т  и  все,
если, конечно, этот доклад не фигурирует в деле.
     - Смотри, до  Харькова  докатилось...  Сейчас  ничего  не  могу  тебе
обещать. Когда прояснится, дам знать, - неопределенно ответил Щерба. - Как
живешь?
     - Как все в наше время и в нашем возрасте. Готовлюсь к процессу.
     - Большой?
     - Нет, но пахнет занудством. Взятки, приписки, подставные лица.
     - Заготовители?
     - Да... Ну а как ты?
     - Часть человечества висит вниз головой.  Не  могу  понять,  к  какой
категории принадлежу я.
     - В этом, похоже, не скоро  разберемся...  Кто  бы  мог  думать,  что
нашему поколению придется пережить и этот бардак? Уходить не собираешься?
     - Пока нет. Держат... Ну, будь здоров. Заходи.
     - Спасибо...
     Зависти  в  Щербе  имелось  столько,  сколько  положено   нормальному
человеку. Но сейчас он позавидовал Устименко: все-таки в  адвокатуре  куда
легче. Он знал, что  Устименко  не  просто  сбежал  туда,  его  выжили  из
прокуратуры. И, пожалуй, не  прогадал.  Но  себя  представить  в  судебном
заседании в качестве защитника, а не государственного обвинителя, не  мог.
"Ничего, привык бы. Вон, сколько знакомых следователей и прокуроров ушло в
адвокатуру!" - подумал Щерба, словно завтра собирался это сделать...



                                    17

     В начале десятого утра в субботу за Джумой заехал на "Волге" приятель
с подругой. Загрузив багажник сумками  с  едой,  бутылками,  эмалированной
кастрюлей с замаринованной бараниной, засунув туда же ящик с буковым углем
и шампура, Джума с женой и всем выводком отправился на два дня  кайфовать.
Ехали они в закрытую зону отдыха штаба  военного  округа  -  на  Липницкие
пруды, где комендантом был прапорщик - дружок Джумы.
     Машин попутных на шоссе было много: часть людей, как и  Джума,  ехала
отдыхать в леса, а  другие  -  их  сразу  можно  было  узнать  по  пестрой
географии автомобильных номеров, тюкам на крышах, прицепами  -  спешили  к
границе с Польшей. Категорию этих туристов Джума знал:  некоторые  из  них
потом попадут в сводки ОБХСС, как  и  те,  кто  по  левой  полосе  тащился
навстречу, из Польши.
     - Во зараза, - злился Джума, - теперь до кольца будем плестись.
     На кольце свернули налево, на пустынное шоссе, затем еще  раз  налево
на просеку и остановились у шлагбаума. Джума показал охраннику пропуск,  и
они въехали на территорию Липницких прудов.
     - В тот же домик, Надька? - весело подтолкнул Джума жену.
     - Тебе бы только туда, - притворно рассердилась она.
     На  сухом  песчаном  взлобке,   поросшем   густым   сосняком,   стоял
двухкомнатный щитовой домик. С помощью  приятеля-прапорщика  Джума  снимал
этот домик.
     - Привет, милиционер,  -  подошел  прапорщик,  когда  они  разгружали
багажник.
     - Привет, дорогой! - обнял его Джума. - Карп будет?
     - А шашлык?
     - А как же!
     - Тогда и карпа  найдем,  -  речь  шла  о  копченном  карпе,  который
мастерски солил и коптил для начальства прапорщик. -  Располагайтесь,  еще
увидимся...


