ю бумажную салфетку бутерброд -
два ломтика диабетического хлеба, проложенных тонким кусочком  солоноватой
овечьей брынзы, захваченные предусмотрительно из дому, и с жадностью  стал
жевать. Утерев той  же  салфеткой  рот,  Тюнен  затолкал  ее  в  карман  и
незаметно начал подремывать в тишине пустого коридора.
     Очнулся он от визга дверной пружины и быстрых, приближающихся  шагов.
К двери с надписью "паспортистка", в которой было  застекленное  окошечко,
подошла полная женщина, поставила на пол большую сумку и стала отпирать.
     - Вы ко мне, что ли? - поглядела она на приподнимавшегося Тюнена.
     - Наверное... Вы паспортистка?
     - У меня сегодня неприемный день, - отрезала она.
     - Понимаете, я не на прием, - робко сказал  Тюнен.  -  Я  по  другому
делу.
     - Какие еще дела в неприемный день? Я же вам сказала. Работы  у  меня
сегодня хватало, набегалась, как бездомная собака. Уже шесть, а мне еще  в
школу за  ребенком,  он  на  продленке.  Завтра  приходите,  с  восьми  до
одиннадцати.
     - Я только хотел спросить... Я приезжий... Вот приехал к знакомому, а
его переселили... Улица Комсомольская, пять... Там капитальный  ремонт,  -
торопливо заговорил Тюнен, боясь, что  она  сейчас  перед  его  носом,  не
дослушав, захлопнет дверь изнутри.
     - О, господи! Чего ездить-то? Чего?! Что людям дома не сидится? То-то
билета никуда  не  достанешь...  Фамилия-то  как  этого  с  Комсомольской,
знакомого вашего? - она вошла в свою  конуру  и  действительно  захлопнула
дверь и разговаривала теперь с Тюненом через окошечко.
     Тюнен назвал.
     - А паспорт у вас есть? - вдруг насторожилась она,  вспомнив  строгий
советский порядок. - А то ведь мало ли кто выведать захочет.
     Тюнен подал ей паспорт.
     - Только осторожно, пожалуйста, там обратный билет, не выроните.
     Взяв паспорт пухлой рукой с  толстым  золотым  кольцом  уже  навсегда
впившимся в палец, она прикрыла  форточку,  зажгла  настольную  лампу.  От
этого в коридоре  стало  совсем  темно.  Через  некоторое  время  форточка
открылась  и  та  же  рука  возвратила  ему  паспорт  и  листок  бумаги  с
нацарапанным на нем адресом, куда переселили Иегупова  Антона  Сергеевича,
1918 года рождения.
     Тюнен хотел поблагодарить, но окошечко захлопнулось...
     Уже  горели  уличные  фонари,  и  машины  шли  с  зажженными  фарами,
перемигиваясь ближним и дальним светом, когда Тюнен  наконец  добрался  до
старого ветхого дома, который назывался "переселенческим фондом". Войдя  в
подворотню, он с трудом отыскал вход, поднялся  на  первый  этаж  по  пяти
выщербленным ступеням. Дверь на лестничную площадку, где была  всего  одна
квартира,  оказалась  открытой,  маленький   коридор   освещался   тусклой
лампочкой.
     Тюнен постучал в дверь, на которой мелом была выведена большая  цифра
"1".
     - Войдите, - донесся голос.
     В маленькой комнате, куда ступил  Тюнен,  был  полумрак,  горел  лишь
ночник на тумбочке у большой деревянной кровати;  в  ней  полулежал  седой
большеголовый человек, ноги его  прикрывало  рыжее  из  верблюжьей  шерсти
одеяло.
     - Антон? - спросил Тюнен, не узнавая того, кто предстал перед ним: он
ехал к Антону Иегупову, которого помнил, а увидел  старика.  Прошло  около
полувека, как они расстались, и хотя Тюнен это отлично понимал,  собираясь
в поездку, осознавал, что и сам он уже старик, все же коварная  память  не
хотела таких подмен, подсовывала все того же давнего, далекого Антона.
