ик до моего возвращения. Пусть
поможет Остапчук".



                                    33

     Сын ушел к приятелю ставить  сателлитарную  антенну,  жена  с  внуком
играла в домино, считая, что так легче обучить ребенка счету, привить  ему
усидчивость и  развить  сообразительность.  Левин  заглянул  в  комнату  к
невестке, она проверяла тетради.
     - Женя, - окликнул он, - мне нужна полиэтиленовая  обложка.  Обычная.
Старая или новая, - не имеет значения.
     - Эта годится? - сняла она обложку с ученической тетради.
     - Вполне. Спасибо.
     - Что это вы такое приобрели, что надо оборачивать?
     - Редкую книгу.
     - Вы начали покупать редкие книги?
     - А что? Это приятное занятие.
     - Не поздно ли? - вопрос был двусмысленный, и он не знал, какой смысл
держала в уме она.
     - Может, я проживу еще лет  десять.  Не  допускаешь?  А  потом  книги
достанутся Сашеньке, - Левин все же решил уточнить  вопрос  невестки:  что
имела в виду, произнеся: "Не поздно ли?"
     Но ей, видимо, не хотелось затевать  трудный  для  обоих  разговор  и
спросила:
     - А что за книга?
     - Это по моей части. Записки одного криминалиста, - взяв обложку,  он
вышел,  сел  возле  телевизора,  включил  торшер,  аккуратно   вставил   в
целлофановые карманчики мягкий переплет книги, стараясь не погнуть углы и,
открыв  последнюю  страницу,  пробежал  взглядом  содержание.   С   двести
семнадцатой страницы начиналась глава "Старорецкие убийства".  Левин  стал
читать.


     "...Начало  лета  1918  года  было  тревожным.  По  ночам  на  улицах
слышалась  стрельба,  какие-то  крики,  топот  ног.   По   городу   ползли
невероятные слухи, они множились в очередях, в  толпах  людей  на  базаре,
обрастая самыми жуткими и фантастическими  подробностями:  в  одном  уезде
живьем  на  кресте  сожгли  священника,  в  другом  мириады  крыс  дожрали
последнее зерно в амбарах и ринулись за добычей по  квартирам,  в  третьем
уезде местное ЧК отобрало у населения все дрова  и  весь  уголь,  даже  из
пекарен.  Я  понимал,  что  все  эти  гиперболы  и  фантазии   порождались
реальностью:  власти  закрыли  церковь   и   выгнали   батюшку,   мельницы
бездействовали  из-за  отсутствия  зерна,  отчего  и  не  было   муки   и,
естественно, хлеба, где-то кто-то взорвал мост, эшелон с дровами и  углем,
не доехав до города, ночью  был  разграблен  обывателями  округи.  Хватало
подобных новостей и по самому Старорецку: бандитизм, грабежи, убийства - в
хаосе и разрухе начал править бал преступный мир. Местные робеспьеры из ЧК
беспомощно носились по Старорецку  и  всей  губернии,  внося  в  это  дело
революционный энтузиазм, а вернее, сумбур, полагая, что одним своим  видом
и стрельбой можно все укротить. Уничтожая старое  государство,  большевики
не понимали, что один кирпич нужно сохранить, не разбивать,  а  уложить  в
стену нового здания. Этот кирпич - опыт профессионалов, боровшихся с  тем,
что вечно для любой системы - уголовная среда. С горечью я  наблюдал,  как
подожженное  красными  матросами,  под  их  радостное  улюлюканье   пылало
полицейское управление, а ведь в том  огне  сгорела  не  просто  мебель  и
старая власть, но и собранная за долгие  годы  картотека  сыскной  службы:
имена, фамилии, клички, агентурные данные и прочая. И, может быть,  больше
этих матросов пожару радовался уголовный мир...
     Старорецкая электростанция работала с перебоями, видимо,  не  хватало
угля, благо у меня имелся запас свечей. В один из таких вечеров в коридоре
задергался звонок. Последнее время открывать ходил я, жена боялась. На мой
вопрос: "Кто?" мужчина за дверью сказал: "Викентий Сергеевич? Это из  ЧК".
Отпирая замки я не без робости, размышлял: "Чего вдруг ЧК? Они так  просто
не приходят. Кроме того, под видом ЧК в квартиру вломиться нынче может кто
угодно". Все же я впустил посетителя.
     - Викентий Сергеевич,  -  сказал  он,  заметив  мое  состояние,  -  я
действительно из ЧК, но бояться вам нечего. Разрешите войти?