     Избалованный в детстве родителями, а позже - жизнью холостяка, Виктор
Скорик не признавал выезды  "на  природу",  он  любил  комфорт  -  хороший
гостиничный  номер  в  пятидесяти  метрах  от  пляжа,  вечером   приличный
ресторан, куда можно войти, соответственно одевшись, не белой вороной, а с
тем естественным достоинством, когда все твои движения,  походка,  взгляд,
выражение лица говорят, что ты не  блефуешь,  что  действительно  свободны
душа и тело, что если ты даже не хозяин жизни, то во всяком случае один из
тех,  кто  что-то  в  ней  значит.  Официанты  и  администраторы  гостиниц
улавливают это состояние безошибочно и ведут себя соответственно. А  ежели
с тобой еще миловидная женщина, не крикливо одетая и  не  намазанная,  как
схваченная в дискотеке профурсетка, - если твоя женщина  не  суетится,  не
размахивает руками или разговаривает во весь  голос,  не  пялит  глаза  на
людей в холле или  в  ресторанном  зале  (обслуга  моментально  определяет
потаскух,  нанятых  на  несколько  ночей),  -  коли   это   так,   то   ты
удостаиваешься вежливости и внимания. Все это стоит, конечно,  ого-го!  Но
Скорик и Катя с зимы начали откладывать деньги. А уж прибыв на  юг  раз  в
году, ни в чем себе не отказывали. Поселялись,  разумеется,  отдельно,  но
все время их видели только вдвоем, без шумных пьяных компаний. Дежурные по
этажу и горничные привыкли к этой паре, хвалили между собой, что в номерах
у них всегда аккуратно - не валяются пустые бутылки, не разбросано дамское
белье, нет пляжного песка на ковриках, в ванной  пол  не  залит  водой,  -
потому никого не волновало, что каждое утро  до  завтрака  отправляясь  на
пляж, парочка выходила из номера Кати, что в лоджии Скорика часто  сушатся
на шпагатике Катины купальники.
     По графику отпуск у Скорика в  сентябре.  А  сейчас  только  середина
июня, и он с тоской  подумал,  что  еще  два  с  половиной  месяца  рутины
замордуют вконец.
     - Давай в этом году поедем в Дагомыс, - вдруг сказал он.
     - Ты с ума сошел!  -  она  сидела  в  кресле,  поджав  босые  ноги  и
заполняла какие-то клеточки на куске  ватмана.  -  Это  же  сколько  денег
нужно! Нет, в Сочи дешевле. И привычней уже. Ты только не  забудь  заранее
телеграмму дать, чтоб нам те же номера, если можно.
     - Как хочешь, - отозвался он, стоя у балконного окна.
     - Забыла тебе сказать: в Москве в каком-то НИИ  разработали  методику
определения срока давности пальцев. Представляешь?!
     - Да, это интересно, - как-то безразлично ответил он. -  Где  ты  это
вычитала?
     - Терских рассказывал. Он заходил к нам...
     Терских - первый муж Кати. Они прожили три года и расстались.  Скорик
никогда не спрашивал,  почему.  Он  был  знаком  с  Терских,  тот  работал
следователем в  транспортной  прокуратуре.  Парень,  как  парень,  правда,
всегда насупленный, замкнутый, неразговорчивый.  Терских,  надо  полагать,
знал об отношениях Кати со Скориком. Но этой темы ни  тот,  ни  другой  не
касались...
     Он все еще стоял у окна. Пять часов дня, а солнце еще высоко. Отсюда,
с восьмого этажа, хорошо  видна  панорама  города,  где-то  за  последними
домами поблескивала асфальтом шедшая на подъем лента путепровода,  по  ней
ползли похожие на жучков автомашины, а еще  дальше,  у  горизонта  темнела
полоса  начинавшегося  леса.  "Где-то  там  сейчас  наслаждается  природой
толстячок Агрба, в одних плавках  прогуливается  по  траве  или  играет  в
бадминтон, а скорее всего храпит под кустом и в ус не  дует",  -  спокойно
подумал Скорик.
     - Вечером куда-нибудь пойдем? - спросила Катя.
     - Можно. Придумай что-нибудь, я постараюсь к семи быть.
     - Ты в больницу к Назаркевичу?
     - Да. Он уже ходячий. Пора. И так с ним  затянули,  толком  допросить
невозможно было... Я пошел, - он посмотрел на часы...


