ела ему эта оказия. Но Александр только усмехнулся:
     - У меня этих бумажек, отец,  навалом,  было  бы  куда  тратить.  Мы,
северный народ, не скупимся, когда даже за  один  день  удовольствия  надо
косую отвалить. Какие у нас там в Заполярье развлечения? Полярная ночь или
шестьдесят семь суток негаснущего солнца? Так это бесплатно. Пусть туристы
ахают...
     Пока Тюнен-старший чистил  и  ставил  на  плиту  картошку,  суетился,
собирая на стол, Александр  извлек  из  красивой  дорожной  сумки  бутылку
коньяка, две бутылки  боржоми,  банку  китайского  колбасного  фарша,  две
баночки марокканских сардин и кусок толстой венгерской копченной колбасы.
     Когда сели, Александр окинул взглядом стол, хмыкнул:
     - Что же у нас тут свое, отец?  Сплошной  импорт!  Даже  лук  и  тот,
наверное, арабский, а хлеб, пожалуй, из американского  зерна?  Картошка-то
чья? Наша или польская?
     - Бог ее знает, ешь.
     - Вот так и живем, стыдоба!.. Как твой диабет?
     - Сижу на диете.
     - Сегодня можешь разговеться? Хоть маленько в честь моего приезда.
     - Чуть-чуть, хватит, - остановил Тюнен-старший руку сына, наливавшего
в его рюмку коньяк.
     Во время еды Тюнен расспрашивал сына о внуках, о невестке, Марте.
     Александр жевал и отвечал на каждый вопрос односложно:
     - Все нормально... Нормально... Нормально...
     А когда поели и сын, откинувшись на стуле, закурил, Тюнен спросил:
     - Не собираешься покидать Север? Не надоело? Детям ведь солнце нужно.
     - Этот вопрос стоит на повестке дня, - сжав губы, он  густо  выпустил
дым через нос.
     - Куда же? Сюда? - обрадованно поинтересовался Тюнен-старший.
     - Вряд ли. Есть другая  затея,  -  усмехнулся  Александр.  -  Ты  где
родился, отец? - спросил вдруг.
     - В Старорецке.
     - А дед? В Поволжьи?
     - Да. В Саратовской губернии... Городок этот теперь Маркс называется.
     - Слышал. И видел.
     - Видел? - удивился Тюнен.
     - Да... Вот что, отец.  -  Александр  шумно  придвинул  стул,  уперся
локтями в столешницу. - В Москве я был у германского посольства. Народу  -
тьма! Обижены люди, едут! Наслушался там такого! Я ведь и не знал,  что  в
этой республике, в Поволжье, было до войны пять  немецких  театров,  почти
три десятка газет, школы, за три года, с  тридцать  третьего  по  тридцать
пятый немецких книг  вышло  около  трех  миллионов  штук.  А  нынче,  люди
говорят: школ нет, языка дети не знают, исчезает народ, два миллиона!
     Пробыл я там сутки, в  этом  Марксе.  Наслушался!  Немецким  детям  в
школах устраивают бойкот. Старикам помолиться негде: лютеранская  церковь,
что на площади, полуразвалена, в ней клуб какого-то завода и  кинотеатр...
Хотел я пойти в исполком, а мне говорят: "Не ходи, без толку, исполком сам
антинемецкие плакаты сочиняет для митингов.  Надо  нам  или  уезжать,  или
оставаться здесь и терпеть, пока не исчезнем, как нация..." Так вот, отец,
я не хочу исчезать... Что скажешь?
     Тюнен чувствовал, как задеревенели губы, дрожащими сухими пальцами он
переложил с места на место вилки и нож. Случилось то, чего он и  в  дурном
сне не увидел бы. Его прадед, дед и отец считали себя немцами, отец только
в девятисотом году переехал с Поволжья на Украину - в  Старорецк.  Он  же,
Георг Тюнен, считал себя и немцем и русским, а уже сын и невестка, полагал
он, и вовсе обрусели. И слава Богу! Так безопасней, спокойней, потому  что
время, в котором протекала его жизнь, не давало права не  только  говорить
об  этом,  но  и  думать  было   рискованно;   в   Георге   жил   инстинкт
самосохранения, раз и навсегда внушивший, что и мысли могут быть услышаны.
Это вселилось в него в ту августовскую ночь сорок первого  года,  когда  в
двадцать  четыре  часа  всех  их  из  города  вывезли  одним  эшелоном   в
Казахстан... Что же такое произошло теперь, что люди  сдвинулись  с  мест,
что проснулось в молодом поколении?
     - А что Марта? - спросил он.