     - Вы кто? - спросил Иегупов, опуская ноги с кровати.
     - Антон, это я, Георг Тюнен.
     - Господи! Неужто?! - Иегупов отбросил одеяло, кряхтя встал и как был
в кальсонах, хромая, шагнул  навстречу.  -  Где  же  узнать  тебя,  совсем
старик.
     Они  обнялись.  Иегупов  надел  штаны,  помог  Тюнену   снять   плащ,
засуетился.
     - Небось, с дороги, устал? Я  сейчас  чаю  согрею,  -  и  взяв  белый
эмалированный чайник со стола, заковылял к двери.
     Тюнен огляделся. В  комнате,  помимо  кровати  и  стола,  был  старый
шифоньер с фанерной филенкой, стул, табурет,  большие  узлы  из  скатертей
валялись  в  углу.  На  шифоньере  до  потолка  громоздились  перевязанные
чемоданы,  картонные  коробки  и  короба  от  болгарского  вина,  стол   и
подоконник были уставлены посудой. И впрямь временное жилье. Стоял затхлый
запах ношеной одежды, постельного  белья,  обуви,  валявшейся  у  дверного
косяка.
     Вернулся с чайником Иегупов, включил верхний свет.
     - Ну, давай, я  тебя  разгляжу...  Да-а,  укатали  нас  обоих  крутые
горки... Садись, будем чай пить...  Вон  хлеб,  масло,  плавленные  сырки.
Может, картошку сварить?.. Ты когда приехал? По каким таким делам?
     - Ты разве письмо мое не  получил?  -  спросил  Тюнен.  -  Я  его  до
востребования еще в январе отправил.
     - Нет, я и не заглядывал на почту. Нас-то сюда  давно  переселили.  А
почта-то там, возле дома, черти где! Я и за газетами не стал туда  ездить,
далеко мне уже, не по силам. Да и не ждал я ни от кого писем. А  про  тебя
уж давно запамятовал. А потом в больнице дважды лежал, с ногой все хуже. Я
и сейчас еще на больничном... Тружусь. На мою пенсию только овса и  купишь
на кашу... Ну а ты-то как?
     Они пили чай, забрасывали друг друга вопросами, вспоминали,  вздыхали
и опять говорили, говорили...
     Тюнен пересказал приятелю письмо,  которое  отправил  ему  в  январе,
показал письмо из Мюнхена от Анерта и фотографию.
     Всмотревшись в нее, Иегупов как-то  изменился  в  лице,  то  ли  боль
воспоминаний, то ли мгновенный  испуг  промелькнул  в  его  глазах,  когда
непроизвольно, в долю секунды чиркнул он подозрительным взглядом  по  лицу
Тюнена, словно засомневался: а Георг Тюнен ли это, или кто  другой  пришел
под его именем? Затем с фотографией в руке Иегупов проковылял к тумбочке и
сунув снимок в близкий от лампы яркий  свет,  вглядывался,  низко  склонив
голову.
     - Нет, это не отец, - сказал  он,  вернувшись  к  столу  и  возвращая
Тюнену фотографию. - Может какой однофамилец, - он пристально посмотрел на
Тюнена, как бы проверяя, поверил тот его словам или нет.
     Тюнен вложил фотографию и письмо Анерта в конверт.
     - А ты зря не хочешь, чтоб сын поехал туда. Что ни  говори,  а  живут
они получше нашего, там всего погуще. Да и приехал  бы  он  не  на  пустое
место - видишь, какое наследство  выяснилось,  -  Иегупов  затряс  большой
седоволосой головой.
     - Не хочу, - коротко и резко ответил Тюнен.
     - Ну, как знаешь...
