ь,
чтоб гибла на ее глазах и от ее рук главная книга жизни.
     Одевшись по погоде (сезонное ношение одежды было ей не  указом),  она
собрала сумки, напихала в них целлофановые кулечки и направилась  к  двери
Богдана Григорьевича. В коридоре у его порога стояла пара черных  выходных
туфель, начищенных до блеска. Обувь он всегда держал за  дверью.  Теодозия
Петровна знала, сколько у Богдана Григорьевича костюмов (а их  было  всего
два), сколько пар  обуви  (коричневые  осенне-зимние  утепленные  ботинки,
коричнево-желтые повседневные туфли и эти - торжественные, черные),  знала
по расцветкам его пять сорочек.
     Наличие туфель,  выставленных  за  дверь,  подсказывало,  что  Богдан
Григорьевич дома.
     Она тихонько постучала и,  дождавшись  ответа,  вошла.  Он  стоял  на
стремянке у книжных полок и рылся  в  какой-то  папке.  Теодозия  Петровна
быстрым подозрительным взглядом окинула комнату, будто  проверяя,  все  ли
тут как всегда и обычным ли делом занят хозяин.
     - Так я иду, - сказала она.
     - Бутылочку молока, два  рогалика.  Расчетная  книжка,  извещения  за
телефонные  переговоры  и  деньги  вон  там,  -   указал   сверху   Богдан
Григорьевич, словно отозвался на давно установившийся пароль "Так я иду".
     Деньги,  расчетная  книжка,  извещения  лежали  на  столе,  рядом   с
бумагами, папками.
     Взяв то, что ей полагалось, Теодозия Петровна вышла.
     Богдан  Григорьевич  услышал,  как  хлопнула   дверь   за   Теодозией
Петровной, и улыбнулся своим мыслям. Он хорошо изучил этот тип людей.  При
всей набожности, скромности, хозяйственности и очень избирательной доброте
Теодозия Петровна была злопамятна,  ограждала  себя  естественным  для  ее
мышления удобным, понятным обывателю фарисейством и  приспосабливала  свою
природную завистливость к обстоятельствам таким образом,  чтоб  окружающие
не замечали. Ее легковнушаемость могла бы считаться безобидной,  когда  бы
Бог дан Григорьевич  не  помнил,  что  подобная  легковнушаемость,  -  как
бикфордов шнур поджигает толпу, и та  совершает  безумства,  кажущиеся  ей
праведными, а через столетия оказывающиеся  безнравственными.  И  то,  что
Теодозия Петровна ревниво заботилась о Богдане Григорьевиче, не  позволяло
ему  заблуждаться  в  ее  истинных  мотивах.  Еще  лет  десять  назад  она
надеялась, что одинокий, тихий, скромный сосед (Бог с ним,  что  попивает,
отучит) женится на ней - такой же  тихой,  одинокой  и  скромной  женщине,
богомольной, хозяйственной, с хорошей репутацией у окрестных людей.  Этого
не случилось,  но  заветная  мысль-надежда  стала  как  бы  постоянным  ее
будничным состоянием, вросла  в  сознание,  как  реальность,  и  обхаживая
Богдана Григорьевича, Теодозия Петровна словно исполняла свой долг  верной
жены, верной перед Богом и  законным  мужем.  "Инерция  иллюзии,  присущая
опять же человеку из толпы", - как квалифицировал это Богдан  Григорьевич.
"Человек толпы" - термин, символ, которым Богдан  Григорьевич  пользовался
очень давно, вложив в него всю свою социально-этическую неприязнь к  Хаму,
Мздоимцу, Погромщику, Вору,  Фарисею,  Лизоблюду,  Убийце...  "Теодозия  -
убийца", - улыбнулся он, вспомнив ее умиротворенное лицо, когда она  пекла
пасхальные куличи  или  раскладывала  один  из  своих  любимых  пасьянсов.
Впрочем, всяко бывало, все зависит от мотивов и обстоятельств, а мотивация
поступков изначально сложнее, нежели выглядит потом, когда вылезет из недр
мозга на поверхность жизни... Да, тот тип людей, к  которым  он  испытывал
неприязнь, был ему понятен: их  связывает  Единомыслие,  как  антиподов  -
необходимость в Инакомыслии  -  единственно  надежной  энергии,  двигателе
цивилизации. Теодозия не подозревает, что благодаря инакомыслию Христос  и
стал  Христосом.  И  парадоксально,  что  "человек толпы"  приник  к   его
стопам...
     Отыскав нужные бумаги, Богдан Григорьевич осторожно  стал  спускаться
со стремянки, сел к  столу  читать,  задумчиво  покачивая  двумя  пальцами
пресс-папье. Это было старинное тяжелое  бронзовое  литье.  Ручкой  служил
клыкастый бронзовый же дикий кабан. Штуковину эту Богдан Григорьевич купил
лет двадцать тому в антикварном, сравнительно недорого, да еще в комплекте
с пачкой промокательной  розоватой  бумаги,  удивившись  тогда,  как  она,
довоенная, могла сохраниться у владельца. Такой теперь не  сыщешь.  Он  не
знал, выпускают ли вообще сейчас, в век  шариковых  ручек,  промокательную
бумагу. Сам же пользовался только пером - хорошей американской авторучкой,
которую ему подарил Голенок и Миня Щерба в день рождения, присовокупив два
флакона паркеровских чернил.
     Зазвонил телефон.
     - Слушаю, - Богдан Григорьевич снял трубку. -  Ты,  Миня?..  В  сорок
первом?.. По-моему, что-то есть...  Дислокацию  и  передвижение?  Понял...
Хорошо, посмотрю... Завтра дам ответ...
     Затем Богдан Григорьевич снял свою  вылинявшую  фланелевую  пижаму  в
продольных широких полосах, словно тюремное одеяние, переоделся и, сунув в
холщовую сумку папку с бумагами, вышел из дому.