     - А что Марта? Приеду - поговорю.
     - Страшно, Саша. Кто тебя ждет  в  Германии?  Что  ждет?  Все  заново
начинать?
     - Почему, ты говоришь "тебя"? А ты, если мы поедем?
     - Мне уж куда поближе, за околицу, где мама твоя лежит.
     - Как по-немецки "не говори глупости"?.. То-то...  Ладно,  мы  еще  к
этому разговору вернемся.
     - Только подумай хорошенько, не торопись...
     Через сутки  сын  улетел.  В  долгом  неизбежном  одиночестве  Тюнена
поселилась нежданная  жилица  -  тревога.  В  бессонные  ночи  он  затевал
беззвучные мысленные диалоги с сыном, с невесткой Мартой, с самим собой.
     И сейчас, получив письмо из Мюнхена, твердо решил: сыну о  нем  -  ни
слова, понимал, в какую сторону оно может повернуть решение Александра.  В
душе надеялся, что вернувшись к себе в Дудинку, сын в работе,  в  заботах,
среди знакомых людей поостынет, задвинутся за шторочку будней и виденное у
германского посольства и услышанное в Поволжье, в Марксе. Да и Марта может
не согласится... И дай Бог...
     Теперь фотография, которую прислал этот Анерт из  Мюнхена.  Интересно
не только то, что на ней запечатлен  отец,  но  и  то,  что  рядом  с  ним
какой-то Борис Иегупов. Время повыдуло из памяти многое,  что  было  вроде
недавно - пять-десять лет назад, но почему-то запасливо сохранило  пустяки
из  далекого  почти  нереального  уже  детства:   искореженные   булыжники
мостовых, поросшие лопухами  кюветы,  где  в  теплой  пыли,  нахохлившись,
квочка прикрыла желтые цыплячьи тельца и подозрительно вертела по сторонам
головой; из школы спешит домой аккуратный мальчик в матросском  костюмчике
- Георг Тюнен; он минует улицу Благовещенскую, на углу,  где  заворачивает
на Большую Успенскую - остекленная дверь из темного  дерева,  это  вход  в
"фотографию Иегупова"; хотя она уже давно государственная,  однако  жители
называют ее по имени прежнего владельца. Но имелся и еще один  Иегупов.  В
1941 году, когда из Старорецка вывозили немцев, среди конвойных,  вертелся
хромой парень в штатском, было ему чуть за двадцать. Когда их  привезли  в
Казахстан, к месту, конвойные куда-то исчезли, а  парень  этот  остался  в
Энбекталды, был кучером на пролетке, возившей местного начальника НКВД,  а
жил во дворе НКВД в каморке глинобитного флигелька; не имел  в  Энбекталды
ни родных, ни знакомых, и потому быть  может  подружился  с  ним,  Георгом
Тюненом - земляком и почти ровесником, Тюнен был старше его всего на  год.
Звали паренька Антон Иегупов. Позже Тюнен узнал, что  отец  Антона  и  был
владельцем фотосалона. В 1918 году  трехмесячный  Антон  остался  сиротой,
родители умерли от тифа.
     Еще Тюнен помнил, что в  их  эшелоне  было  три  товарных  вагона,  в
которых везли из самого Старорецка  каких-то  лошадей,  Антон  и  еще  два
пожилых мужика были при них конюхами.
     Из Энбекталды  Антон  уехал  в  1949  году  в  Старорецк  к  какой-то
родственнице. Все эти годы они переписывались, но  с  каждым  десятилетием
все реже и реже, к нынешнему  времени  получали  друг  от  друга  одно-два
письма в год, а случалось, что и через раз...
     И сейчас Тюнен решил не только написать  приятелю,  но  и,  пересняв,
отправить фотографию: вдруг этот Иегупов на ней - отец Антона, а у  Антона
может и нет такого снимка, то-то будет человеку приятно, память.
     Тюнен достал из старого  иссохшего  комодика  общую  тетрадь,  выдрал
двойной листок в клеточку, в  шариковой  ручке  паста  застыла,  давно  не
пользовался,  и  он  повертел  стержнем  над  пламенем  спички,   почеркал
штришками по белому полю газеты и приступил к  сочинению  письма.  Излагал
все обстоятельно - и про сообщение Анерта из Мюнхена,  и  про  фотографию,
копию с которой посылает, и что это  должно  остаться  в  секрете,  только
между ними (главное, чтоб  сын  Александр  не  знал),  объяснил  при  этом
мотивы.