     Они посидели еще какое-то время за столом, потом Иегупов сказал:
     - Спать будешь на раскладушке, тюфячок сверху положим, так что  кости
не сломаешь. Давай-ка стол к окошку сдвинем...
     Когда легли  и  погасили  свет,  Тюнен  с  наслаждением  расслабился,
потянулся, ощущая чуть ли блаженство оттого, что трудный день позади,  что
он, наконец, обрел приют и теперь не одинок. Он даже не ощущал под  спиной
бугры сбившейся ваты в старом тюфяке, заснул не сразу, слышал, как возится
в своей постели Иегупов. Вдруг тот спросил:
     - Спишь, Георг?
     - Нет, но спать хочется. Устал.
     - А ты надолго ко мне?
     - Четыре дня пробуду. У меня обратный билет есть...



                                    8

     "Господин Алоиз Кизе,  герр  Кизе,  герр  оберст  Кизе...  Откуда  ты
свалился на мою бедную еврейскую голову, будь ты не ладен!..  Моя  голова,
конечно,  не  стоит  ни  копейки...  А  за  тебя,  уже  покойника,  внесли
кругленькую сумму в валюте. И это только  аванс.  А  пройдоха  Михальченко
хочет заполучить ее всю... Шустряк... Хотя бандитов он ловить  умеет,  тут
ему не откажешь, оперативное чутье у него  есть...  А  что  есть  у  меня?
Покойник. И что известно? Что он в 1948 году либо умер своей смертью, либо
"погиб при странных обстоятельствах", как сказано заявителем. Но  в  обоих
случаях - покойник. Что еще? Военный инженер-фортификатор. Родился в  1892
году. Значит, в 1948-м было ему пятьдесят шесть. Мужчина, военный человек,
в этом возрасте мог быть еще ой-ой-ой. Сейчас я старше его  тогдашнего  на
шесть лет, и помню,  что  когда  мне  стукнуло  пятьдесят  шесть,  я  тоже
чувствовал себя не то чтобы ой-ой-ой, но слава Богу... Что же еще мы знаем
о господине Кизе? Что он находился в лагере  для  военнопленных  здесь,  в
Старорецке. Вот и все... Где захоронен - неизвестно. А родственники  хотят
знать не только обстоятельства его смерти, но и место захоронения.  Скорее
всего такого места уже нет. Со своими покойниками не церемонились, сносили
кладбища, чтоб выстроить жилье для живых. Город вырос почти в два  раза...
Что мне хотелось бы знать для начала? - и задав  себе  этот  вопрос  после
долгого внутреннего монолога, Левин прошелся по  кабинету,  остановился  у
окна. - Нужна мне группа  вопросов,  -  сказал  он  себе.  -  Когда  я  их
придумаю, то рассортирую на две кучи. Одна - те, что надо выяснить тут,  в
Старорецке и вообще в пределах страны. Вторая...  Если  родственник,  этот
интересующийся дядей племянник из Мюнхена, как сказал мне немец, хочет все
знать, пусть, сукин сын, тоже посуетится. Отвалить валюту, потому  что  ее
много, и сидеть ковырять в носу и ожидать пока какой-то Левин будет потеть
и кровью харкать, конечно, очень удобно. Но Левин тоже не вчера родился  и
насидел в прокуратуре  хорошие  мозоли  на  заднице.  Поэтому  мюнхенскому
племяннику тоже  придется  пошевелиться.  Вот  это  и  будет  вторая  куча
вопросов, которую я пошлю ему в Мюнхен". - Левин вернулся к столу,  достал
из ящика визитную карточку, которую ему вручил немец по  поручению  своего
шефа.  На  ней  было  написано:  "Доктор  Густав-Карл   Анерт.   Президент
компании... Полиграфические машины, множительная техника, издательства..."
Внизу справа адрес, служебный телефон, телекс, телефакс.