     Я  повел  его  в  кабинет,  электричество  еще  горело,  можно   было
разглядеть визитера. Он был  в  форме  и  в  фуражке  путейца,  моложавый,
довольно приятное лицо, светлорусые усы и небольшая бородка.
     - Слушаю вас, - сказал я, когда мы сели.
     - Моя фамилия Титаренко, зовут Михаилом  Филипповичем.  До  революции
был инженером-путейцем. Сейчас один из руководителей губчека.
     - Интересные трансформации, - заметил я.
     - Что делать, случается...
     - Чем обязан? - спросил я.
     - Прежде всего прошу извинить за вторжение. По нынешним временам  это
приносит определенные волнения.
     - У каждого своя роль, - заметил я.
     Как бы не услышав моей иронии, он спросил:
     - Насколько я знаю, вы сейчас без работы? Как же вы живете?
     - Как все: продаем вещи. Моя должность новой властью ликвидирована за
ненадобностью. Я ведь судебный следователь. Ничему другому не обучен.
     - Мы нуждаемся в людях  вашей  квалификации.  Я  пришел  вам  сделать
предложение.
     - Я не знаю большевиков. Они для меня иностранцы, впрочем,  как  и  я
для них. Я всего лишь либерал. И в ЧК работать не пойду.
     - Почему?
     - Всю жизнь я служил закону.  Хорошему  ли,  плохому  ли,  но  только
закону. Вы же опираетесь на так называемую революционную целесообразность.
     - Придет время, мы тоже создадим прекрасные законы.
     - Сколько вам лет?
     - Возраст Христа уже миновал. Мне тридцать пять.
     - Но не миновал еще возраст Робеспьера. Он  дожил  лишь  до  тридцати
шести, когда его казнили.
     - Значит, у меня в запасе еще год,  -  засмеялся  он.  -  Ну  хорошо,
Викентий  Сергеевич,  а  в  конкретном,  так  сказать  разовом  случае  не
поможете?
     - Что вас беспокоит? - спросил я.
     - Последнее время по губернии, да  и  в  самом  Старорецке  произошла
серия  странных  убийств   и   ограблений.   Убиты   были   сахарозаводчик
Пирятинский, владелец мельниц и маслобоен купец первой гильдии  Чернецкий,
вчера убит  бывший  коннозаводчик  и  хозяин  ипподрома  Вильгельм  Мадер,
сегодня ограблена вдова Георгия Йоргоса. Обрусевший грек. Он владел первой
торговой пристанью.
     - В чем вы видите странность? Грабежи, разбой. Время  такое.  Богатые
люди, у них есть, что брать.
     - Так-то оно так, и все же некоторая странность есть. Она  общая  для
всех случаев... Может, съездим на место происшествия, там вам легче  будет
понять, что я имею в виду. Поговорите с родственниками, домашними.
     - Когда? Сейчас?
     - Завтра с утра. Заеду за вами...
     Я долго раздумывал: связываться ли мне с этим человеком или  нет.  Не
скрою, он был мне симпатичен, говоря о пострадавших, произносил просто  их
имена и место в обществе, не добавляя обычных большевистских определений -
"буржуи", "эксплуататоры" и пр. Я знал  этих  людей.  Это  были  уважаемые
господа,  занимавшиеся  серьезным   делом,   дававшие   в   казну   и   на
благотворительность  большие  деньги.  Что  ж,  бандиты  шли   по   точным
адресам...
     - К которому часу вас ждать? - соглашаясь, спросил я.
     - Когда вам удобней?
     - К девяти утра.
     - Благодарю вас. Еще раз прошу, извините за беспокойство...
     Утром следующего дня Титаренко заехал за мной на автомобиле -  старая
большая колымага, она все время чихала и фыркала мотором,  испуская  клубы
зловонного дыма, но была на колесах и передвигалась.
     Да, чекист Титаренко был прав, говоря о некой странности в серии этих
убийств, хотя и не понимал, в чем она, лишь что-то улавливал интуитивно.
     Особняк купца Чернецкого находился в глухом месте, недалеко от пруда,
в стороне от шумной части города. Новые власти пока не  реквизировали  его
видимо потому, что добираться сюда из центра сложно - трамваи  не  ходили.
Чернецкий - вдовец,  жил  с  дочерью,  она  работала  в  лазарете  сестрой
милосердия, окончив перед самой революцией какие-то курсы.
     Дом располагался  в  глубине  огромного  сада,  перед  самым  зданием
цветники, за ним лужайки с голубыми соснами.