     Послание это Тюнен  отправлял  заказным  "до  востребования",  как  и
просил Антон, поскольку в одном из последних писем  сообщал,  что  дом  их
должны ставить на капремонт, это на год-два, а куда переселят,  он  покуда
не знает. Написав письмо, Тюнен отправился к  знакомому  фотографу,  чтобы
снять копию со снимка...



                                    3

     Левин сидел у себя в кабинете, заполнял какие-то анкеты,  необходимые
для собеса. Стол его был прибран, никаких  бумаг,  как  прежде.  На  сейфе
стояла радиоточка,  "Маяк"  передавал  последние  известия.  На  отдельном
столике были разложены стопками писчая бумага, жесткие  папки  с  надписью
"Дело", мягкие папки с надписью "Надзорное производство"...
     В  одиннадцать,  как  и  условились,  пришел  Михальченко.   Высокий,
сильный, в стеганой синей куртке, где каждый квадрат  словно  был  накачан
воздухом, отчего Михальченко казался еще выше и необъятней. Левин  обратил
внимание, что лицо бывшего капитана обрамляла уже заметная  русая  борода,
раньше тот всегда был гладко выбрит.
     Михальченко протянул правую, здоровую  руку,  снял  куртку  и  кепку,
повесил на вешалку, пригладил сперва, а потом чуть взбил густые  волосы  и
проходя мимо столика, указал на стопки папок:
     - Запасец, смотрю, большой. На сколько пятилеток? - засмеялся, садясь
обок Левина.
     -  Это  уже  наследство  для  будущего  хозяина  кабинета...   Жирком
обрастаешь, Иван.
     - Жена откармливает за все годы, - он положил большие руки на стол, и
Левин увидел полураспрямленные пальцы левой - сухой мертвенной белизны,  с
неестественно выпуклыми одеревеневшими синюшными ногтями.
     - Как рука? - спросил Левин.
     - Упражняю, хожу на массаж. Немного расшевелил... Когда уходите, Ефим
Захарович?
     - Дело в суде пройдет.... надеюсь гладко, тогда уж... Ну, выкладывай.
     - Я по вашу душу, Ефим Захарович.
     - Это в каком смысле, Иван?
     - Два года, как я возглавляю частное сыскное агентство "След". Может,
слышали?
     - Слышал. Получается?
     - Неплохо. Расширяемся мы. Мне нужен хороший криминалист.
     - Стар я, Иван.
     -  А  здесь  пахать  -  молоды?  Вас  ведь  областной   уломает   еще
годик-другой погорбатить на государство!
     - Уже не уломает.
     - Мы вас будем беречь,  как  реликвию,  -  засмеялся  Михальченко.  -
Обещаю!
     - Хорошо, Иван, я в общем понял. Подумать надо.
     - Тогда все, - Михальченко поднялся. - Жду вашего звонка... Только не
тяните, ладно? - он вышел.
     Предложение Михальченко никак не задело Левина. Он  отнесся  к  нему,
как к некой детской забаве, в которой ему, пожилому человеку,  участвовать
несолидно.



                                    4

     Был уже апрель. Смелее  поигрывал  теплый  гладкий  ветерок.  Деревья
стряхивали с себя тощие прошлогодние коричнево-серые стручки, на их  месте
вот-вот могли засветиться зеленые  зрачки  почек.  На  пригорках,  облитых
солнцем, стелился легкий прозрачный пар.
     По высохшему уже шоссе с обновленной разметкой в  сторону  Старорецка
шло сплошное гудение - поток машин: "Волги" и "Жигули", "Вольво" и  "БМВ",
"Мерседесы" и "Тойоты". Жителям города не надо было объяснять в чем  дело:
дважды в году - в апреле и сентябре - в Старорецк съезжались покупатели на
традиционный международный  аукцион  лошадей.  Проводился  он  в  закрытом
манеже, построенном после войны заново, поскольку прежний  сгорел  в  1941
году во время бомбежки.  На  аукцион  выставлялось  наше  валютное  добро:
орловские и русские рысистые, ахалтекинцы, арабские, терские,  тракенские,
англо-кабардинские красавцы. Пусть  не  все  они  выросли  на  Старорецком
конном заводе, а вот к аукциону готовились здесь...
     В потоке машин  двигался  небольшой  дизельный  "фольксваген"  Матиса
Шоора, главного  редактора  германского  иллюстрированного  журнала  "Я  -
жокей". Шоор был не новичок здесь, ехал не  впервые.  Его  журнал  неплохо
зарабатывал на рекламе Старорецкого аукциона, часто  выступая  посредником
между заводом и содержателями богатых конюшен...
