Напаришься... неделю  живешь. Надо им  еще  курей
выделить...  из обкомовского фонда. Ох, воздуху мне не хватает!.. -- И вдруг
посмотрел  на  меня  отчужденно, словно  принял  меня  за кого-то  близкого,
поверил, а... что я за птица?.. Что напишу потом?.. -- Аммиак, -- выдавил из
себя  Лева  Сойферт.  --  Сплошной  аммиак...  на  заводе.  Запашок!.. Люблю
тундру...
     Из парилки  выскочили, в клубах  пара,  ребята, один  из  них  закричал
радостно:
     -- Тута еще!
     Тогда повалили один  за  другим  остальные,  один, совсем  молоденький,
беззубый, просил  Сойферта написать в их  деревню, в сельсовет, чтобы матери
крышу покрыли.  Одна она,  а  дожди пошли. Другой,  постарше, не  знал,  как
пристроить в ясли дите.
     Сойферт достал мятый блокнотик, записал.
     -- Через неделю ответ, -- сказал. -- С доставкой на дом...
     Заулыбались,  потянулись к  нему  --  я увидел, нет ничего необычного в
том, что здесь,  у моря Лаптевых, редко произносят известные в России имена,
допустим Брежнева, Косыгина, желтолицего хозяина полуострова, наконец!  Одно
имя, чаще  всего, звучит над  болотистой или ледяной тундрой: "Лева Сойферт"
-- "Товарищ Сойферт!"
     -- Товарищ Сойферт! -- прохрипел вслед нам буровик, когда мы, на другой
день, шли к вертолету. -- Пришлите долота! Алмазные!.. -- Догнал нас, дыхнул
в  лицо  перегаром.  --  Долота,  говорю!  Алмазные!.. -- и вдруг  тихо,  со
спокойной яростью: -- Вроемся, что ли, глубже, проданные?!
     Я вернулся к буровикам через неделю, был в этих краях все лето, летал в
Норильск,  в Игарку, на  спасение заблудившихся в тундре геологов, трясся на
вездеходах,  рубил просеки, заполнил  все свои черные  от раздавленной мошки
блокноты,  а  когда  снова  попал  в  городок газовиков,  меня  встретил  на
аэродроме Лева Сойферт.
     -- Ну, как с положительными эмоциями? -- прокричал он снизу.
     Я показал рукой где-то выше головы...
     --  Едем ко мне! Отпразднуем завершение дальнего похода. Только вначале
к Сейдеру. Он болен, хочет повидаться.
     Нас мчал  дребезжащий  болотоход на  багровых от глины шинах, раздутых,
точно от укусов мошки и комарья. И я понял  наконец в этой тряске, почему я,
чем бы здесь ни занимался, нет-нет да и возвращался мыслью к Сойферту и  его
вечным  "сослуживцам"...  Надеялся, видно,  распутать этот "тройной узел"...
Что-то раскрылось  бы,  не сомневался, значительное. Развязалось  бы...  Вот
почему размышлял  об "узле" с  тревогой,  почти  со страхом!  Так  думают  о
заминированной дороге. Проскочишь или нет?
     Подобных  мин,  слыхал,  много   раскидано  по  Сибири!..  От  старого,
лагерного. Да разве только по Сибири!.. Заминированная Россия!..
     -- Лева! --  вскричал я,  болтаясь на выбоинах, как пилюля в коробочке.
-- Вы  давно хотели рассказать мне о Сидоре Петровиче. Хороший человек,  как
понимаю...
     --  Святой  человек!  --  воскликнул  Сойферт  с  воодушевлением. --  В
Иркутске распинали,  как  Христа. Гвоздем руку  пробили.  Не выдал, где  его
семья. Так и не разыскали.  У  сына его анкета  чистая. Сейчас в загранке. В
дипломатах...
     ...В лагерях и то признали -- святой. Сейдер. Закон. Вот слушайте... --
И  он  принялся рассказывать, привставая на ухабах, о  том, как однажды  его
дружки, "воры  в законе", постановили убить стукача. Но чтоб все было чисто,
по-лагерному, чтоб никто, ни "суки", ни  "бытовики",  ни сектанты, ни охрана
-- никто не посмел сказать, что воры  сводят счеты или не  поделили  поживу,
воры  постановили отыскать святого. Который  на  невинного  руки не подымет,
хоть  убей  его. Весь  лагерь перебрали,  остановились на Сидоре  Петровиче.
Начальник режима рассказывал, что тот хотел "всю химию" взорвать. Но мало ли
какие лапти плетет начальник режима!
     -- Святой! Комара не убьет!
     Сидор Петрович плакал, просил освободить  от  убийства,  в расстройстве
даже  очки  раздавил.  Воры  ему   другие  принесли...  Разъярились  вконец.
"Чистеньким, --  кричали, -- хочешь остаться, падло?! Незамаранным?!  На кой
ляд?! Как все, так и ты!.."
     Наконец  они представили Сидору Петровичу доказательства,  и  -- некуда
деваться -- Сидор Петрович ночью, на нарах, придушил стукача.
     А  потом  год  не  спал.  Все  мерещились выкатившиеся из  орбит  глаза
стукача...
     -- Святой! -- прошептал Лева Сойферт. -- Христ!..
