знаю, - она пожала плечами.
     - Маргарита Семеновна, а  вы  не  помните  чего-нибудь  необычного  в
поведении Кизе, скажем за неделю до  его  смерти?  Ведь  жизнь  его,  круг
людей, с  которыми  он  общался,  были  очень  однообразны.  Что-то  иное,
непохожее могло бы броситься в глаза, - как бы подталкивал ее Левин.
     - После того, как Кизе перестал появляться в цехе, я спросила  других
немцев, где он. Они  сказали,  что  заболел  и  умер.  Но  потом  приезжал
какой-то военный. Расспрашивал всех нас. И меня в том числе. Один  из  его
вопросов был похож на тот, который вы задали мне сейчас. Я ответила тогда,
что видела как Кизе разговаривал с одним из шоферов,  которые  возили  нам
щебень и раствор. Мне  показалось,  что  они  хорошо  знакомы.  Были  они,
по-моему, одного возраста. И  после  разговора  с  шофером  Кизе  вернулся
мрачный. На мой вопрос, что случилось, он сказал,  что  этот  шофер  очень
нехороший человек.  Я  спросила,  с  чего  он  взял,  а  он  ответил,  что
встречался с ним еще  в  1918  году.  Я  удивилась,  а  Кизе  оборвал  мои
расспросы, мол, об этом как-нибудь в другой раз. Вот, собственно,  и  все.
Потом, правда, пошел слух, что шофер этот исчез.
     - Не помните ли, когда это было? Хотя бы время года.
     - Зимой. Потому что шофер этот носил  ватник,  ушанку,  рукавицы,  он
часто заталкивал их за ремень на ватнике.
     - Я утомил вас? Вы уж извините, - Левин заметил, что она  побледнела,
часто  облизывала  губы.  -  Последний  вопрос.  Военный,  который   потом
расспрашивал вас о шофере, называл его по фамилии или просто "шофер"?
     - Нет, фамилию он не произносил. Говорил "человек,  который  привозил
щебень" или просто "шофер".
     - Я вам очень благодарен, Маргарита Семеновна.
     - Не за что, - она проводила его до входной двери...
     Левин не стал садиться ни на  автобус,  ни  на  троллейбус.  Пройтись
пешком его понудило желание осмыслить добытое в  разговоре  с  Марголиной.
Теперь он имел более полное представление об оберсте вермахта Алоизе Кизе.
Оно уводило от стереотипа. В совокупности с тем, что он знал о нем из  его
писем  жене,  перед  ним  предстал  человек  как  будто  непредубежденный,
способный оценивать  доброжелательность  по  отношению  к  себе  и  сам  в
какой-то  мере  тянувшийся  к  людям,  видевшим  в  нем  человека,  а   не
преступника лишь потому, что  он  немец.  Но  самым,  пожалуй,  главным  и
неожиданным в рассказе Марголиной оказалось то,  что  Кизе  в  1948  году,
находясь в лагере в Старорецке,  встретился  с  человеком,  которого  знал
прежде! Кто же этот человек?  Судя  по  всему,  он  -  этот  шофер  -  наш
соотечественник.  Где,   когда,   как   они   познакомились,   при   каких
обстоятельствах? Почему Кизе доверил тогда Марголиной  такую  существенную
деталь, как факт его знакомства  с  шофером  1918-го  года?  Больше  того,
охарактеризовал его, как очень плохого человека. Откуда и куда тут тянутся
ниточки? И еще - вроде мелочь: вскоре после встречи с шофером  Кизе  умер.
Шофер больше на стройке не появлялся. Но зато  появился  некто  в  военной
форме. Это мог был дознаватель из военной прокуратуры или человек из НКВД.
И, возможно, неслучаен слух, что шофер этот исчез. Что и как тут  связать?
Одно, пожалуй, несомненно: умер Кизе не от болезни.  Вряд  ли  бы  в  этом
случае посмертно им интересовалась прокуратура или  НКВД.  Заболел,  умер,
зарыли - и все тут...
     Ничего подобного он не  рассчитывал  услышать  от  Марголиной,  когда
решил сперва встретиться с нею, а потом уже с Шоором.