     Машину  Шоор  вел  сам.   Как   всегда   в   эту   поездку   он   вез
мастера-фотографа. Ехал  он  сейчас  как  почетный  гость  по  приглашению
дирекции аукциона. В  этот  раз  предполагалась  демонстрация  лошадей  не
только для бегов и скачек, но и  для  прогулок,  цирка,  спорта,  парадных
троечных  запряжек  с  коренником  рысистой  породы  и  двумя  пристяжными
верховых пород, да еще подбор "троек" по мастям -  гнедые,  рыжие,  серые,
серые в яблоках, вороные... И потому у Шоора, не  только  любителя,  но  и
знатока лошадей, настроение было хорошее. Шоор неплохо говорил  по-русски,
с директором конного завода много лет  поддерживал  добрые  отношения.  Он
знал, что ему  и  фотографу  уже  заказаны  хорошие  номера  в  прекрасном
гостиничном комплексе, выстроенном финнами, часть валюты за комплекс  внес
коннозавод.
     У окошечка администратора  Шоор  весело  поднял  руку,  приветственно
пошевелил пальцами, и тут же услышал в ответ от немолодой женщины с хорошо
уложенными седеющими волосами:
     - С  приездом,  господин  Шоор!  Рады  вас  снова  видеть  у  нас,  -
улыбнувшись, она взяла его паспорт...
     Они поселились, как всегда, в тех же смежных  номерах,  соединяющихся
внутри дверью.
     Шоор приехал в Старорецк  за  двое  суток  до  официального  открытия
аукциона.  Во-первых,  чтобы  в  спокойной  обстановке   сделать   съемки,
заключить новый контракт,  поскольку  в  июне  истекал  срок  предыдущего.
Учитывая возросший тираж журнала, который в прошлом году был куплен  новым
владельцем - Густавом Анертом, и то, что теперь издание будет не только на
немецком, но и на английском и французском языках, пойдет в розницу  и  по
подписке  в  некоторые  англои  франкоязычные  страны,   сумма   контракта
возрастает. Шоор надеялся, что это не испугает директора завода,  человека
умного, предприимчивого, умеющего заглядывать  на  несколько  лет  вперед.
Во-вторых, было у Матиаса Шоора и приватное дело в Старорецке. Владелец  и
издатель журнала "Я  -  жокей"  Густав  Анерт  попросил  Шоора  попытаться
разыскать следы своего дядьки, - оберста вермахта Алоиза Кизе, погибшего в
Старорецке  при  странных   обстоятельствах   в   1948   году   в   лагере
военнопленных...
     Приняв душ и поменяв сорочку, Шоор позвонил в дирекцию завода.
     - Фрау Света? Здравствуйте! Матиас Шоор... Да-да... Спасибо, -  узнал
он голос молоденькой симпатичной директорской секретарши. - Только  что...
Да-да... Уже очень  отдохнул...  Вы  же  помните,  как  вы  меня  назвали:
"Господин не терять времени"...  Спасибо,  соединяйте...  Хелло,  господин
Орлов, это Шоор... да... Благополучно... Хотелось бы  сегодня...  Знаю,  у
вас, как это  вы  говорите,  "сумасшедший  день"...  Какое-то  любое  ваше
время... Годится... - он посмотрел на часы. - В восемнадцать  зеро-зеро...
Мой номер сто и восемь. До встречи...
     Шоор удовлетворенно поднялся с кресла, распахнул  балконную  дверь  -
накурили. Деловая часть их встречи прошла неплохо. Сложив  стопочкой  свои
экземпляры документов, привезенных Шоором, директор всунул их в прозрачную
целлофановую папочку с изображением в левом верхнем углу золотым  петушком
в рамочке.
     - Я думаю, мои коллеги возражать не  станут,  -  сказал  директор.  -
Надеюсь, к вашему отъезду все подпишем.
     - Да-да, это будет хорошо. - Шоор  прошел  в  угол  комнаты,  где  на
специальной раскладной подставке  стояла  сумка.  Раскрыв  ее,  он  достал
высокую коробку. - Вашему внуку, - подошел он к директору. Шоор знал,  что
подарки  этому  человеку  можно  вручать  только  после  завершения  дела.
Директор  придерживался  надежной  старой  морали.  Они  с   Шоором   были
ровесниками, обоим за шестьдесят, оба воевали, но никогда, по молчаливому,
не объявленному уговору, разговоров на эту тему и выяснений не заводили.
     - Что на этот раз? - спросил директор, разглядывая красивую коробку.
     - Авторалли.
     - Спасибо, то-то будет радости.
