телефон, - Олег продиктовал.
     - Домашний?
     - Нет. Дома телефона не имею... До свидания,  -  подхватив  потертый,
чем-то набитый коричневый портфель, Олег пошел к двери...
     Магнитофона  у  Щербы  не   было,   и   он   отправился   в   кабинет
криминалистики, выпросил на час маленький репортерский "Sony".
     Вернувшись  к  себе,  Щерба  открыл   фрамугу,   закурил,   придвинул
пепельницу,  устроился  поудобней,  предвидя  долгое  сидение,  и   вложил
кассету, нажал клавишу.
     Сперва послышалось хриплое  покашливание,  затем  усталый  сипловатый
голос произнес:
     "- Зря ты это  затеял,  Олег...  Пустое  все...  Сколько  за  кассету
заплатил?
     - Девять рублей...
     - Ну вот, видишь... Наследство, что ли, получил?..  Такие  деньги  на
ерунду тратить!..
     - Ладно, отец, давай начинай, пленка-то идет.
     - Что говорить? Батальон из окружения я выводил с  тяжкими  боями.  В
конце сентября вошли в Вильчанские леса. Густые они, нечесанные, буреломы,
гнилье самоповальное. По дороге к нам присоединился Туранский  -  политрук
из другого батальона  нашего  полка,  армейский  прокурор  Лысюк,  с  ними
несколько бойцов. У них было наше полковое знамя. У самых  лесов  настигли
нас  еще  трое  -  начальник   погранзаставы   Голохвастов   и   два   его
красноармейца.  Люди  аккуратные,  дисциплинированные.  Мы  их  приняли...
Какими мы были на ту пору, - сам понимаешь. Обтрепанные, голодные,  битые,
однако малость уже тертые. Немец кое-чему подучил...  Только  вот  где  он
теперь-то был, немец, а где наши, мы не знали. Карты имелись,  но  меченые
еще июлем. И все же решили чуток передохнуть,  в  лесах.  Пообстираться  в
бочажинах, портянки задубелые хотя бы промыть,  подсчитать  харч,  оружие,
боеприпасы, а потом уж решить, куда дальше. На  все  про  все  двое  суток
отвели.  Утром  следующего  дня  приходит   к   моему   шалашику   старший
лейтенант-пограничник, докладывает:
     - Товарищ капитан, мои  люди  только  что  на  просеке  видели  троих
конных, в полувоенном, с немецкими автоматами.
     - Куда скачут? - спрашиваю.
     - Да вроде и не скачут, спокойно в нашу сторону едут.
     - Ну вот ты их спокойно и доставь сюда, - говорю.
     Минут через пятнадцать смотрю - идут пограничники Голохвастова, а  за
ними трое ведут коней в поводу, один в пиджаке, в галифе, в сапогах,  двое
в ватниках, гражданские брюки тоже в кирзачи заправлены.
     Вышел я им навстречу.
     - Здравствуйте, - говорю, - добрые люди. - Далеко путь держите?
     - К вам, - отвечает тот, что в пиджаке, усатый, видно, старший у них.
- Мы за вами сутки наблюдаем.
     - Сами кто будете? - киваю на их автоматы.
     - Здешние мы, - усмехается, мол, гадай, как хочешь.
     - Это как же понимать? - спрашиваю.
     - В лесу живем, - и опять усмехается.
     - Ты мне это самое не крути, - разозлился я. -  Наблюдали,  говоришь,
за нами. А с каким смыслом?
     - Увидели вас на подходе к лесу.  Вроде  нормальная  воинская  часть.
Доложили своему командиру. Он и приказал: "Езжайте, знакомьтесь". Вот мы и
приехали.
     - Знакомство, - говорю, - с одного боку получается: вы про нас  точно
знаете - нормальное воинское подразделение, а про себя загадками.
