отеку Левин помнил со  студенческих  лет,  помнил  запах  ее
гардеробной - теплый, влажный от пальто и зимних шапок, на  которых  таяли
снежинки, - стук металлической решетки у  двери  на  полу,  когда  об  нее
сбивали снег с обуви.
     - Вы  знаете,  этой  книги  у  нас  нет,  -  дошел  до  Левина  голос
библиографа. - Может быть, в Академии наук...
     В библиотеке Академии наук книги тоже не оказалось.
     - Во время войны многие фонды погибли, - объяснила пожилая женщина  в
черном  сатиновом  халате.  -  Попробуйте  обратиться  к  кому-нибудь   из
библиофилов. Вы профессора Нирода не знаете?  Он  историк,  в  пятидесятых
годах работал в университете. У него  очень  хорошая  библиотека.  Иногда,
правда, очень редко, в крайних случаях тревожим его. Ему  уже  восемьдесят
семь.
     - А вы не смогли бы дать мне его телефон?
     -  Только,  пожалуйста,  не  ссылайтесь  на  нас,  -  она   полистала
алфавитную  книжку  и  на  обороте  каталожной  карточки  написала   номер
телефона. - Его зовут Аполлинарий Дмитриевич.
     - Спасибо...
     Имя профессора Нирода Левин помнил со студенческих лет, знал, что тот
заведовал какой-то кафедрой на историческом факультете, может в те годы  и
видел его, но сейчас не мог вспомнить, прошло  около  сорока  лет...  "Как
позвонить, что объяснить?.. Вполне возможно, да и скорее всего этой  книги
у него нет, а сто других раритетов, которые мне не нужны, имеются. Он ведь
историк,  а  не  юрист...  Но  позвонить  придется,  деваться  некуда,  не
выписывать же ее через академическую библиотеку из Москвы, из Ленинки! Это
же сколько времени пройдет!.." - думал Левин, идя домой. Его  не  покидало
ощущение, что с тех пор как он занялся поисками Кизе, прошли десятилетия и
он никак не может выбраться из них в сегодняшний день... Он терял  к  этой
истории интерес, в ней  было  какое-то  занудство.  Что  ему  за  дело  до
полковника вермахта Кизе, убитого почти полвека назад, когда голова  болит
от своих каждодневных забот, вонзающихся в душу, как несмазанное сверло?!
     Дома было тихо и пусто. Дети и жена на работе, внук в  садике.  Левин
походил по комнатам. Шкафы с бельем и одеждой в них,  сервант  с  посудой,
телевизор и радиоприемник, полки с  книгами,  даже  дешевенькая  индийская
деревянная статуэтка женщины в  комнате  детей,  -  все,  все  имело  свое
надежное, обжитое и вроде очень удачное место, к которому давно  привыкли.
Но для того, чтобы получить это пространство и обжить его, в сущности ушла
вся жизнь. Больше ничего сюда не вместишь - покажется лишним, нарушит уют,
но и не изымешь так, чтоб без боли...
     Покружив у телефона, он сел и заставил себя набрать номер, записанный
на каталожной карточке. Долго никто не отвечал.  Затем  немолодой  женский
голос спросил:
     - Вы куда звоните? - словно в эту квартиру звонить не  дозволено  или
сюда так давно не звонили, что люди отвыкли и считают, что  просто  кто-то
ошибся номером.
     - Это квартира профессора Нирода? - осведомился Левин.
     - Да. А вы кто, откуда? - удивилась женщина.
     Левин растерялся.
     - Если можно, Аполлинария Дмитриевича, - все же попросил он. - Вы его
жена?
     - Нет. Я экономка. Сейчас посмотрю, не отдыхает ли.
     Левин  ждал,  улавливая  шаркающие  удаляющиеся  куда-то  в   глубину
квартиры шаги. Через какое-то время в трубке что-то зашелестело и раздался
хрипловатый голос:
     - Я слушаю. С кем имею честь?
     Левин объяснил, кто он и что, но без подробностей:
     - Вы извините, Аполлинарий Дмитриевич, за  беспокойство.  Мне  крайне
необходима одна книга. Я обыскал весь город, все библиотеки. Помню вас  по
университету, хотя учился на юрфаке. В пятидесятые годы. Слышал, что у вас
богатая библиотека.
     - Что вас интересует? - прервал его собеседник.
     Левин назвал.
     - Есть она у меня, но на дом книг не выдаю.
     - Я понимаю, - смутился Левин, не зная, что сказать.
     - Вы можете прийти полистать ее. В моем присутствии.