     - Ребенок должен иметь радость. - Шоор знал, что никаких  подношений,
кроме какой-нибудь детской игрушки для своего семилетнего  внука  директор
не примет.
     - Как поживает ваш садовник? Я дома рассказывал о его цветах. Розарий
- превосходно! Вы  один  раз  говорили,  что  во  время  войны  он  спасал
секретную картотеку  с  родословными  лошадей.  В  репортаже  об  аукционе
красиво будет дать этот эпизод: простой  садовник  спас  такие  документы,
человек из народа. Демократично и не так сентиментально. Читатель любит...
Как с ним встретиться, с садовником... как его?.. - спросил Шоор.
     - Иегупов... К сожалению, он в больнице.
     - Очень жаль, очень жаль. Передайте ему привет... Дальше: сейчас хочу
делать много снимков, мало текста, много снимков! Манеж и натура.  На  тех
прекрасных лугах, - вернувшись к распахнутой балконной двери, Шоор  указал
куда-то за реку, которая отсюда казалась неподвижной и беззвучной, хотя по
ней змеились мускулы стрежневого течения,  сновали  катера  и  моторки.  -
Нужен подходящий парень. Чтобы он был, как говорят, образ времени. И рядом
с лошадью  выглядел  не  хуже  ее.  Ростом,  фигурой,  мышцами  он  должен
подчеркивать ее красоту. Снимем в жокейской форме, в спортивном костюме  и
с обнаженным торсом. Я привез модели новых костюмов и обуви.
     - Рекламируете? Хотите и таким образом на нас заработать? - улыбаясь,
миролюбиво спросил директор.
     - Тут будет и ваш процент, - невозмутимо ответил Шоор.
     - Где же мне взять такого парня? - директор задумчиво поскреб щеку. -
Ладно,  что-нибудь  придумаю...  Может  быть  в  институте  физкультуры...
Вечером позвоню проректору, мы  знакомы,  -  он  поднялся.  -  Значит,  до
завтра. В котором часу вас ждать?
     - В одиннадцать. Будет солнце, хорошее небо, такое стереоосвещение. -
Шоор проводил директора до двери. - У меня  к  вам  приватная  просьба,  -
остановил он его. -  После  войны  в  вашем  городе  был  лагерь  немецких
военнопленных. В 1948 году в нем погиб дядька моего шефа господина Густава
Анерта. Мне надо по этому вопросу выяснения. Куда я могу обратиться?
     Директор пожал плечами,  растерянно  задумался  -  столь  неожиданным
оказался вопрос. После паузы он сказал:
     - Для начала, видимо, надо обратиться в милицию... Так  мне  кажется.
Может они подскажут... - неуверенно заключил он... - Что же  я  тут  могу?
Поговорю с начальником городского управления, попрошу, чтоб он вас принял,
изложите ему подробности. Начните с этого.
     - Я хотел бы для шефа иметь тут результат, - подчеркнул  Шоор,  когда
они стояли уже у порога раскрытой в коридор двери.
     Директор кивнул:
     - Попробуйте... Всяко бывает...
     Поздно вечером, когда Шоор доставал из  холодильника  банку  любимого
пива "Heineken", позвонил директор конного завода:
     - Господин Шоор, я нашел вам, по-моему, подходящего парня. Работает в
фотосалоне, и как  натурщик  подрабатывает  в  институте  декоративного  и
прикладного искусства. Запишите: зовут Леонид  Локоток.  Завтра  в  десять
утра он будет у вас. Платить ему будем мы. В рублях, конечно. Валюта нужна
нам, а ему не положено... Теперь о  другой  вашей  просьбе.  Я  говорил  с
начальником городского управления милиции. Понимаете?.. Вот... Это не в их
компетенции. Он посоветовал поступить так: у нас есть частное сыскное бюро
"След". Что? Да-да, приват. Они  занимаются  поисками  исчезнувших  людей.
Возможно, возьмутся и за ваше дело. Попробуйте, вдруг получится.  Запишите
адрес, это недалеко от гостиницы...
     - Да-да! Спасибо!
     Утром следующего дня, приняв душ,  побрившись,  овеяв  себя  облачком
цветочного дезодоранта, съев бутерброд с сыром и запив его  чашечкой  кофе
прямо в номере, Шоор вел какие-то подсчеты  на  миниатюрном  калькуляторе,
когда в дверь постучали.
     - Прошу! - крикнул Шоор.
     В комнату вошел молодой человек в хорошем джинсовом костюме,  куртка,
подбитая белым мехом, была распахнута, и Шоор  сразу  увидел,  что  парень
сложен великолепно -  широкие  сильные