     Тут наперед выходит мордатый такой, в ватнике и говорит усатому:
     - Кончай, Степан, - распахивает телогреечку,  а  под  ней  тельняшка,
берет под козырек, как  бы  докладывает  мне:  -  Старшина  второй  статьи
Хомяков, Черноморский флот. Ты, капитан, не обижайся, - говорит мне. -  Мы
все тут у немцев в горлянке. Могут заглотать, а нам надо, чтоб подавились.
Из партизанского отряда мы, конная разведка.
     - Командир наш встретиться с вами желает, - добавил усатый.
     - Что ж, будем рады гостю, - говорю.
     - А может вы с нами - к нему, - предлагает усатый.
     Предложение такое мне не улыбалось.
     - Людей,  -  отвечаю  ему,  -  бросить  не  могу,  места  незнакомые,
осмотреться надо...
     С этим они и отбыли. А на следующий день прибыло их человек семь.  Да
все на конях. Впереди в кожаной куртке  с  наганом  на  боку,  в  хромовых
ладных сапогах мужик, в седле хорошо сидит.  А  я  в  этом  деле  кумекаю,
когда-то в кавэскадроне начинал. Возрасту этот мужик вроде моего, может на
год-другой старше. А мне на ту пору  тридцать  исполнилось...  Ну,  значит
подъехали они. Мужик  этот  соскочил  с  коня  и  неспешно  -  ко  мне,  с
достоинством идет, вроде как  превосходство  свое  демонстрирует,  а  сам,
понимаю, разглядывает меня. Тут надо  сказать,  что  мы  к  их  приходу  и
подготовочку  некоторую   провели:   помылись,   почистились,   побрились,
подзалатали гимнастерки, подворотнички свеженькие, сапоги  да  обмотки  от
пыли да от грязи освободили. Одним словом, какой  могли,  марафет  навели,
чтоб эти, из леса, видели, что не беглая мы шантрапа, а боевой батальон...
Ну, значит, подходит он, протягивает руку, жмет, чую сильно, с  нахальцой,
понимаю, и называется:
     - Тимофей Кухарь, командир партизанского отряда "Сталинский удар".
     - Капитан Зданевич, - отвечаю. - Комбат.
     - Ну что ж, идем потолкуем, комбат.
     Отошли мы, сели в сторонке.
     - Что дальше делать собираешься, комбат? - спрашивает.
     - Известное дело, - говорю, - к линии фронта идти, к своим.
     - А где она, линия фронта, знаешь? - ухмыльнулся Кухарь.
     Я достал карту, расстелил.
     Посмотрел он на карту, говорит:
     - Нету тут ее, мала твоя  карта,  капитан,  линия  фронта  далеко  на
востоке теперь. Покуда будешь выбираться из этих лесов,  фронт  уйдет  еще
дальше. А выбираться не по бульвару, вокруг немцы. Так  что  один  у  тебя
путь - вливаться в мой отряд.
     Я ничего ему сразу не ответил. Пошли мы назад, к шалашикам, где ждали
мои люди. Я посмотрел на них - истощенных, почти безоружных.  В  том,  что
говорил Кухарь, была правда. Но решать одному мне было не  с  руки,  хотел
посоветоваться с другими командирами. Так и сказал  Кухарю.  Договорились,
что оставит одного хлопца у нас, а утром  назавтра  хлопец  этот  проведет
меня к Кухарю с окончательным моим ответом. Когда  он  уехал,  сошлись  мы
вчетвером - я, прокурор Лысюк,  политрук  Туранский  и  начальник  заставы
Голохвастов. Изложил я им обстановку. Туранский сразу, наотрез:
     - Мы боевой батальон,  армейская  часть.  Знамя  полка  у  нас.  Надо
пробиваться через линию фронта к своей дивизии.
     - А где она? - спросил Лысюк. - Да и  существует  ли  вообще  теперь.
Может, от нее только мы и остались.