                                    19

     В понедельник к девяти, как и условились, Шоор явился в бюро.
     Усевшись, он извлек из красивой красной папки со множеством  застежек
большой конверт - Левину от Анерта.
     - Это тоже вам. Мой презент, - Шоор протянул Левину свеженький  номер
журнала "Я - жокей". - Последний выпуск.
     Поблагодарив и полистав его из вежливости,  Левин  отложил  журнал  и
вскрыл конверт. В нем он обнаружил письмо от Анерта  и  несколько  страниц
ксерокопий каких-то документов, переведенных на русский язык. Он  принялся
читать письмо Анерта.
     Пока Левин читал, Шоор, испросив разрешения, вытащил из кармана пачку
"НВ", закурил и стал  осторожно  разглядывать  Левина:  его  плохо  сшитую
одежду, старомодную сорочку, чем-то озабоченное морщинистое лицо.
     "Он не славянин, - определил  Шоор.  -  Он  еврей.  Им  теперь  стало
легче... Впрочем..."

     "...Дело в том, что дневники  дяди,  которые  он  вел  в  Старорецком
лагере", - читал между тем Левин письмо Анерта, - "в Мюнхен привез  вместе
с вещами покойного его  знакомый  по  лагерю,  офицер  вермахта.  Так  мне
сообщила фрау Кизе в 1949 году. Но кто этот офицер и где он, я не знаю,  и
разыскать его, даже если он жив, сегодня вряд ли возможно.
     Посылаю Вам две дневниковые записи - от 18-го и 22-го  ноября.  После
22-го ноября 1948 года дневник  обрывается.  Видимо,  эта  запись  сделана
накануне самой смерти.  Я  думаю  так,  поскольку  последующие  события  -
возвращение военнопленных домой - радостного характера,  и  дядя,  человек
аккуратный и пунктуальный, отразил бы это в своем дневнике.
     Если Вам что-либо понадобится еще, передайте через господина Шоора.
     С уважением Густав Анерт".

     Отложив письмо, Левин обратился к Шоору:
     - Вы извините, мне нужно прочитать  еще  вот  это,  -  указал  он  на
ксерокопии. -  Возможно,  возникнут  какие-то  вопросы,  которые  придется
задать господину Анерту.
     - Пожалуйста, - вежливо согласился Шоор. - Я буду ждать...

     "...18-го ноября.
     Слухи, что нас отправят домой, подтвердил сержант Юра. Точной даты он
не знает. Боже, как бы я был счастлив, случись  это  не  позже  чем  через
месяц. Тогда на родину я прибыл бы к Рождеству! Мог ли  я  думать  в  1918
году, когда покидал Старорецк, что окажусь в  нем  через  тридцать  лет  в
качестве военнопленного?! Те места в городе, которые я помнил с молодости,
сейчас не  узнать  -  много  разрушений,  война  здесь  прошлась  особенно
жестоко. Дома разрушены, люди живут в  сохранившихся  подвалах,  расчистку
руин и строительство вместе с русскими ведут и наши военнопленные. Я много
думал об этой стране и ее народе.  И  сложилось  впечатление,  что  это  -
единая однообразная масса, подчиненная команде,  целому  своду  параграфов
"можно-нельзя", нет личности, потому что нет права выбора. На эту  тему  у
меня был разговор с соседом по столу, капелланом из Касселя. Человек очень
образованный, он сказал, имея в виду образ  жизни  и  психологию  местного
населения: "Господин Кизе, вы не очень  их  осуждайте,  считайте,  что  мы
находимся в плену у политических заключенных, просто они  расконвоированы,
им разрешено жить в своих квартирах, заводить семьи, рожать  детей,  иметь
работу, ходить в кино, в театры, читать дозволенные книги. Но не больше. А
в главном они политические заключенные. Впрочем, как и мы, начиная с  1933
года..."
     Я не смею грешить на прожитую жизнь, разве что вычесть  из  нее  годы
войны. Я уцелел и скоро - домой, вот что  главное!  Конечно,  я  буду  уже
цивильным человеком. Меня это вовсе не страшит, даже радует. У нас с  Энне
есть уютный большой дом, я  неплохой  инженер-строитель,  работу  найду  в
любой строительной фирме, в особенности сейчас, когда и наши города  лежат
в руинах"...