     Дежурный врач, выслушав Скорика, сказал:
     - Он уже почти в порядке. Думаю, через два-три дня лангетку снимут.
     - А что у него с коленом?
     - Гемартроз. Это кровоизлияние в сустав... В ординаторской  неудобно,
люди заходят. У меня есть ключ от учебной комнаты. Кафедральных сегодня не
будет, - он повел Скорика по коридору и отпер дверь с  табличкой  "Учебная
комната N_3". Здесь было два стола, несколько стульев, на стенах развешаны
плакаты-пособия. - Как сказать ему, - кто пришел? - спросил врач.
     - Скажите, человек по важному делу...
     Назаркевич вошел без стука.  На  нем  был  синий  спортивный  костюм,
правая штанина задрана, на ноге фиксирующая лангетка. Вошел он  осторожно,
опираясь на палочку.
     - Вы, что ли, ко мне? - без всякого интереса осведомился  Назаркевич.
- По какому случаю?
     - Я из прокуратуры, Сергей Матвеевич.
     - Чем могу быть  полезен?  -  говорил  Назаркевич  как  бы  сдерживая
заранее возникшую неприязнь к человеку, потревожившему его в больнице.
     - Я по поводу Елены Павловны Кубраковой, -  Скорик  достал  из  кейса
бланк протокола  допроса  и  еще  какие-то  бумаги,  поверх  положил  очки
Кубраковой. Назаркевич равнодушно скользнул по ним взглядом. - Вы  знаете,
что с нею произошло?
     - Знаю, но без подробностей.
     - Откуда?
     - Сказала жена, а ей кто-то звонил из института, -  он  посмотрел  на
Скорика так, словно сказал "Что же ты так туп, братец! Не  мог  просчитать
такую примитивную информационную цепь!".
     - Сергей Матвеевич, Кубракову вы отвозили в Богдановск?
     - Я.
     - Когда?
     - Во вторник, пятнадцатого.
     - По ее просьбе?
     - Я ехал по своим делам. А она, так сказать, с оказией.
     - По каким делам вы, если не секрет?
     - На мехстеклозавод. Заказать специальные реторты.
     - Заказали?
     - Нет. Нужный мне мастер был в отгуле, -  Назаркевич  отвечал  легко,
как бы забавляясь. Худое, нервное, подвижное лицо его успокоилось,  словно
этот разговор стал для него развлечением.
     - Каким образом вы узнали, что он в отгуле?
     - У начальника смены... Что  еще  вас  интересует?  До  какого  конца
желаете добраться?  -  в  его  глазах  вспыхнуло  озлобление,  лицо  стало
каким-то асимметричным.
     - Когда вы вернулись из Богдановска? -  Скорик  сделал  вид,  что  не
заметил язвительного тона.
     - В тот же день поздно вечером.
     - И больше туда не ездили?
     -  Пытался  на  следующий  день.  Я  уже  говорил  об   этом   вашему
милиционеру... На пятидесятом километре попал в аварию.
     - Каким образом?
     - Навстречу шел "Москвич", я тормознул, но  влетел  в  лужицу  масла.
Меня развернуло в сторону "Москвича". Чтоб избежать лобового столкновения,
я вывернул резко вправо и полетел за столбики в кювет. "Москвич" я все  же
зацепил: помял ему левое крыло и разбил фару. Себе  искалечил  радиатор  и
колено. Достаточно этих деталей?
     - Вызывали ГАИ?
     - Нет.  Разошлись  полюбовно.  Я  ему  -  шестьсот  рублей,  он  меня
отбуксировал домой. У меня тосол вытек.
     - Кубракова знала, что вы должны на следующий день  опять  поехать  в
Богдановск?
     - Нет.
     - А с кем она собиралась возвращаться из Богдановска?
     - Понятия не имею.
     - Но если бы вы доехали туда благополучно, забрали бы ее?
     - Возможно.
     - Номер "Москвича" не помните?
     - Не до этого было.
     - Какого он цвета?
     - Светло-салатовый, старый, четыреста восьмой.
     - Кто его владелец?
     - Майор. Агеев Витольд Ильич.
     - А где служит?
     - Вы еще спросите, какая у него жена: блондинка или брюнетка.
     - Кстати, какого цвета ваша машина?
     - Красная. "Жигули" - тройка.
     - У вас с собой было шестьсот рублей, словно вы  предчувствовали,  на
что их придется употребить.
     - У меня даже больше  было  -  тысяча  двести.  Мне  сказали,  что  в
Богдановске можно купить скаты дешевле, чем у нас.
     - Сергей Матвеевич, какие у вас были отношения с Кубраковой?
     - Плохие.
     - Не скажете, почему?
     - Не сложилось. Мы разные люди.
     - А подробней можно?
     - Долго рассказывать. Как-нибудь в другой раз,  если  понадоблюсь.  У
вас, наверное, и кроме меня есть кого допрашивать...  Давайте  я  подпишу,
что там нужно. Я устал. Тут не прокуратура, больница...
     - До свидания, - он встал и опираясь на палку, захромал к двери.
     - Сергей Матвеевич, одну минутку, - остановил Скорик, взяв очки.
     - Ну что еще?
     - Эти очки вам знакомы?
     - Похожие я видел у  Кубраковой...  А  может  еще  где-нибудь,  -  он
усмехнулся и вышел.