                                    17

     Сделав все  покупки,  Теодозия  Петровна  навестила  приятельницу,  с
которой одновременно ушла на  пенсию.  Та  обещала  ей  достать  несколько
мотков итальянской шерсти. Пили чай, беседовали тихо и степенно,  и  время
текло незаметно, тем более, что вспомнить хотелось многих, многое  оценить
и прийти к согласию. Поцеловав на прощание подругу в щечку,  договорившись
встретиться в церкви Петра и Павла, Теодозия Петровна втиснулась с сумками
в трамвай (был час пик) и  уставшая  добралась  до  дому.  Своими  ключами
отперла входную дверь,  проходя  по  коридору,  бросила  взгляд  на  дверь
Богдана Григорьевича и не увидев у его порога туфель, поняла,  что  хозяин
отсутствует.
     Из запланированного на сегодня осталась только уборка комнаты Богдана
Григорьевича - вытереть пыль и натереть полотером паркет. Наводить порядок
на столе ей не разрешалось, только смахнуть пыль. Она не  очень  понимала,
почему: книги, бумажки, папки разбросаны вроде как попало, а надо  бы  все
стопочкой. Но у Богдана Григорьевича имелись свои представления о  порядке
на рабочем столе, он мигом находил все, что нужно, о чем  не  догадывалась
Теодозия Петровна.
     Разогрев на сковороде налистники  и  попив  переслащенного  чаю,  она
изучила телевизионную программу и была  несколько  огорчена  тем,  что  по
Центральному телевидению по казывали в повторе первую серию картины "Место
встречи изменить нельзя", которую она хотела смотреть  еще  раз,  а  через
пятнадцать минут по первой  программе  Варшавского  телевидения  начинался
американский фильм "Сто винтовок". Утешение принесло  то,  что  по  второй
программе в  полночь  Варшава  показывала  английский  сериал  "Изменчивая
судьба капитана Ланкастера и Хубби Миллер". Так что до  полуночи  Теодозия
Петровна надеялась разложить еще несколько пасьянсов.
     Взяв две тряпки - влажную и сухую, - она отправилась убирать  комнату
Богдана Григорьевича. Начинала обычно справа от  двери  и  дальше  шла  по
кругу. Вытирая стол, касалась только  тех  мест,  где  ничего  не  лежало.
Протерла бронзовое пресс-папье, держа его на весу, в который раз удивилась
тяжести, и в который  раз  с  интересом  разглядывала  бронзового  кабана,
ощерившего клыкастую пасть...