     Отложив карточку, Левин подумал, что  составить  вопросики  для  этих
воображаемых двух кучек тоже непросто,  придется  почесать  затылок.  Чего
доброго, вместо двух кучек окажется нечто малозаметное и малополезное...
     Размышления его прервал Михальченко. Огромный, шумный,  он  ввалился,
швырнул кепочку из серого вельвета  на  стол,  рванул  на  груди  "молнию"
коричневой куртки и распахнув ее, уселся.
     - Ну  что,  Ефим  Захарович,  начали  движение  вперед,  колонной?  -
улыбаясь во весь рот, спросил он.
     - До движения колонной и оркестровых маршей еще далеко, Иван. Я  пока
сижу, даже не высиживаю цыплят, потому что и яиц нет.
     - Могу порадовать по другому поводу: покупаем  списанный  "уазик".  С
военными я договорился, приведем в божеский вид на  авторемонтном  заводе.
Так что будете ездить.
     - Куда?
     - Куда пожелаете... Мне никто не звонил? - он посмотрел на часы.
     - Нет.
     - В двенадцать должен прийти  замдиректора  музея.  У  них  уперли  с
экспозиции два кремневых пистоля пятнадцатого века.
     - Хорошо, что у них нет экспозиции с "макаровыми"...
     - Ладно, пойду к себе, - взяв кепочку, Михальченко вышел...
     Левин придвинул  лист  бумаги,  подпер  кулаком  подбородок  и  долго
смотрел на то место, где только что стоял Михальченко. Затем  взяв  ручку,
стал  быстро  писать:  "1.  К  Гукасяну  -   следственный   отдел   службы
безопасности. Для ориентации. 2. Кто по линии прокуратуры тогда  курировал
КГБ? (Это на всякий случай). Прокурором области был, кажется,  Никитченко.
Проверить. Но вряд ли он жив. Я тогда учился на третьем курсе. Если ему  в
ту пору было сорок-сорок пять,  то  сейчас  ему  должно  быть  восемьдесят
два-восемьдесят семь. 3. Поехать на место, где стоял тогда лагерь".
     Он отложил ручку, поскольку больше ничего не придумал, успокоительно,
по давнему опыту  решив,  что  по  ходу  дела,  как  бы  медленно  оно  ни
двигалось, какие-то новые вопросы возникнут сами по себе, без насилия.
     Затем он принялся сочинять письмо Анерту в Мюнхен:

     "Уважаемый господин Анерт!
     По поручению вашего доверителя господина Шоора я занимаюсь выяснением
обстоятельств смерти Вашего дяди Алоиза Кизе, находившегося в  лагере  для
военнопленных в Старорецке. Событие это отстранено от нас более чем сорока
годами. Естественны возникающие из этого обстоятельства сложности. Поэтому
я был бы Вам весьма благодарен,  если  бы  Вы  сочли  возможным  выполнить
следующую мою просьбу: предоставить в мое распоряжение письма Вашего  дяди
из плена на родину (при наличии  таковых,  разумеется,  в  копиях);  кроме
того, (опять же при наличии таковых), дневниковые записи,  относящиеся  ко
времени пребывания господина Кизе в Старорецком лагере. Если Вы посчитаете
необходимым (а это входит в права клиента) получать от  нас  периодическую
информацию о ходе расследования (конечно, в том объеме, который не  пойдет
во вред расследованию), мы готовы исполнить это Ваше пожелание.
     С уважением Е.Левин, исполнитель работы".

     Это сочинение Левину понравилось, он даже  улыбнулся  иронически  тем
поклонам стиля, которыми отличалось письмо. Единственное, что портило его,
так это обилие фраз, взятых в скобки - многовато. "Черт с ним,  сойдет,  -
подумал он. - Сколько оно будет идти в Мюнхен? Недели две-три? Наша  почта
пересела с самолета на перекладные. Обратно - столько же.  Если,  конечно,
этот Анерт снизойдет, чтоб ответить... Да-а, многовато", - он взял бланк с
грифом "Частное сыскное бюро "След", потер меж пальцев бумагу  и,  покачав
головой, отметил оборотистость Михальченко. Тот  исхитрился  при  дефиците
бумаги раздобыть эту плотную гладкую финскую, которая так и просилась  под
перо или быть немедленно заложенной в каретку пишущей машинки - что  Левин
и осуществил...