     Возвращаясь домой,  Скорик  свои  личные  впечатления  о  Назаркевиче
совмещал с теми, что набрал от людей, знавших  Назаркевича  по  институту.
"Вспыльчив, нервозен, что-то  психопатическое  в  нем  есть,  -  вспоминал
Скорик  неподвижное  худое  лицо  Назаркевича,   какую-то   сумасшедшинку,
вспыхивавшую порой в глазах.  -  Неудовлетворенное  тщеславие,  постоянное
ощущение непризнанности, обойденности на  фоне  абсолютной  уверенности  в
своей незаурядности? И убежденность, что во всем этом повинна Кубракова?..
На все мои вопросы отвечал гладко, никаких противоречий. С одной  стороны,
не скрывал ничего, что я мог бы истолковать не в его пользу,  с  другой  -
все это выглядит так логично, что и мне зацепиться не за  что...  Выдвинул
алиби: какой-то майор Агеев на светло-салатовом  "Москвиче-408".  Попробуй
найти этого Агеева"...
     - Когда он пришел, Катя была уже одета.
     - Ну что? - спросила она.
     - Я готов, - он поставил кейс в кресло. - Куда идем, придумала?
     - Может, в кино?
     - Только не на американский "пиф-паф" и не  нашу  чернуху.  Давай  на
какую-нибудь мелодраму.
     - Из  жизни  графинь.  Никто  не  стоит  в  очереди  за  колбасой,  -
засмеялась Катя...
     После кино зашли в новый пивной бар - Скорику захотелось пива, но там
было столпотворение. Пришлось идти домой. Он сидел на  кухне,  ждал,  пока
Катя заварит чай - признавал только свежий,  на  один  раз.  Потом  каждый
уселся читать свое...
     Легли в половине двенадцатого.
     - Слушай, талантливые люди, -  они  что,  все  шизанутые?  -  спросил
Скорик, отодвигая с лица прядь Катиных волос.
     - Почему? Ты же у  меня  нормальный,  -  улыбнулась  она  в  темноте,
проведя пальцами по губам...



                                    18

     Кончалось воскресенье. Дымчатые сумерки обволакивали  лес,  но  когда
въехали на шоссе, оказалось, что еще совсем светло.  Разомлевшие  от  двух
дней лесного воздуха, солнца, купания  в  прудах,  дети  сонно  жались  на
сидении, Джуму тоже вгоняло в дремоту - никаких  мыслей,  лишь  благостное
ощущение здоровья, силы и сытости. У выезда на главную магистраль пришлось
постоять, прежде чем удалось вклиниться в плотный поток машин - одни,  как
и Джума Агрба, возвращались после  отдыха  домой,  другие  -  с  нашими  и
польскими номерами тащились от границы. Хозяин "Волги",  в  которой  ехало
семейство Агрбы, дважды удачно сделал обгон, но потом понял  рискованность
и бессмысленность этой затеи, поскольку перед первым же красным светофором
начнется потеря выигранного времени, а дальше - больше... Так и  ехали,  -
вынужденно неспешно...
     И не знал Джума, что в  этой  пестрой  ленте  автомобилей  на  четыре
машины впереди, возвращаясь из Польши, катил  на  своем  "Жигуле"  Николай
Вячин.


     Вячин возвращался из Польши злой и уставший.  Поездка  вышла  пустой,
бессмысленной и накладной, ибо,  как  принято,  ехал  туда  не  с  пустыми
руками, влетел с подарками  для  будущих  возможных  партнеров:  пол-ящика
коньяка, несколько банок  икры,  две  микроволновые  печи  и  еще  кое-что
помельче. Все это надо было протащить через таможню. Удалось, Но лучше  бы
изъяли  -  сейчас  бы  ему  вернули.  Партнеры  по  переговорам  оказались
шантрапой, делового в них  было  только  то,  что  беспрерывно  поили  его
настоящим кофе, курили "Кент" и "Данхил" да хорошо  разбирались  в  курсах
валюты. Но как  только  разговор  заходил  об  общих  интересах,  начинали
вешать, как фраеру,  лапшу  на  уши:  выдвигая,  словно  они  какой-нибудь
"Сименс", наглые условия, которые в итоге для  него  выпали  бы  в  осадок
"деревянными" рублями, а для них - в свободно-конвертируемой. Зол  он  был
еще и оттого, что, дожидаясь таможенного  осмотра  поляками,  простоял  на
солнцепеке два часа. Да на нашей стороне  еще  пять  часов,  стервенея  от
сознания, что осматривать-то у него нечего - возвращался пустой, это-то  и
вызывало, наверное, подозрение у таможенника,  который  шмонал  с  большим
усердием...
     Когда все было закончено и Вячин пересек границу, влился в  медленный
поток машин, постепенно раздражение от неудачной поездки утихало, понимал,
что исправить ничего не может, и иные, домашние мысли возвращались к нему;
с каждой новой цифрой: осязаемей и неотвязней...
     Домой он добрался около часу ночи.
     - Пойдешь машину отгонять в гараж? - спросила жена.
     - Неохота, устал. Поставлю противоугонное... Какие тут новости?
     - Никаких. Помидоры на рубль  подешевели.  Вот  и  все  новости.  Как
съездил?
     - Бестолково, - и он вкратце рассказал.
     - Я пойду спать. Ты-то завтра можешь дрыхнуть, а мне вставать в семь,
у меня первый урок, - сказала жена.
     Он посмотрел на нее. От длинного до  пят  халата,  она  казалась  еще
выше, хотя и так была не маленькой, одного с ним роста. Такая же стройная,
осанистая, как и в юности. Мастер спорта по легкой атлетике, вот уже много
лет  ишачит  в  средней  школе,  преподает  физкультуру,  к   которой   ни
коллеги-учителя, ни дети не относятся серьезно.
     Уже стоя в дверях спальни, она вспомнила:
     - Тебе звонил Лагойда. Просил, как только вернешься, связаться с ним.