                                    18

     На субботу в райцентре Борятичи было назначено открытие  мемориальной
стелы в честь земляков-партизан и подпольщиков, погибших в годы войны.
     Юрий  Кондратьевич  Кухарь  имел  несколько  поводов  для  поездки  в
Борятичи.  Во-первых,  официально,  -  председатель  Облсовпрофа,  он  был
уполномочен  бюро   обкома   партии,   во-вторых,   заседал   на   сессиях
облисполкома, как депутат от Борятичинского района, а  в-третьих,  умерший
пять лет  назад  старший  брат  Тимофей  командовал  крупным  партизанским
соединением в этих местах, погибшие были его люди. Почти до  самой  смерти
работал Тимофей  Кухарь  председателем  парткомиссии  Подгорского  обкома.
Потому Юрий Кондратьевич Кухарь всегда чувствовал себя в  Борятичах  своим
человеком  и  желанным  гостем.  С  секретарями  райкома  и  председателем
райисполкома  он  был  даже  снисходительно  по-свойски  на   "ты".   Они,
довольные, отвечали тем же - на "ты", но лишь с добавлением  к  его  имени
еще и отчества, что как бы поднимало его над ними на одну ступеньку...
     Служебная машина стояла  уже  под  окном,  а  Юрий  Кондратьевич  еще
допивал чай с тончайшим сухариком. Плотно завтракать не стал.  Много  есть
вообще избегал, берег фигуру, боялся полноты. Ел в  основном  овощи,  мяса
поменьше, к мучному почти не  прикасался,  сыров  терпеть  не  мог,  запах
любого из них - голландского, российского или костромского, -  был  просто
ненавистен, преследовал с юношеских лет.  Юрий  Кондратьевич  вроде  и  не
помнил его истоков, просто отвратный этот запах как бы жил в нем. Сегодня,
понимал он, придется нарушить все ограничения: районное  начальство  после
торжеств увезет в какое-нибудь лесничество. Юрий  Кондратьевич  даже  знал
меню (по прошлым поездкам в Борятичи): двойная уха из  карпа,  вареники  с
картошкой, со свиными шкварками и чесночной приправой, шашлыки из  молодой
баранины, изжаренные на  мангале,  от  которых  призывный  аппетитный  дух
растекается по всему лесу, крученики - белые грибы,  закатанные  в  тонкие
ломти телятины, которые будут млеть в сметане в  эмалированном  казане  на
древесных углях. Ну и выпивка, конечно, в ассортименте.
     Юрий Кондратьевич как бы грустно,  но  все  же  с  улыбкой  вздохнул,
предугадывая нагрузки и одновременно пред вкушая удовольствие, и  утешился
мыслью, что два-три раза в год можно позволить себе такое удовольствие. Да
и отказывать гостеприимным людям неудобно, подумают, что занесся...
     Езды  до  Борятичей  было  час  с  лишним,  Юрий  Кондратьевич  любил
скорость, и шофер гнал под "сотку",  не  боясь  постов  ГАИ  -  те  только
отдавали честь, завидев черную "Волгу" с особыми номерами, начинавшимися с
нуля.
     В Борятичи Юрий Кондратьевич прибыл к десяти утра. У  здания  райкома
его уже ждало местное руководство. Митинг  был  назначен  на  одиннадцать.
Потолковали о том, о  сем,  пошутили,  посмеялись  и  пешком  двинулись  к
площади, где уже стояли школьники, районная  интеллигенция,  представители
окрестных колхозов и совхозов, родственники погибших - тех, в честь кого и
воздвигнута была четырехгранная  гранитная  стела,  на  каждой  из  сторон
которой отчеканены имена и фамилии.
     После торжественной части и возложения цветов, когда  все  постепенно
разошлись и площадь опустела, Юрий Кондратьевич обошел стелу вокруг, читая
выбитые на ней фамилии.
     "Как жаль, что Тимофей не дожил до такого часа, - думал он о брате. -
Вот бы порадовался, сейчас  стоял  бы  здесь,  мы  бы  и  рюмками  сегодня
чокнулись за это событие. - Взгляд Юрия Кондратьевича  еще  раз  скользнул
сверху вниз по столбцу фамилий, и тут он наткнулся на те две,  знакомые  -
Василий Кунчич и Остап Ляховецкий, - из-за которых несколько лет  назад  и
разгорелся весь сыр-бор. Да, Тимоше пришлось повозиться... И правильно  он
поступил  и  как  командир,  и  как  председатель   парткомиссии...   Даже
удивлялся, что родственники Кунчича и Ляховецкого так долго не  возбуждали
этого дела... Но когда отыскались расстреливавшие их - Орлик и  Воронович,
- с помощью КГБ и прокуратуры все пошло, как по маслу..."
     - Ну что, Юрий Кондратьевич, исполнили мы  долг  перед  земляками?  -
спросил  стоявший  рядом  секретарь  райкома.  -  Как  считаешь,  не   зря
потратились?
     - Нет, правильно сделали. Что деньги?!.. А это, - кивнул он на стелу,
- духовный капитал, - и трудно  было  понять,  насколько  он  верил  своим
словам, но секретарь райкома, словно чтобы убедить дорогого гостя и себя в
том, что слова эти отражают истинные мысли  Юрия  Кондратьевича,  согласно
закивал головой.
     - Надеюсь, пообедаем вместе? - спросил секретарь райкома.
     - Здесь? - поинтересовался Юрий Кондратьевич, имея  в  виду  районный
ресторан, почему-то  называвшийся  "Юбилейный",  который  располагался  на
втором этаже нового стеклянного здания.
     - Зачем же? В помещении душно.
     - Ладно, - согласился Юрий Кондратьевич, завершая игру...
     И они двинулись к машинам, стоявшим у райкома.
     Площадь опустела.  Единственный  человек,  выделившийся  из  толпы  и
оставшийся возле стелы, был Олег Зданевич, приехавший сюда утром  рейсовым
автобусом.  Он  обошел  стелу,  внимательно  перечитывая  фамилии,  потом,
остановившись на том,  что  искал,  снял  с  плеча  фотокамеру,  поймал  в
объективе  слова  "Василий  Потапович  Кунчич,  1902-1941  гг."  и  "Остап
Владимирович Ляховецкий, 1901-1941 гг.", сфотографировал их  и  зашагал  к
кафе "Днестрянка". До отхода автобуса на Подгорск  был  час  с  четвертью.
Олегу не хотелось болтаться по городку, знакомых здесь вроде бы и не было,
но ненароком на кого-нибудь мог наткнуться.