     - Ну хотя бы так, - согласился Левин. - Когда вам удобно?
     - Можете даже сегодня. После шести вечера я всегда свободен.
     "От чего он свободен?" - подумал Левин и попросил адрес.
     - Дом Академии наук знаете? На  Костомарова.  Шестнадцатая  квартира.
Лифт, как всегда не работает, учтите это...


     Это был дом из тех, которые называли "сталинскими" - построен в  1951
году, шестиэтажный, огромный, несуразный, но добротный. Фасад шел вогнутой
дугой, четыре подъезда с большими тяжелыми деревянными дверями, с высокими
окнами.
     Квартира профессора Нирода находилась в первом подъезде на  четвертом
этаже. Одолев крутые долгие лестничные марши, Левин позвонил.  Открыли  не
сразу: сперва откуда-то издалека возникли шаги, затем на него  смотрели  в
"глазок" и лишь потом, после  того  как  на  вопрос  "кто?"  он  назвался,
зазвякали цепочки, задвигались щеколды, защелкали замки. В дверном  проеме
стояла невысокая пожилая женщина. Он поздоровался. Ничего не ответив,  она
заперла дверь  и  двинулась  по  длинному  полутемному  коридору,  как  бы
приглашая следовать за собой. Квартира  была  огромная,  четыре  или  пять
больших, метров по  тридцать,  комнат,  с  высоченными  потолками,  к  ним
наверное десятилетия не  прикасалась  малярная  кисть.  В  двух  комнатах,
которые он пересек, окна были зашторены, висел сумрак,  окутавший  тяжелую
старинную мебель.
     Приоткрыв дверь в  третью  комнату,  из  которой  наконец-то  блеснул
зеленоватый свет, женщина произнесла, обращаясь к кому-то:
     - К вам, - и, повернувшись, ушла.
     Левин постучал.
     - Входите, - раздался голос.
     В такой же  большой  комнате,  окна  которой  выходили  в  сумеречный
колодец двора, стоял полумрак, пробитый светом бронзовой лампы,  прикрытой
зеленым треснувшим стеклянным абажуром. Стен не  было  видно,  их  наглухо
закрыли  стеллажи  и  шкафы  с  книгами.  Просторный,  из  темного  дерева
письменный  стол,  два  глубоких  кресла,  обтянутых  истертым  коричневым
плюшем, - и больше никакой мебели.
     Из-за стола встал невысокий полный старик с большим  гладко  выбритым
шишковатым черепом, голубоватая сорочка-"апаш" с обвисшими длинными  ушами
воротника заправлена в слишком просторные, поднятые выше  круглого  живота
брюки, державшиеся на подтяжках.
     - Садитесь, молодой человек, - Нирод указал на одно из кресел.
     А Левин  подумал:  каким  образом  в  этой  сумасшедшей,  циничной  и
сволочной жизни сохранились такие "интеллигентные", как он  определил  для
себя, обиталища и такие владельцы их?
     - Я слушаю вас, - сказал Нирод. - Сперва расскажите о себе.
     - Аполлинарий Дмитриевич, чтобы вы не гневались, что потревожил  вас,
мне придется быть многословным, - сказал Левин.
     - Это не самое страшное сегодня.
     Коротко рассказав о себе, Левин подробно изложил историю  Кизе,  свои
долгие поиски и затруднения, и  под  конец  добавил,  что  для  завершения
работы у него вся надежда на книгу, ради которой он позволил себе нарушить
покой уважаемого профессора.
     - Вы кончали наш юрфак? - спросил Нирод.
     - Да.
     - У кого вы слушали римское право?
     - У профессора Кориневича, - удивившись вопросу, ответил Левин.
     - Ну и как?
     - Считаю, что мне повезло, - улыбнулся Левин.
     - Он был знатный хулиган, - подмигнул старик. - Мы  учились  в  одной
гимназии. - Кого вы еще слушали?
     -  Латынь  читал  профессор  Шевлягин,  уголовное   право   профессор
Хасарджи, гражданское - Станислав Адамович  Огановский,  криминалистику  -
Владимир Иванович Максимович.
     - Все они "пережитки прошлого", а? - засмеялся Нирод. - Почти все мои
ровесники. И все уже покойники, -  посерьезнев,  произнес  он.  -  Сейчас,
наверное, там нет таких лекторов.
     - Пожалуй, нет, - согласился Левин.
     Старик повернулся, протянул  руку  куда-то  в  угол  и  с  маленького
круглого стола на изогнутых элегантных ножках взял книгу, как понял Левин,
приготовленную к его приходу.