     Сонных детей Джума перенес в дом на руках. По окнам скользнул  отсвет
фар разворачивающейся "Волги": уезжали приятели. Жена укладывала детей,  а
Джума с наслаждением пил ледяную минеральную воду, в  холодильнике  всегда
имелся запас. Сами улеглись уже в половине второго. Жена уснула мгновенно,
а он долго вертелся и знал почему: два дня обильной  острой  еды,  бутылку
коньяка влил в себя да еще две бутылки "Псоу", а  уж  минеральной  посудин
пять опростал. Он вообще потреблял много жидкости,  а  после  острой  пищи
особенно. И сейчас донимала тяжесть в желудке, хотя обычно  засыпал,  едва
прикасался головой к подушке. Помаявшись, встал и  в  одних  трусах  босой
зашлепал на кухню, достал еще бутылку - жажда все еще сушила, - и пил  уже
медленно, подперев спиной стену, думая о завтрашнем дне, словно только что
пришел с работы еще полный мыслей о сделанном и несделанном, и  завтрашнее
постепенно заполнило его мозг. Затем надел спортивный костюм,  кеды,  взял
маленькую сумочку, которую почему-то называли "педерастка",  сунул  в  нее
удостоверение, набор ключей, фонарик, червонец двумя пятерками и вышел  из
дому.
     Никакого транспорта уже не было. Город спал. Джума любил его таким  -
тихим, умиротворенным, безлюдным. Не  раз  в  полуночную  пору  с  группой
захвата садился в какую-нибудь засаду.  Он  знал  эту  ненадежную  тишину,
когда  в  обманчивом  ее  молчании  мелкая  шпана  потрошит  дачки  спящих
горожан-огородников: когда грабители, убийцы в каком-нибудь притоне вместе
со шлюхами разгульно  пропивают  чье-то  добро,  превращенное  в  водку  и
закусь: когда где-нибудь в тихой квартире с  хорошей  мебелью  и  японской
аппаратурой под коньячок с лимоном обдумываются  все  тонкости  дельца  на
миллион рублей, которые потом "позеленеют" и  проступят  на  них  портреты
Франклина или  Улисса  Симпсона  Гранта.  Джума  специально  заглядывал  в
энциклопедию, чтобы выяснить, кто такой этот  Грант.  Оказалось,  генерал,
восемнадцатый президент США...
     Шел он к дому Назаркевича минут сорок - в другой конец города. За всю
дорогу встретил только двоих прохожих. Прежде чем войти во двор, посмотрел
на дом. Свет не горел даже на лестничных  площадках,  двор  был  пуст,  но
Джума  прислушался,  еще  раз  осмотрелся  -  какая-нибудь  парочка  могла
обниматься где-нибудь в укромном углу. Но  -  нет,  все  тихо,  нормально.
Джума знал, что совершает запрещенное, нарушает  закон,  и  если  его  тут
накроют, возникнет скандал,  вызовут  милицию  -  шум  будет  большой.  Из
милиции  его,  конечно,  отпустят,  покажет  удостоверение,  но  полковник
Проценко, а то и сам генерал устроят такой раздолбеж, что носки  вспотеют.
И не за то, что полез, а что попался...
     Он поднял край брезента, покрывавшего машину Назаркевича, достал было
связку автомобильных ключей,  но  сперва  потянув  ручку  правой  парадной
дверцы,  обнаружил,  что  она  не  заперта.  Осторожно  влез   в   машину,
изловчился, высунув руку, потянул брезент и тот под  собственной  тяжестью
сполз вниз,  накрыв  машину.  В  кромешной  тьме  Джума  включил  фонарик,
осмотрелся. Автомобиль, видно, эксплуатировали вовсю:  чехлы  на  сиденьях
грязные, напольные коврики в пыли