     Следующая запись в дневнике, как указал Анерт - последняя, датирована
28-м ноября.

     "...Сегодня у меня  неприятное  происшествие.  Настроение  испорчено,
даже какая-то тревога. Я шел с Ритой к ней на  инструментальный  склад.  В
это время в цех въехали две машины. Одна привезла щебенку, другая бетонный
раствор.  Из  кабины  одной  вышел  шофер,  человек  приблизительно  моего
возраста. Мы посмотрели друг на друга, я прошел мимо, но что-то в лице его
мне показалось знакомым. Я оглянулся, он тоже  смотрел  мне  вслед,  потом
пошел за мной, догнал, мы остановились. Рита ждала  в  стороне.  "Кажется,
Алоиз Кизе?" - спросил шофер. - "Да", - сказал я. - "Вот так  встреча!  Не
узнаете?" - И тут я вспомнил его: Иегупов! Мы познакомились  в  1918-м,  а
последний раз виделись в 1919-м. Прошло столько лет! Разговаривать времени
не было, он торопился на разгрузку. Да и мне срочно  надо  было  взять  на
складе ватерпас для прораба. Иегупов только успел спросить:  "Вы  здесь  в
лагере? На заводе часто бываете?" - Я подтвердил, что в лагере, и  сказал,
что на заводе  бываю  ежедневно.  -  "Хорошо,  -  сказал  он.  -  Я  найду
возможность с вами встретиться.  Очень  рад,  что  вы  уцелели",  -  и  он
заспешил к  машине.  Мне  и  хотелось  этой  встречи,  и  нет.  Вспомнился
Старорецк в 1918 году. После  того,  как  я  узнал  от  советника  доктора
Клеффера, что из себя представляет Иегупов, как он сделал из нас негодяев,
он был мне противен. И сейчас я с радостью выложу ему  все,  что  думаю  о
нем... Я подошел к ждавшей меня  Рите,  и  мы  двинулись  на  склад.  Она,
видимо, заметила мое дурное  настроение,  спросила:  "Что  с  вами,  Кизе?
Расстроены чем-то?" Я ничего не мог ей рассказать, но понимал: она видела,
что мой разговор  с  Иегуповым,  хотя  и  краткий,  был  разговором  людей
знакомых. "Это очень плохой человек, Рита, - только и сказал я. -  Я  знал
его в 1918 году. Все остальное как-нибудь в другой раз". Вечером, когда  я
вернулся  в  лагерь,  сержант  Юра,  заметив,  что  я  мрачный,   спросил:
"Что-нибудь  случилось?  Какое-нибудь  ЧП?"  -  Понимая,  что  Рита  может
поделиться с ним, что видела меня беседующим с Иегуповым, я  вынужден  был
ответить сержанту: "Встретил одного нехорошего человека, знакомого по 1918
году".  Но  Юра  был  юношей  легкомысленным  или  слишком  молодым,  чтоб
заинтересоваться далеким 1918-м годом. Он махнул  рукой,  засмеялся:  "Ну,
это было давно!.. Ладно, я спешу  в  караулку,  заступаю  в  наряд",  -  и
убежал.
     Сейчас пишу все это и придумываю, что скажу  Иегупову  при  следующей
встрече..."