     - Вот она.
     Книга  была  в  мягком  дешевом  переплете,  печать  плохая,   бумага
желтовато-серая, грубая, непривычно жестко шелестели страницы -  иссохшие,
впитавшие за десятилетия микроскопическую пыль.
     - Где бы я мог устроиться, чтоб не мешать вам? - спросил Левин.
     - Вам нужно только то, что касается вашего дела? - Нирод  испытывающе
взглянул на Левина.
     - Была б возможность, с удовольствием прочитал бы всю. Такие  издания
редко попадают в руки.
     - А вам фамилия автора знакома?
     - В том-то и дело, что нет. А я ведь криминалист.
     - Агафонов был до революции очень известный криминалист. Даже  ЧК  не
расстреляло его, не гнушалось его знаниями. Потом он с ними не поладил.  У
закона и произвола цели разные. Агафонов эмигрировал в Германию.  Имя  его
вычеркнули отовсюду, книги изъяли. Самое трагичное, что в  1942  году  его
расстреляли  нацисты.  Причина  мне  неизвестна  -  старик   умолк,   стал
поигрывать пальцами обеих рук по столу, словно по клавишам черного  рояля,
который Левин приметил в одной из  комнат.  -  Я  полагал,  что  вы  очень
молоды, - вдруг произнес Нирод, - этакий шустрый современный функционер.
     - Вы разочарованы?
     - Вот уж нет! Вы учились у интеллигентных людей. В наши дни это  хоть
некоторая гарантия порядочности. Я дам вам книгу домой.
     - Под какой залог? - улыбнулся Левин.
     - Я скоро умру. Все это пропадет, -  он  очертил  дугу,  указывая  на
стеллажи и книжные шкафы. - Даже если не возвратите книгу, я  буду  знать,
что она попала к специалисту.
     - Я непременно возвращу, - Левин клятвенно приложил ладонь к груди...
     Отпирая многочисленные дверные запоры,  профессор  Нирод,  указав  на
них, произнес:
     - Хочу умереть своей смертью, не желаю, чтоб меня убили... Я вас жду,
- сказал он, и Левин почувствовал, что старик, похоже, жаждет  не  столько
получить обратно книгу, сколько снова услышать живой голос  собеседника  в
этой огромной многокомнатной пустыне...



                                    32

     Ехать в Коктебель Остапчук отказался наотрез:
     - Ты что, спятил, Иван?! Да у меня завал! И кто меня отпустит сейчас?
Это ты сам себе хозяин-барин. Во, посмотри, - он указал на папки и  бумаги
на письменном столе. - Разматывай, а  я  вместо  тебя  прокачусь  в  Крым.
То-то...
     На этом и расстались. Никакой  обиды  Михальченко  не  испытывал.  Он
понимал, какой воз тянул Остапчук, и будучи на его месте, сам бы посмеялся
над чьим-нибудь предложением все бросить и идти к начальству отпрашиваться
в подобную поездку, которую,  конечно,  мотивировать  можно  было  всякими
оперативными соображениями...
     Билеты в Симферополь и через три дня  обратно  ему  достали  знакомые
сотрудники линейного отдела при аэропорте. Вылетел он первым  рейсом  и  в
начале десятого утра был уже в Симферополе. Свежий, чистый  после  ночного
отдыха воздух наливался теплом, когда Михальченко вышел на  площадь  перед
аэропортом. В ларьках уже продавали арбузы  и  дыни,  сваленные  прямо  на
асфальт, торговали  мясистыми  малиновыми  помидорами  и  большими  синими
баклажанами.
     Он купил билет на  рейсовый  автобус,  и  едва  машина  выбралась  на
загородное шоссе, прикрыл глаза и дремал до самой Тополевки. Там пассажиры
попили родниковой воды, потолкались на площадке, где  бабы  продавали  еще
горячую кукурузу из эмалированных ведер, прикрытых белой тряпицей,  орехи,
груши, яблоки, персики.
     - Уродило в этом году? - спросил Михальченко у одной бабы.
     - Уродило, покупайте.
     Он купил десяток яблок, бросил их в пустую сумку...
     Сжевав по дороге два яблока, он снова задремал: встал  рано,  в  пять
утра. Очнулся, почувствовав, что машина притормозила, делая правый поворот
с шоссе, которое дальше удалялось на Феодосию.  Теперь  дорога,  незаметно
поднявшись, пошла под уклон. В открытое окно  влетал  теплый,  непривычный
для Михальченко воздух, замешанный на солоноватом ветерке моря.