     - Идти придется с  боями.  Оружия  и  боеприпасов  почти  нет.  Харчи
заканчиваются.  По  дороге  можем  потерять  весь   батальон,   -   сказал
пограничник. - Надо начинать войну здесь, в тылу.
     - Вливаться в отряд Кухаря? - спросил я.
     - Партизанить? Какие мы  партизаны!  -  кипятился  Туранский.  -  Нас
посчитают дезертирами. Знамя полка у нас. Комдив знает об этом.
     - Важно, чтоб немцы почувствовали, что  мы  не  дезертиры,  -  сказал
прокурор. - Твое мнение, капитан? - спросил он у меня.
     - Будем воевать в тылу врага, - подумав, сказал я. -  Объединяться  с
Кухарем не станем. У нас знамя, потому мы и есть отдельная воинская часть.
Окруженцев появится еще немало, пополнимся.
     Тут же определили: я - комбат, Туранский -  комиссар,  Голохвастов  -
мой начальник штаба, а прокурор - зам по разведке. Отряд будет  называться
"Месть". Решили пока  базироваться  здесь,  в  Вильчанских  лесах.  Вместо
шалашиков сооружать  блиндажи,  оборону.  Оружие,  боеприпасы  попробовать
выпросить у Кухаря.
     На другой день я и отправился к нему. База у него, надо сказать, была
крепкая. Народу много. Одним словом, ударная сила. Встретил  он  меня  как
доброго гостя, видать, хотел показать, как богато живет, что он  в  округе
хозяин, одним словом, поманить намерение имел. Молодайка внесла  сковороду
с яичницей на сале, вареную картошку,  кусок  окорока,  соленые  огурчики,
квашеную капусту, тут же, конечно, и бутылка самогонки на клюквенном соку.
Выпили по полстакана.
     - Ты ешь, ешь, - посмеиваясь, сказал Кухарь, видя, как я  сдерживаюсь
для солидности, грызу себе корочку, вкусная такая, домашняя,  поджаристая,
с присохшими угольками. А жрать-то страсть, как хотелось!
     Налил он по второму разу. Отказался я, захмелеть  испугался.  Сообщаю
ему, значит, наше решение.
     - Что ж, как знаешь, - нахмурился он. - Только учти: есть мне  приказ
из  этих  лесов  уходить  в  Солонковский  массив,  поближе   к   немецким
коммуникациям. Километров триста отсюда. Ты хорошо подумал, на что  идешь?
У меня сила, полторы тысячи человек, у тебя горстка.
     - Решал не я один, - говорю. - Четверо нас, коман диров.
     - Чем могу помочь? - все же спросил он.
     - Оружие, боеприпасы, харч, - сказал я, вспомнив,  что  видел  у  его
людей тут и "станкачи" и РПД.
     - В поселке Уделичи, это  двенадцать  верст  отсюда,  оставляю  двоих
своих людей. Они знают, где у меня спрятано оружие,  боеприпасы,  провиант
на случай, ежели придется вернуться сюда. Это мой "НЗ", но тебе выделю.
     - Богато живешь, - заметил я. - Даже "НЗ" имеешь.
     - Богатство не мое, - покачал головой Кухарь. - Тут до войны  был  УР
[укрепрайон]. За месяц до войны дивизию перебросили в Белоруссию. Так  что
все, что имелось в бункерах УРа, тут  и  осталось.  Только  перепрятал  по
своим схронам. Пойдешь в Уделичи, найдешь Ляховецкого и Кунчича.  Скажешь:
"Мне нужен мед". Они спросят: "Гречишный или липовый?",  ответишь:  "Лучше
гречишный". Запомнил? Не перепутай. Это мой личный пароль,  кроме  меня  и
них, его никто не знает. Они дадут тебе все, что нужно.


     Когда обо всем столковались, Кухарь спросил:
     - Кем до войны был?
     - Кадровым и был, - сказал я. - А ты? - спросил в свою очередь.
     - Секретарем одного из райкомов в Подгорске.