                                    19

     В июле темнеет поздно, матово-сиреневые сумерки длятся долго.  Солнце
давно село, но ровный его отсвет впитался в небо,  на  котором  неподвижно
висела скоба блеклого месяца. Тишина и  беззвучие,  не  шелохнется  ветер,
обмерли листья. Крутые своды старых домов, купола церквей  и  стреловидные
уступы костельных башен гравюрно впечатаны в светлую высь.
     А двое ждали, когда стемнеет. Сидели в парке на скамье перед озерцом.
Плавающие днем лебеди укрылись  на  краткий  сон  в  маленьком  углублении
берега под свесившимися почти до самой воды ветвями ивы. Не  спала  только
огромная чугунная лягушка на середине озера, выбрасывающая из  своего  рта
струю позванивавшей воды, от  которой  по  поверхности  расходились  вялые
круги.
     Они молча курили. Все было оговорено заранее - немногословно  и  даже
как-то лениво, поняли друг друга с первых фраз.
     - Ты все взял?
     - Да.
     - Ломик надежный?
     - Посмотри, - открыл большую черную сумку.
     Тот смотреть не стал, откинулся на спинку  скамьи  и  с  наслаждением
вытянул ноги, сильно напрягая мышцы.
     Когда совсем стемнело, они поднялись и двинулись к центру  города.  С
башни старинной ратуши, где теперь помещался горисполком, в ночную  тишину
куранты уронили три мягких музыкальных удара -  без  четверти  двенадцать.
Блеклый серпок  луны,  словно  выгнутое  лезвие  бердыша,  пропоров  кроны
деревьев, застрял где-то в ветвях далекого лесопарка.
     Они шли по  узким  улочкам,  много  веков  назад  вымощенным  тяжелой
выпуклой брусчаткой, стиснутыми невысокими домами, почти  каждый  значился
памятником архитектуры XIV-XVI веков. Автомобильное  движение  здесь  было
перекрыто - в этом коридоре из древнего камня едва ли удалось бы проехать,
тем более разминуться.
     - Как в кино, - сказал один, задрав голову и разглядывая дома.
     - Первый раз видишь, что ли?.. Тоже мне... Будет тебе  сегодня  кино,
многосерийное.
     Улица  называлась  Армянская.   К   XVI   веку   армяно-грегорианская
православная церковь вынуждена была заключить унию  с  Ватиканом,  потеряв
таким  образом  свою  самостоятельность,  возник  католический   армянский
архиепископат, дом  которого  сохранился  при  Армянском  соборе,  куда  и
направлялись сейчас двое. Собор стоял в конце улицы. Кажется в  1364  году
тут была создана епархия всех армян Руси и Валахии. Теперь  здание,  никем
не охраняемое, кроме таблички на стене,  указывающей,  что  этот  памятник
архитектуры  охраняется  законом,  постепенно  разрушалось.   Калитка   во
внутренний дворик оставалась всегда открытой - входи, кто хочешь, и делай,
что хочешь. Открытой была и узкая  деревянная  дверь  на  тяжелых  кованых
петлях, ведшая в подземелье под зданием, где в отсеках  находились  теперь
складские помещения каких-то городских организаций и учреждений...
     По длинной каменной лестнице они  спустились  в  подземелье,  в  лицо
дохнула плотная многовековая сырость.
     - Зажги свечу, - сказал главный.
     Во тьме извели несколько спичек, наконец взлетел  огонек,  успокоенно
вытянувшийся на свечном фитиле. Две двери - одна против другой, - ведшие в
отсеки, бывшие когда-то то ли кельями, то  ли  местами  захоронения,  были
заперты на ржавые щеколды, на которых висели вполне современные замки.
     - Дай ломик, - приказал главный.
     Он всунул толстый стальной прут меж дверью и щеколдой, уперся ногой в