     Едва мы с Титаренко отворили калитку, как из глубины  сада  откуда-то
со стороны сторожки, где  жил  старик-садовник,  на  нас  с  громким  лаем
понесся высоченный длинноногий пес. Пришлось ретироваться, захлопнув перед
самым его носом  калитку.  Он  неистовствовал,  злобно  кидался,  пока  не
появился садовник и не  пристегнул  к  ошейнику  собаки  поводок,  намотав
другой его конец вокруг кулака. После этого мы вошли в дом.
     Чернецкий был убит выстрелом в затылок между восемью и девятью вечера
в своем кабинете на втором этаже. В момент убийства дочь отсутствовала. По
ее словам в начале девятого отец послал ее к аптекарю Бармелю  за  сонными
каплями, ибо страдал бессонницей. Когда возвратилась, нашла его мертвым на
полу. Она обратила внимание, что  ящики  письменного  стола  выдвинуты,  а
вокруг валялись бумаги.  Чернецкая  показала,  что  ни  драгоценности,  ни
какие-либо дорогие вещи не похищены.
     Садовник, как я выяснил, между восемью и девятью часами  находился  в
сторожке в дальнем конце сада, где  строгал  жерди  для  розария.  На  мой
вопрос, как вела себя собака в это время, он сказал, что она была  с  ним,
лежала у верстака спокойно, один раз только поднялась,  куда-то  побежала,
откуда-то издалека подала голос коротким лаем, тут же умолкла, вернулась и
опять спокойно улеглась. Выстрела садовник не слышал,  да  и  не  мудрено:
сторожка от дома находится довольно далеко, в глухой стороне сада.
     Когда я находился в кабинете,  в  нем,  к  сожалению,  все  уже  было
убрано, вытерта пыль, навощены полы. Пришлось полагаться на слова  дочери,
которая на мой вопрос подчеркнула, что не обнаружила тогда никаких  следов
борьбы. Я попросил Титаренко выстрелить из нагана в  открытое  окно  минут
через десять  после  того,  как  я  дойду  до  сторожки.  Сидя  в  ней  я,
прислушиваясь,  уловил  лишь  слабый  хлопок,  словно  ветром   захлопнуло
форточку. Так что садовник не врал: он мог и не услышать выстрела  или  не
обратить внимания на этот едва уловимый звук. Дочь Чернецкого о  садовнике
отозвалась самым лучшим образом,  у  Чернецких  он  служит  тридцать  пять
лет...
     Все время, пока я занимался этим, Титаренко  не  произнес  ни  слова,
молча наблюдал и слушал. Затем мы поехали к сахарозаводчику  Пирятинскому.
Его дом находился в противоположном  конце  города.  Это  был  двухэтажный
старый особнячок,  стоявший  в  строительных  лесах:  перед  самой  войной
владелец затеял его переустройство в основном  во  внутренних  покоях.  Но
война  и  революция  помешали  осуществить  какую-то   грандиозную   затею
Пирятинского, а посему большая часть дома  оказалась  непригодной  ни  для
жилья, ни для размещения каких-нибудь совконтор. Сам  Пирятинский  занимал
теперь три комнаты: столовую, кабинет и спальню. А внизу, где  столовая  и
кухня, в маленькой комнате при ней  жила  экономка.  Жена  Пирятинского  с
дочерью и сыном в 1916 году уехали в Туркестан к ее  брату  погостить,  но
застряли там.
     Пирятинский тоже был убит в затылок и тоже в своем кабинете на втором
этаже, время убийства - между девятью и десятью вечера в момент отсутствия
экономки. Хозяин накануне услал ее  к  своей  одинокой  полупарализованной
сестре.