     Он все же не спросясь, налил мне еще полстакана:
     - Ну, давай, с Богом.
     Выпили, теперь уж  можно  было  не  фордыбачить,  и  я  навалился  на
закуску. Потом спросил:
     - В этих Уделичах немцы давно?
     - Немцев  там  нет.  Только  местный  полицейский  пост.  Набрали  из
тамошнего сброда... Но в форме, конечно, туда не суйся, надень цивильное.
     Он проводил меня до просеки, даже коня подарил, пегую кобылку  такую.
На ней я и прибыл к своим... Дай воды, Олег. Разговорил ты меня. Все вроде
вчера было. Думал, забылось многое.  А  оно  видишь,  как  возникло  опять
все..."
     Тут Щерба услышал звон посуды, бульканье воды и громкие глотки  жадно
пьющего человека. Затем сын сказал:
     "...Ты мне так подробно никогда не рассказывал.
     - А какой смысл? Все давно ушло, как вода в песок. И высохло.
     - Что дальше было, отец?
     - А что дальше? В первых числах октября мы уже огляделись, знали, что
как, по каким дорогам немцы ездют. К этому времени  к  нам  прибилось  еще
человек сто - окруженцы из  разных  частей.  Обзавелись  мы  и  связником.
Как-то перехватили одного парня. У него на хуторе Мшаны  бабка  двоюродная
жила, старенькая, хворая. Он  под  видом,  что  помогает  ей  -  то  забор
подопрет, то колодец почистит, еще какую работу сделает, - хаживал  раз  в
неделю из Подгорска.  Сам  городской,  подгорский  был,  Сашкой  Бучинским
звали. И ходил от городского подполья в Уделичи,  к  этому  Ляховецкому  и
Кунчичу, что-то носил для  передачи  Кухарю.  Иногда,  значит,  и  нас  по
совместительству отоваривал сведениями-новостями. А новости  те  день  ото
дня все горше и горше. Мы уже знали, что фронт далеко, чуть ли не к Москве
подползает. И зло брало, и стыд, что мы вроде без дела  загораем,  как  на
каникулах каких. И решил я послать пограничника Голохвастова, в Уделичи по
адресам, что Кухарь дал. Именно этих-то двоих Кухарь не взял  с  собой  не
без причины: у Ляховецкого жена  должна  была  вот-вот  родить,  а  Кунчич
просто хворый, туберкулезный, куда его тащить в лес. Но об  этом  я  узнал
уже потом, после войны. Ну, значит, пошел  к  ним  Голохвастов.  Встретили
нормально. Пообещали  через  неделю  на  подводах  все  доставить.  Минула
неделя, пошла другая, а от них ни  гу-гу.  Послал  я  опять  Голохвастова,
думал, может чего случилось с ними, завалились на чем, погорели по  дороге
к нам. Вернулся Голохвастов мрачный. Оказывается,  те  и  не  двигались  с
места, что-то крутили-мудрили в разговоре с ним,  хитрили,  расспрашивали,
где мы воевать собираемся. Он их и уговаривал,  и  попугивал,  и  объяснял
наше  положение.  Уговорил  вроде.  Пообещали  на  следующей  неделе.  Мы,
конечно, тем временем потихоньку действовали,  на  проселки  выходили.  То
обозик немецкий распотрошим, то маленький полицейский гарнизончик задавим,
одиночные машины перехватывали.  Однажды  так  вот  взяли  "Даймлер-Бенц".
Гружен он был нашим оружием и боеприпасами, немцы их, видимо,  собрали  по
лесам и полям, где недавно еще шли бои, куда-то в тыл везли эти  трофеи...
Ну вот, кончилась еще неделя, и тут в лес к нам  пожаловали  Ляховецкий  и
Кунчич. Пришли п„хом. Ни подвод  с  оружием,  ни  боеприпасов,  ни  харча,
заявились, словно гости на вечеринку. Сели, значит, мы вчетвером и их двое
в моем блиндаже и повели разговор.