                                    9

     - В котором часу твой самолет?
     - В девятнадцать пятьдесят.
     Истекал последний день  пребывания  Тюнена  в  Старорецке  у  давнего
приятеля. Наговорились всласть за все годы, что не виделись. Приглядевшись
за четыре дня к Иегупову, Тюнен отметил, что оказался он не  таким  хилым,
каким увиделся Тюнену в первый  день.  Видимо,  это  впечатление  возникло
тогда от седины и хромоты Иегупова, иссеченного морщинами лица  и  убогого
жилища. Позже, когда Тюнен видел  Иегупова  обнаженным  по  пояс,  обратил
внимание на сильные плечи и мускулистые руки, на крепкие подвижные пальцы.
То, что Иегупов по утрам делал зарядку, тоже очень удивило Тюнена.
     - Жениться, что ли собрался, силу нагоняешь? - спросил он.
     - Поздно жениться, женилка усохла, - сказал Иегупов.
     За четыре дня, что Тюнен пробыл  в  Старорецке,  он  много  ходил  по
городу, пытаясь найти  знакомые  с  детства  места.  Но  почти  ничего  не
находил. Дом, где родился и прожил до 1941 года, уже  не  существовал.  На
его  месте,  заняв  полквартала,  стояла  блочная  девятиэтажка   с   кафе
"Буратино" в цокольном помещении.
     В  один  из  этих  дней  произошел  переполох:  после   обеда   Тюнен
почувствовал себя плохо, через час стало совсем худо, он потерял сознание.
Испуганный Иегупов по телефону-автомату вызвал "скорую". Приехавшие  врачи
возились с Тюненом, пока он  не  оклемался,  хотели  забрать  в  больницу,
настаивали, поскольку случилась диабетическая кома,  но  он  категорически
отказался.  Всю  вторую  половину  дня  пролежал  на  раскладушке,  ощущая
неловкость за то, что доставил столько хлопот и переживаний Иегупову.  Тот
только развел руками, сказал:
     - Что же это ты, брат, помирать ко мне приехал?
     И вот чемодан Тюнена стоял на табурете,  он  укладывал  в  него  свои
пожитки, чтоб через час-другой попрощаться с  Иегуповым  и  отправиться  в
аэропорт.
     Иегупов сидел на стуле, вытянув  больную  ногу,  и  наблюдал.  Приезд
Тюнена взбудоражил его обычную тоскливую одинокую жизнь, поселил  какую-то
неясную тревогу  в  душе.  Было  бы  неправдой  сказать,  что  Иегупов  не
порадовался  встрече.  Однако  охватившая  его  нервозность  вызывала  уже
желание, чтобы Тюнен все-таки поскорее уехал. Иегупов понимал  греховность
этого, даже корил себя, но не мог совладать с накатывавшим иногда по ночам
беспокойством, что Тюнен  может  еще  задержаться  на  день-два,  поменять
билет.
     - Слушай, как тебе добираться до аэропорта. Не надо ехать в  центр  и
пересаживаться на автобус. Это далеко  и  долго.  От  меня  удобней  через
сквер, а потом через дорогу. За ней сразу роща, старый березняк. У входа -
тропа. Она широкая, заметная, как просека, ее давно протоптали. Вот по ней
и пойдешь. Я доведу  тебя  до  нее,  мне  все  равно  надо  в  амбулаторию
бюллетень закрывать. Вместе и выйдем. Тропа прямая, никуда не сворачивает,
не заблудишься. Она до самого конца рощи, а там шоссе. И  сразу  же  столб
железный с расписанием автобуса. Он ходит только до аэропорта. На  него  и
сядешь.