     В кабинете никакого разгрома, по  словам  Титаренко,  никаких  следов
борьбы они тогда не обнаружили, но у письменного стола и у  бюро  валялись
какие-то деловые бумаги. Титаренко вспомнил: бросилось в  глаза  множество
обгоревших спичек у письменного стола и бюро, на котором экономка заметила
подсвечник с маленьким огарком. Подсвечник этот, как я выяснил у экономки,
обычно стоит в столовой на мраморной плите над камином, его оттуда никогда
и никто из домашних не уносит. При ней Пирятинский  тоже  его  не  трогал,
свеча в нем была не почата. Получалось, что подсвечник был перенесен в тот
вечер из столовой в кабинет. Кем? Свет электростанция выключила в тот день
около девяти вечера. Значит, кому-то в кабинете понадобилась  свеча.  Если
Пирятинскому, то он мог спуститься в столовую, взять ее с камина и  зажечь
одной-двумя спичками там же, внизу. А тут - целая куча спичек, каждая, как
вспомнил Титаренко, обгорела почти до основания. Кроме  того:  Пирятинский
никогда бы не взял эту свечу, а пошел бы  на  кухню  и  зажег  трехсвечный
канделябр, который по заведенному порядку всегда  готов  на  случай,  если
погаснет свет. Позже экономка обнаружила сгоревшие спички  и  в  маленьком
коридорчике между кабинетом и спальней. Пирятинский был  убит,  когда  еще
горело электричество, иначе  трехсвечный  канделябр  находился  бы  в  его
кабинете. Покончив с хозяином, убийца занялся своими делами,  когда  погас
свет. Пришлось зажигать спичку за спичкой в поисках свечи. Он нашел ту, на
камине, которой никогда не пользовались, не ведая, что  на  кухне  имеется
трехсвечный канделябр.
     Напрашивался вывод, что в доме находился человек посторонний. Свеча в
подсвечнике почти вся догорела,  значит  рылся  в  ящиках  долго.  Интерес
представляло и то, что на мой вопрос,  не  звонил  ли  кто-нибудь  хозяину
накануне, экономка сообщила, что  утром  был  телефонный  звонок.  Аппарат
стоит внизу. Она сняла трубку. Мужской голос попросил Евгения Мефодиевича,
то есть Пирятинского. Содержание беседы ей неизвестно, однако из кухни она
слышала, что разговор был дружеский, под конец хозяин  сказал  звонившему:
"С этим никаких  осложнений  не  будет,  я  ее  куда-нибудь  отправлю.  До
встречи". Я подумал, кто мог звонить? У кого есть  телефон?  Круг  общения
таких  людей  весьма  ограничен,  по  нынешним  временам  особенно:  врач,
адвокат, какой-нибудь уцелевший коллега-промышленник, не сбежавший высокий
чиновник? Лиц этой категории в городе  осталось  не  так  уж  много:  одни
расстреляны, другие  арестованы,  третьи  просто  исчезли  перед  приходом
большевиков.  И  что  означали  во  время  телефонного   разговора   слова
Пирятинского "до встречи"? До какой и когда?  Или  это  просто  ничего  не
значившая форма прощания, вместо обычного "до свидания"?..
     Одноэтажный  дом  коннозаводчика  и  владельца  ипподрома  Вильгельма
Мадера находился вовсе в иной части города, на тихой Благовещенской улице,
с конца которой начинался булыжный Дальнепольский  тракт.  Левую,  большую
половину дома с красивым мезонином занимали  теперь  какие-то  совконторы.
Хозяевам были оставлены две  комнаты:  кабинет  и  спальня,  соединявшиеся
между собой. В свой дом бывшие владельцы входили теперь  с  черного  хода,
через  кухню,  ибо  парадным  подъездом  пользовались   только   чиновники
совконторы.
     Жена Мадера встретила нас в черном платье и в черных чулках, лицо  ее
было опухшим от слез. Взглянув на Титаренко, который был у нее вчера сразу
после убийства, она слегка  кивнула  ему  и  повела  нас  в  кабинет,  где
выстрелом в затылок был убит ее муж. Здесь я еще застал некоторые признаки
вчерашней трагедии: ящики и  тумбы  письменного  стола  открыты,  валялись
бумаги - купчие, счета, отчеты управляющего ипподрома, программки скачек и
бегов, бухгалтерские отчеты с конного завода и прочее.
     - Садитесь, господа, - тихо произнесла хозяйка.
     Титаренко сел на  стул  с  высокой  спинкой,  а  я  продолжал  осмотр
кабинета. Ничего я не нашел, никаких следов, посторонних предметов, мебель
не сдвинута, никакой видимости борьбы или сопротивления.
     - Госпожа Мадер, я вынужден буду задать  вам  несколько  вопросов,  -
обратился я к вдове.
     Она согласно кивнула, сказала:
     - Меня зовут Елена Леопольдовна.
     - В котором часу это произошло? - спросил я.
     - Между девятью и десятью вечера.
     - Где вы находились в это время?
     - Муж последнее время ужасно похудел. В тот вечер  он  попросил  меня
отнести нашему портному две пары брюк, сузить.
     - Вы не могли бы перечислить, что похищено?
     - По-моему, ничего. И дорогие вещи, и драгоценности на месте.
     - Елена Леопольдовна, с кем ваш муж общался последнее время?