     Первое,  что  сделал  Михальченко,  когда   автобус   остановился   у
маленького здания автостанции, спросил у соседа, с которым сидел рядом всю
дорогу,  где  можно  снять  комнату,  -  на  гостиницу,  как  он  понимал,
рассчитывать тут не приходится.
     - Сходите к  почте.  Там  бывают  объявления,  да  и  хозяйки  иногда
наведываются. Пик сезона уже прошел...
     Потыкавшись у почты без результата минут двадцать, узнав, где местный
рынок, он отправился туда. Его сыщицкий опыт имел ориентиры на все  случаи
жизни. Через полчаса у моложавой опрятной женщины, торговавшей сливами, он
снял на три дня комнату, уплатив  вперед,  не  торгуясь.  Потом,  подумав,
спросил:
     - А с питанием можно?
     - Сколько раз?
     - Три...
     - Ладно. У меня все свое в огороде. Только женщин не водить и  пьянок
чтоб не было. Мужик мой не любит таких квартирантов.
     - Обещаю: ни то, ни другое.
     - Тогда пошли.
     Позавтракав, переодевшись, натянув плавки, отдав  хозяйке  паспорт  и
выспросив, что где находится, Михальченко собрался было  идти,  когда  она
сказала:
     - А что же так ненадолго? К нам редко кто на три дня приезжает.
     - Командировка. Служба такая, - ответил он и ушел.
     Еще сидя в автобусе, спускавшемся к заливу, слева на  степном  берегу
Михальченко заметил скопище легковых машин и  палаток  и  понял,  что  это
автодикари. Сюда он прежде всего  решил  и  наведаться.  У  него,  правда,
имелся адрес местного напарника-фотографа, у  которого  проживал  Локоток,
дала Ольга Лынник, но идти туда он не хотел.
     В джинсах, кроссовках и майке, покрыв голову  каскеткой  и  кинув  за
плечо сумку с полотенцем, Михальченко налегке двинулся вдоль берега.
     Автостоянка дикарей оказалась палаточным городком со своими улицами и
тупичками. Возник он  стихийно,  поселковые  власти  боролись  с  ним,  но
безуспешно, и постепенно автогородок как бы узаконил  свое  существование.
Здесь, в стороне от шумных цивилизованных пляжей и, словно нарисованных на
театральном  заднике,  корпусов  пансионата,  территорию  обнесли   слегка
обструганными досками, очень белыми рядом с загоревшими лицами  и  телами.
Палатки были расставлены ровными рядами, получились этакие стриты и авеню.
На одной кто-то даже повесил надпись "Аризона". Из ближних камышей  тянуло
стоячей вонючей  водой.  Гремели  транзисторы  и  магнитолы.  Под  котлом,
стоявшем на кирпичах, гудела паяльная лампа, лениво и  почти  бесцветно  в
свете яркого солнца горела  портативная  газовая  плита,  дымили  мангалы,
что-то жарилось, шкварилось, варилось, над всем витал дух  кухни.  Мужчины
возились у машин или забивали "козла", с криком носились  дети.  Кто-то  к
фонарному столбу приспособил розетку и  сейчас  брился.  Метрах  в  ста  в
стороне возвышалась куча мусора, отходов этого  табора,  и  ветер  доносил
оттуда вонь гниения.
     Михальченко понял,  что  среди  здешней  публики  пляжных  фотографов
искать бессмысленно. Побродив еще минут пятнадцать, он  двинулся  к  пляжу
пансионата. Найдя местечко возле двух женщин с детьми, жевавшими  персики,
он разделся, оставил спокойно вещи  и  пошел  купаться.  Отплыв  подальше,
теперь видел всю пляжную полосу:  одни  устроились  в  тени  под  навесом,
другие лежали на солнцепеке, третьи, сидя, резались в карты, иные  читали,
прикрыв головы панамами  или  полотенцами,  он  даже  видел  чьи-то  ноги,
торчавшие в кабине для переодевания. Но того,  кого  он  искал,  не  было.
Трижды Михальченко заплывал, то беря правее, то левее, меняя точку обзора.
Однако безуспешно.
     После обеда он отправился бродить по поселку по другую сторону шоссе,
где были жилые дома, магазины.  Народу  было  мало,  попадались,  пожалуй,
только местные жители, послеобеденный  сухой  зной  разогнал  курортников.
Когда  стало  темнеть,  Михальченко  заглянул  на  территорию  пансионата.
Побродив  по  немногочисленным  заасфальтированным  дорожкам,  он  зашагал
домой. Привыкший к терпеливым упорным поискам, не очень  огорчался  пустым
первым днем: крыша над головой и харч есть,  уже  хорошо  сориентировался,
что и где. Побаливали плечи, видно, обгорели...