     - А может все-таки на трамвае до центра, а там пересесть на рейсовый?
- засомневался Тюнен, боясь, что запутается.
     - Нет, нет, - замахал рукой Иегупов. - Лишние полтора часа  угробишь.
А  тут  через  рощу  пятнадцать-двадцать  минут  да  автобусом  еще  минут
пятнадцать.
     - Ну хорошо, - Тюнен запер чемодан. - Присядем на дорогу.
     Они посидели. Помолчали. Поднялись.
     Тюнен напялил шляпу, перебросил плащ через руку.
     - Давай чемодан.
     - Что ты, Антон! Я сам.
     - Давай, давай, я покрепче тебя.
     Вышли. Иегупов захлопнул дверь, толкнул ее, проверяя.  Было  четверть
пятого, когда миновали пустынный сквер с детскими качелями, с  песочницей,
с железной горкой, отполированной детскими попками. Шли  рядом,  но  Тюнен
едва поспевал за Иегуповым. Несмотря на хромоту, на палку в одной  руке  и
на чемодан в другой, тот шагал широко, ходко,  сильно.  Пересекли  дорогу,
остановились.
     - Давай прощаться, - сказал Иегупов, опуская чемодан.
     Неловко по-мужски облапили друг друга, соприкоснулись щеками.
     - С Богом! - сказал Иегупов.
     Впереди стояла роща, белея стволами берез...


     Иегупов вернулся домой в сумерки. Раздевшись, зежег свет, сдвинул  на
окне две половинки штор, огляделся. Никаких следов Тюнена, словно и не был
он здесь никогда. Разве что собранная раскладушка, прислоненная  к  стене,
да на  столе  забытый  Тюненом  бутерброд  в  дорогу  напоминали  недавнее
присутствие в этой комнате человека, которого Иегупов знал с юности.
     Все было б ничего, если бы не фотография, которую Тюнену прислали  из
Мюнхена. Все было б ничего, если бы на ней  не  был  изображен  двоюродный
брат отца Иегупова - Борис Николаевич  Иегупов,  исчезнувший,  кажется,  в
1919 году. Копия этой фотографии, посланная Тюненом вместе  с  письмом  до
востребования, где-то сейчас лежит. Где? У кого? В конце концов нынче  это
уже  неважно.  И  все  же  беспокойство,  давным  давно  похороненное  под
напластованием   десятилетий,   задавленное   нелегким   бытом,    сейчас,
расталкивая годы, нет-нет, а проглядывало наружу.  Казалось  бы,  чего  уж
нынче бояться, время, слава Богу, другое да  и  жизнь  прожита.  Это  было
беспокойство, а не тот страх, что когда-то разлеплял свои старческие  очи,
и, как домовой, властвовал в душе, заглушая разум и трезвые мысли хозяина.
Даже тогда, в те опасные годы и изжил бы Иегупов свой личный страх,  когда
б не был этот страх отломком, частицей всеобщего, огромного,  разделенного
на всех в государстве и поселенного  на  тайное  или  явное  обитание  под
каждую крышу. Он сопровождал, как незримый конвоир, людские слова,  мысли,
поступки, громыхание тележных колес, вращение барабана на токарном станке,
скольжение пера по бумаге, стук сердца, которое выслушивал врач,  приложив
ухо  к  чьей-то  груди;  он  вошел  в  формулу   воздуха,   каким   дышало
народонаселение, и вместе с кислородом проникал через легкие в кровь, а  с
ее постоянным потоком попадал в мозг и оставался там навсегда отравой.
     Страх этот вполз в двадцатитрехлетнего Антона Иегупова душной  летней
ночью  1941  года.  С  тех  пор,  случалось,  о  нем  напоминали,  но  уже
бестревожно, услышанн