     Через  полгода  пришла  очередь  Пилипенко.  Воры  постановили  утопить
палача. В это  время  мост строили.  Накинули  на  Пилипенко мешок,  ударили
камнем по голове.
     -- Сейдер увидал, как закричит, забьется... Мы, конечно, врассыпную...
     Пилипенко, выйдя из больницы, узнал, кто его спас, и теперь живет возле
Сидора Петровича, как собака у ноги...
     -- Стой! -- закричал Сойферт  шоферу. -- Не знаешь, где  Сидор Петрович
живет?! Ваня с Пресни!
     Сидор  Петрович  жил  один, в двухкомнатной  квартире, уставленной и по
стенам и посередине книжными полками. Полки полированные, самодельные, точно
по размеру  книг.  Для  "малой  библиотеки поэта".  Для "большой"...  Стекла
промыты.  Посередине  бар  из  карельской  березы.  Под  замком. В  нем, как
выяснилось, хранился самиздат.
     Такой личной библиотеки я и в Москве не видел.
     -- Тут поэты, -- показал он мне на стеллажи у окна.
     Тут были все поэты. От Кантемира и Тредиаковского... На другом стеллаже
-- весь Достоевский. Академический Толстой. ...
     -- Вечные  ценности!.. -- он улыбнулся  застенчиво. --  А вот  эти  два
шкафа -- обруганные книги...
     Такого  я, действительно, не встречал  -- библиотека обруганных! Есть и
макулатура,   но  --  сколько  неоценимого,  уничтоженного   варварством   и
сбереженного, возможно, лишь здесь, на краю света, возле моря Лаптевых...  Я
перелистывал  желтоватые  пожухлые  страницы...  Пьесы,  стихи,  романы,  не
переиздававшиеся с  двадцатых  годов,  изъятые из  всех библиотек, книги, за
хранение  которых  давали десять лет  со  строгой  изоляцией...  Все  заново
переплетены. Внесены в каталог.
     Сидор Петрович  кашлял  все сильнее, натужнее;  казалось,  ему уж не до
меня,  но  как  он кинулся  ко  мне, когда  я уронил на  пол  истерзанный  и
тщательно проклеенный сборник "Вехи" и страничку подхватил ветер...
     -- Ну, хорошо,  -- сказал,  откашлявшись, Сидор Петрович, ставя  на пол
бутылку коньяка и присев рядом  со  мной  на  корточки.  --  Что же будет?..
Твардовского сняли... Это последний бастион!
     Он говорил о культуре, как отец говорит об обреченном ребенке.
     -- Что  будет? Россия  без этих вот книг...  это все равно, что бросить
ребенка в  волчью  стаю.  Чтоб он потерял дар речи. Лишь мычал.. Хотят опять
Россию кровью умыть? Натравить на мир? Куда денемся с Левушкой?
     --  Я женюсь на тебе,  и  мы уедем  в Израиль,  --  весело сказал  Лева
Сойферт, накрывавший на раскладной столик.
     Сидор Петрович захохотал, снова  закашлялся от хохота  и  долго  бухал,
прикрыв  лицо  носовым  платком.  Утихнув,   он  долго   сидел   неподвижно,
обессиленный, поникший.
     -- Знаете, -- сказал он тихо,  когда Лева  звенел  на  кухне тарелками,
насвистывая  что-то. --  Без Левушки я бы давно  полез в петлю...  Наверное,
нужны двадцать веков гонений за плечами, чтоб  человек  спокойно насвистывал
даже во время облавы...
     Мы  ушли  поздно. У  Сидора Петровича  была лишь одна кровать. Железная
солдатская  койка, вытесненная  книгами в крошечную  комнатку  --  кладовку.
Сойферт повез меня к себе.
     Он жил на краю города, в белом  домике, похожем  на украинскую мазанку.
Показал  его   издали.   В  ту   сторону  вела  прямая,  накатанная  дорога,
перегороженная шлагбаумом и  надписью: "Стоп! Запретная зона". Однако и там,
в  зоне,  стояли  такие же домики,  белые,  одноэтажные: мирный городок,  по
главной улице которого по обыкновению бродят куры, поросята, козы.
     Мы пошли  в обход, по болотистой  тропе, и Лева Сойферт  ответил на мой
недоуменный взгляд, что тут -- лагерь.
     --  Нововведение,  --  процедил  он   сквозь  зубы.  --  Лагерь  первой
судимости. Тут сидят и  те, кому  год  дали.  И кому  пятнадцать... Но... по
первому разу... Поэтому забора нет. И вышек.  Даже "колючки"  нет...  Стенка
только на улице, где принимают  передачи... Это чтоб у зэков  было ощущение,
что  они вроде  как на свободе... Что?.. А вы зайдите-ка вот за тот колышек,
попробуйте...  Перепаханная полоска,  как на границе. Видите? И электроника.
Поставлена  на  службу  прогрессу. Таки-да!  Без электроники?  Хо! Тут  есть
ребята,  которые сидят  девятнадцатый год.  Когда  максимум -- по уголовному
кодексу РСФСР -- пятнадцать... Они получили срок, когда еще  давали двадцать
пять.  И  никто  не  пересматривает.  Электроника  на страже!..  Ай, что  вы
говорите! Кто напечатает об этом? Не будьте ребенком!.. Я, между прочим, тут
тоже посидел. И Сейдер! Правда, тогда еще не было этого экспериментаторства.
Первая судимость, вт