     - Какое сейчас общение? Господи!..
     - Ну а по телефону?
     - За полгода вчера утром был единственный звонок.
     - От кого?
     - Не знаю. Я находилась в спальне. Поскольку звонки теперь  редкость,
я прислушалась.
     - Пожалуйста, воспроизведите по возможности разговор.
     - Трубку снял муж. Он сказал: "Да, это я... Не узнал... Живу? Как все
сейчас... Благодарю, я передам ей привет... Конечно, почему  бы  и  нет...
Ах, вот как! Понимаю, понимаю... Это я улажу... Годится, я теперь  человек
свободный..." Потом звонивший заговорил, видимо о лошадях, потому что  муж
ответил: "Понятия не имею, наверное забрали для  своей  Красной  Армии.  Я
теперь на завод не хожу. "Пепел"? Конечно  помню.  Это  была  великолепная
скачка. Кажется, четвертая... Вы тогда сорвали куш, что и говорить!..  Ах,
что вспоминать!.." На мой вопрос, кто звонил, муж уклончиво ответил: "Один
старый знакомый". Я спросила, знаю ли я его, муж ответил: "Нет". Меня  это
удивило, поскольку звонивший передавал мне привет. Но я почувствовала, что
муж уклоняется и не стала настаивать. Вот, собственно, и все.
     - Елена  Леопольдовна,  хотя  бы  предположительно  вы  не  могли  бы
назвать, кто мог быть звонившим?
     - Нет. Но наверное кто-то из знакомых мужа, кто посещал  ипподром.  А
таких было много.
     - Кто был управляющим ипподромом?
     - Господин Левжинский, Адам Юрьевич.
     - Вы давно его видели? Он жив?
     - Не знаю. Последний раз я видела его в прошлом году.
     - А вы не знаете его адрес?
     - Прежде он жил в доме Болотовича. А сейчас, право, не знаю.
     Я помнил доходный дом купца Болотовича. Квартиры в нем  снимали  люди
приличного достатка...
     Когда мы уже уходили, вдова Мадера обратилась ко мне:
     - Если вы разыщите господина  Левжинского,  будьте  добры,  известите
его... И скажите, что похороны завтра...
     Попрощавшись, мы вышли.
     - Что дальше, Викентий Сергеевич? - спросил Титаренко. - Каковы  ваши
впечатления?
     - О впечатлениях говорить рано. Завтра, до визита к ограбленной вдове
Йоргоса, я хотел бы знать, обитает ли еще на  своей  квартире  управляющий
ипподромом Левжинский. Если его выселили, то куда. И вообще,  жив  ли  он.
Есть у вас  люди,  которые  в  состоянии  это  сделать?  Не  мне  же  этим
заниматься, любезный.
     - Это будет сделано, - коротко, без тени обиды  сказал  Титаренко.  -
Куда сейчас? Домой?
     - Да... Вот что еще: в городе теперь  не  так  уж  много  извозчиков.
Пусть ваши люди попробуют  выяснить,  не  возили  ли  они  кого-нибудь  по
адресам, где живут погибшие именно в те дни и часы, когда  были  совершены
убийства. Извозчики народ сговорчивый, они охотно помогали  полиции.  Вряд
ли убийца передвигался пешком. Ему нужно было появиться на короткое время,
сделать свое дело и тут же исчезнуть. Тем более, что все три жертвы  живут
в отдалении и в разных концах города.
     - Я понял, - сказал Титаренко. - Постараемся выяснить...
     На следующий день около пяти вечера заявился Титаренко.
     - Ну что? - спросил я.
     -  Левжинский  Адам  Юрьевич  проживает  там  же,  в  доходном   доме
Болотовича. Правда, его несколько потеснили: большую часть квартиры отдали
многодетной  работнице  с  фармацевтической  фабрики  и  старухе  с  тремя
внучатами. У нее сын погиб на фронте в Галиции.  Невестку  изнасиловали  и
убили. Она поехала в деревню менять последнюю одежонку на картошку,  -  он
взглянул на меня каким-то давящим испытывающим взглядом.
     Я уклонился от дальнейшего разговора на эту тему.
     - С извозчиками безрезультатно, - сказал Титаренко.
     - В каком смысле?
     - Опросили всех, кого только можно. Никто не возил по этим адресам  в
указанные дни и часы.
     - Я и не очень рассчитывал... Ладно. К Левжинскому я пойду  один.  Не
возражаете?
     - Как вам угодно...
     Левжинский  оказался   человеком   лет   шестидесяти   -   сухощавый,
чисте