     - Почему, - спрашиваю, - с пустыми руками прибыли? Мы хотим  выходить
на центральную шоссейку, на железную дорогу. Ко мне, - говорю, - еще  люди
прибывают  из  окружения.  Кормить  нечем,  вооружать  нечем.  Нужен  тол,
пулеметы, гранаты. Кухарь обнадежил, а вы что делаете?
     И тут они выложили, раскрылись,  одним  словом:  все  дадим,  но  при
условии, что я уведу отряд  из  этих  мест,  куда  подальше  от  Уделичей,
райцентра и окрестных сел да хуторов. Иначе каратели начнут  мстить,  бить
местное население и жечь все вокруг. Тут я и взбрыкнул: в  других  местах,
значит, врага бить можно, а здесь - не трожь, пусть тишь  да  гладь,  чтоб
задобрить немцев? Так что  ли?!  Судить  вас  будем  за  саботаж!  На  том
разговор и кончили. Заперли их, поставили часового. Вечером привели ко мне
в землянку, объявил им: предстанете перед трибуналом, нас четыре командира
Красной Армии. Все коммунисты. И  прокурор  даже  есть  настоящий,  законы
военного времени знает, - показал я на Лысюка. - Адвоката только  нет,  не
взыщите. Судить будем с протоколом, по совести нынешнего трудного времени,
когда враг почти под Москвой.
     Лысюк объяснил им их вину - саботаж. Протокол вел комиссар.  Трибунал
был короткий. В ту же ночь расстреляли. Протокол мы подписали вчетвером. И
дату поставили.
     Ты знаешь, дослужился я до полковника.  И  орден  Ленина  получил,  и
Боевого Красного Знамени, и две Красные Звезды.  И  отряд  официально  был
признан, зарегистрирован в штабе партизанского движения.  В  апреле  сорок
четвертого часть штабных документов отряда я переслал  на  Большую  землю.
Самолет к нам прилетал за ранеными. С этим самолетом и переслал,  чтоб  не
таскать за собой - больно много уже накопилось. А после войны и не думал о
них, кому нужны? Другое время пришло, заботы другие обсели. А всплыло  все
это только в семидесятом: дал я  ко  Дню  Победы  интервью  для  областной
газеты. Ну  и  рассказал  об  этом  случае.  Тут  и  началось:  письма  от
родственников да соратников посыпались. В газету,  в  обком,  в  ЦК:  мол,
Зданевич самосуд учинил, расстрелял неповинных. Пошло дело в парткомиссию.
А возглавлял ее Тимофей Кухарь. Как  ему  было  признать,  что  его  люди,
которых оставил для подполья, оказались саботажниками?! Тут честь  мундира
его задета была. Ну и навалился он на меня: Зданевич, дескать, без суда  и
следствия честных патриотов  расстрелял  самочинно.  Да  еще  коммунистов.
Ляховецкий до войны был председателем райисполкома, а Кунчич -  директором
сахарного завода. А  я  доказать  ничего  не  мог.  Где  было  искать  тот
проклятый протокол карандашный,  полстранички  тетрадных,  когда  двадцать
шесть лет прошло? И свидетелей нет: комиссар мой, Туранский, был убит  еще
в сорок втором, Голохвастова в конце сорок четвертого отозвали  куда-то  в
погранвойска и след его пропал, а прокурор Лысюк умер в пятьдесят  восьмом
от рака. После того, как меня исключили из партии, Кухарь грозился под суд
отдать, да обошлось, может, за давностью..."
     На этом запись кончалась. Щерба нажал клавишу, остановил  магнитофон.
Долго задумчиво сидел, потом взял фотокопию протокола.  Там  действительно
все было кратко - карандашом на полстранички: "Протокол N_1 от 24  октября
1941 года. Заседание военного трибунала. В составе... Слушали...  Признаны
виновными... Приговор...