     От ужина Михальченко отказался. Выпил только стакан молока с хлебом и
лег спать. Постель была удобная, ровная, без ямин,  свежее  белье  приятно
холодило горячие плечи и спину. И благостно вздохнув, он уснул...
     Встал рано, в половине седьмого. Осторожно ступая, чтоб не  разбудить
хозяев, пошел в туалет, но услышал на кухне голоса.
     После бритья и умывания он был приглашен к  завтраку.  Съел  яичницу,
выпил  стакан  чаю  и,  взяв  сумку,  отправился  на  пляж,  на  этот  раз
намереваясь пройти туда через территорию писательского дома творчества.  И
тут возле почты увидел человека с двумя фотокамерами  через  плечо  -  его
окружило несколько  курортников,  он  раздавал  им  вложенные  в  конверты
фотографии. Михальченко придержал шаг, чтоб разглядеть получше  фотографа.
Было ему лет сорок. Сухой, темный от загара стручок, поджарый,  узколицый,
с длинными выгоревшими волосами, одет он был в стоптанные, впитавшие много
пыли  синие  кеды,  в  почти  обесцвеченную  солнцем   нитяную   сиреневую
безрукавку и истертые серые вельветовые брюки.
     Когда фотограф освободился и направился к  воротам  дома  творчества,
Михальченко догнал его и опередив на  шаг,  поздоровался.  Тот  общительно
ответил, они пошли рядом.
     - Работы хватает? - спросил Михальченко.
     - Слава Богу! - взмахнул  тот  обеими  руками.  -  Зимой  люди  хотят
вспоминать,  какими  красивыми  они  были  летом...  Только  приехали?   -
посмотрел он на белое с легким розовым отсветом лицо Михальченко.
     - Да. Вчера.
     - Поздновато. Но недели две-три хорошей погоды гарантирую.
     - Вы что тут, без конкуренции? Видел, как вас окружили.
     - Наша фирма конкуренции не боится.
     - Большая фирма?
     - Я и мой напарник.
     - Случайно не Леня Локоток?
     Словно споткнувшись, фотограф остановился:
     - Вы его знаете?
     - Земляки. Он и сам фотографироваться любит.  Не  показывал  немецкий
журнал? Леня там все страницы заполнил. Реклама, но и бабки хорошие за это
платят.
     -  Показывал.  Видел  я.  Что  сказать?  -   вздохнул   фотограф.   -
Экстракласс: пленка, оптика, бумага, химикаты!
     - Где он? Хочу повидать.
     - Вчера дневным рейсом улетел уже домой. До следующего года.
     У Михальченко  было  ощущение,  что  его  отхлестали  по  физиономии,
хотелось схватить этого человека за  грудки,  встряхнуть,  чтоб  дернулась
голова и крикнуть: "Что ж ты мне вчера с утра не попался. Я же  был  утром
возле почты!" Уже без всякой охоты разговаривать с фотографом, он дошел  с
ним до набережной и буркнув: "Ну ладно, я налево, в пансионат",  поплелся,
с ненавистью вслушиваясь  в  плеск  моря,  в  людские  голоса,  в  музыку,
гремевшую где-то из динамика.  Кассета,  видимо,  была  запиленная,  плохо
записанная, мелодия звучала с  подвывом,  "плыла".  И  от  этого  на  душе
Михальченко делалось еще гнуснее... Он понимал, что ни сегодня, ни  завтра
выбраться из этой курортной дыры ему не удастся, билета не достанет,  тут,
наверное, за месяц наперед заказывать надо. Можно,  конечно,  еще  сегодня
успеть уехать в Симферополь и там, в аэропорту,  попытать  счастья,  вдруг
кто-нибудь будет сдавать билет в Старорецк. Но понимал он и то, что  такой
шанс именно в Симферопольском аэропорту почти равен нулю: отсюда  летят  в
основном те, у кого закончились отпуска и кто спешит домой. Тогда придется
две ночи коротать в аэропорту на скамье. Это в лучшем случае. Поразмыслив,
он решил все же убить эти два дня здесь: все-таки есть крыша над головой и
нормальный харч. Он пошел на почту, чтобы позвонить Левину,  но  Старорецк
обещали  только  на  завтра  в  двадцать  ноль  ноль,  и  Михальченко  дал
телеграмму: "С Локотком разминулся. Раньше вылететь не  имею  возможности.
Постарайтесь не допустить его встречи с Лынн