стену и сильно потянул на себя.  Раздался  хруст  вырванного  из  заклепок
металла, на землю упал замок.
     - Тоже мне сейф, - засмеялся тот, что держал свечу.
     Они вошли в отсек. Вдоль стены стояло несколько ящиков.
     - Тащи сумку.
     Загрузились  быстро,  приблизились  ко  второй  двери.  Тут  пришлось
повозиться. Один из них кашлянул и погасла свеча.
     - Я читал, что на фронте  простуженных,  когда  шли  за  "языком",  в
разведку не брали, - сказал главный.
     - Сейчас зажгу. - Он долго чиркал спичками. - Отсырели, что ли?
     - Тут кислороду мало.
     Щеколда была плотно прижата к двери и  вогнать  ломик  не  удавалось.
Пришлось всунуть его в замочную скобу и попробовать вырвать ее из  гнезда.
Но это был надежный лодочный замок.
     - Да ну его к черту! Идем отсюда, - сказал тот, что держал свечу.
     - Заткнись, - сипло  дыша  от  натуги,  отозвался  напарник.  Наконец
сообразил: воткнул стальной прут в дужку щеколды и с силой  несколько  раз
подналег. - Вот так, - сказал, выдирая дужку из двери. - Ну,  что  тут  на
закуску? - засмеялся, распахивая дверь.
     На полу стояло три или четыре плотно  заколоченных  ящика.  Это  были
старые немецкие из-под снарядов ящики, сохранившие свой серо-зеленый  цвет
и даже черную маркировку через трафарет. Поверху шли слабенькие,  чуть  ли
не из жести петли, но в  них  -  никаких  замков,  просто  закрученные  на
несколько витков куски хрупкой алюминиевой проволоки.
     Они вскрыли два ящика без всяких усилий, но в них оказалось вовсе  не
то, на что рассчитывали.
     - Труха, - сказал разочарованно главный. - Идем. Гаси свечу.
     Вышли во тьму коридора, и в этот момент откуда-то к их ногам метнулся
кружок света от карманного фонарика. Глянув в конец подземелья, где шли  к
выходу каменные ступени, они увидели в дверном проеме человеческую фигуру.
Укоротив длину луча, словно подтянув его к себе, человек  светил  уже  под
ноги и медленно спускался.
     - Бежим в конец! Но тихо, - прошептал главный.
     Взявшись за две ручки тяжелой сумки, стараясь  прижиматься  к  стене,
они, крадучись, достигли тупикового конца коридора и спрятались за широкий
выступ фундаментной кладки. Осторожно выглянув, увидели, что неизвестный и
нежданный посетитель вошел в один из отсеков.  Находился  там  долго,  все
время фонарик не гас, и слабое свечение падало оттуда  в  коридор,  словно
отрезая им дорогу к бегству.
     - Курить охота, - прошептал один.
     - А может спеть чего-нибудь хочешь, вголос?
     - Ладно тебе.
     Фонарик на какое-то мгновение погас, неизвестный  вышел,  послышались
неуверенные шаги, снова вспыхнул луч, теперь человек светил на  ступеньки,
поднимаясь к выходу. Наверху осторожно скрипнула  прикрытая  им  дверь,  и
наступила тишина...
     Минут через пятнадцать они покинули  свое  укрытие.  Закурили,  жадно
затягиваясь, и подхватив сумку, двинулись к лестнице.



                                    20

     Пришло время каких-то результатов. Каждый день поступали  письма.  Но
даже те, что ничего не  проясняли  в  поиске  или  крушили  надежду,  тоже
являлись для Сергея Ильича результатом. Пришло, однако,  письмо  и  иного,
полезного свойства.

     "...Инюрколлегия. Весьма срочно.
     Дело Майкла Бучински. Ваш N_Р-935.
     Нами получена точная информация от фирмы Стрезера, что  наследодатель
родился 8 апреля 1918 г. в Подгорске. Мать его  звали  Анелия,  ур