     Он вспомнил показания свидетелей по делу - тех двоих,  что  приводили
приговор в исполнение. Холодная  октябрьская  ночь,  дождь,  ветер,  тьма,
глухой лес. Но все это далеко. А сейчас перед глазами на письменном  столе
- реальность: кас сета и подтверждающий ее протокол. Щерба понял,  во  что
влипал и что теперь предстоит опровергать, какую  справочку  сочинять  для
обкома. Да-а, Тимофей Кондратьевич Кухарь, царство ему небесное, был мужик
крутой, не любил, когда ему на мозоль давили, тем  более,  когда  сидел  в
кресле  председателя  парткомиссии:  боевой,  прославленный  командир  пар
тизанского соединения, Герой, депутат. В этом деле  правда  ему  не  нужна
была: не могли быть саботажниками Ляховецкий и Кунчич, и не  могли  только
потому, что являлись _е_г_о_ людьми, он их  оставил  в  подполье,  -  свою
надежду и оплот...
     Взяв фотокопию протокола, Щерба отправился к прокурору области.
     Рассказав  о  своей  беседе  с  Олегом   Зданевичем,   о   содержании
магнитофонной пленки, Щерба выложил к глазам прокурора фотокопию протокола
и спросил:
     - Что будем делать?
     Тот прочитал протокол и вдруг рассмеялся:
     - Что будем делать? В обком спихнем! Пусть ломают голову, как  теперь
выкручиваться. Не мы это дело  затевали,  не  мы  исключили  Зданевича  из
партии и опозорили! Вы им такую  бесстрастную  справку  и  напишите:  ваше
поручение  выполнено,  выяснились  следующие  обстоятельства.  До   этого,
конечно,  побывайте  в  облархиве,  познакомьтесь  с   подлинником,   чтоб
сослаться, как у них там: фонд такой-то, опись такая-то, единица  хранения
такая-то. Ну, слава Богу, с этим покончим, - прокурор  области  облегченно
откинулся в кресле, отодвигая рукой листок фотокопии Щербе. - И не  тяните
с этим, Михаил Михайлович, своей каши полная кастрюля  кипит,  через  верх
льется: скоро конец квартала, четыре нераскрытых убийства  висят.  Кстати,
как с делом Шимановича?
     - Работаем, - коротко ответил Щерба, вставая...
     Не откладывая в долгий ящик, он тут же решил отправиться в  облархив.
Сегодня он  наметил  завершить  все  с  этим  обкомовским  поручением,  на
сочинение справки больше час а не уйдет, еще полчаса  в  машбюро  и  -  на
подпись начальству...


     Облархив находился на маленькой, выложенной серыми  плитами  площади,
образованной  двухэтажным  красивым  флигелем  с  высокими   венецианскими
окнами, забранными узорчатыми решетками  (здесь  и  размещался  облархив),
музеем атеизма,  устроенном  в  здании  средневекового  арсенала  и  Домом
печати.  Одна  сторона  площади  была  открыта  и  выходила  к  трамвайной
остановке.
     Через кованую железную калитку с большим кольцом вместо  ручки  Щерба
прошел в узкий коридор здания, по обеим сторонам которого  шли  двери.  На
одной из них  он  нашел  табличку  с  надписью  "Дирекция",  постучавшись,
заглянул в маленькую пустую приемную - стол, пишущая машинка,  два  стула.
Дверь справа, как понял Щерба, вела к директору. Поскольку  спросить  было
не у кого, он приоткрыл ее с вопросом:
     - Разрешите?
     - Входите, - сидевшая за красивым письменным столом с витыми  ножками
немолодая женщина подняла голову.
     - Моя фамилия Щерба. Я из прокуратуры области. Вот мое удостоверение.
С вашего разрешения я хотел бы  посмотреть  вот  эти  документы,  -  и  он
протянул листок бумаги с заранее выписанными указаниями:  "Ф.Р-587,