     "Д-а... Не тогда ли все затянулось в узелок? - подумал Левин, дочитав
ксерокопию.  -  Может  быть  это  кончик  ниточки  проклюнулся  из   всего
клубочка?"
     - Я напишу  коротенькое  письмо  господину  Анерту,  -  сказал  Левин
терпеливо и как бы безразлично сидевшему Шоору.
     - Хорошо, - согласился тот.
     Левин заложил лист бумаги в машинку и застучал:

     "Уважаемый господин Анерт!
     Письмо, переданное Вами с господином Шоором, получил. Благодарю  Вас.
Присланные Вами предыдущие документы  позволили  мне  разыскать  человека,
который знал Вашего дядю. Таким образом в  известной  степени  мы  как  бы
наметили направление  поиска,  новые  же  документы,  которые  мне  вручил
господин Шоор, надеюсь, оправдают наши надежды. В связи с этим меня  очень
интересует, во-первых, не знаете ли Вы в связи с  какими  обстоятельствами
Ваш дядя находился в Старорецке в 1918 году; во-вторых,  мне  хотелось  бы
познакомиться с дневниками, начинающимися  1918  годом  и  за  последующие
пять-шесть лет, поскольку возникли персонажи, как-то связанные между собой
и с Вашим дядей, о которых  он  упоминает  в  записях  за  1948  год.  Это
господин советник Клеффер и некий Иегупов, с которым Ваш дядя встречался в
Старорецке в 1918 году. В наших поисках надо пройти и этот путь, в  данном
случае возвращаясь назад во времени.
     С уважением Е.Левин".

     Вложив письмо в конверт, он протянул его Шоору.
     - Вот теперь все. Вы когда будете в Мюнхене?
     - Через три дня, - сказал, поднимаясь Шоор.
     Они попрощались...
     "Ну что ж, наш постный бульон приобретает навар, а с ним  и  вкус,  -
думал Левин после ухода Шоора. - Правда, навар этот густеет, как бы в  нем
не увязнуть... Давай, Ефим, собьем все по порядку, - сказал он себе.  -  В
1918  году  Кизе  был  в  Старорецке.  Что  он  тут  делал?  Здесь  же  он
познакомился с неким Иегуповым. Кто таков? Что их связывало? После 1919-го
года они не виделись вплоть до  1948-го  в  цеху  завода.  И  встреча  эта
встревожила. Чем?.. Что еще? Кизе сказал Маргарите Марголиной, что Иегупов
плохой человек. Та же оценка  и  в  дневниковой  записи,  сделанной  после
встречи с Иегуповым. Какой-то советник  доктор  Клеффер  сообщил  (когда?)
Кизе нечто такое о Иегупове, что расценивалось, как негодяйство. Что такое
совершил Иегупов? Вскоре после встречи с ним в цеху Кизе умирает якобы  от
болезни,  а  шофер  Иегупов  исчезает.  Но  и  то,  и  другое,  по  словам
Марголиной, слухи. А не слухи  то,  что  на  сцене  появляется  человек  в
военном и расспрашивает о Кизе и  шофере.  Но  не  называет  его  фамилии.
Значит, Иегупов, был для  следствия,  во  всяком  случае  на  той  стадии,
возможно, личностью не установленной, шофер да и все"...
     Он взял связку ключей от всех помещений бюро,  среди  которых  был  и
маленький  от  почтового  ящика,  и  вышел,  отпер  секцию,   на   которую
Михальченко приклеил бумажку с  надписью  "Агентство  "След".  Почты  было
много: ведомственный милицейский журнал, счета за междугородные телефонные
переговоры, две тоненькие простые бандероли из  Москвы  из  сыскного  бюро
"Алекс" и из Краснодарского "Амиго". Все на имя Михальченко. И  лишь  одно
нежданное оказалось для Левина - письмо из Энбекталды от майора  Каназова.
Вернувшись и надев очки, Левин вскрыл конверт.

     "Уважаемый товарищ Левин! - писал Каназов. -  Мне  пришлось  еще  раз
побывать в доме Тюнена. Обратились из коммунальной  службы,  они  на  этой
улице меняли водомеры, им нужно было  проникнуть  к  Тюнену.  Я,  конечно,
пошел с ними, ведь дом-то опечатан.  Водомер  там  находится  в  маленьком
чуланчике  без  окна,  в  котором  раковина  для  умывания.  Пока  слесари
возились, я оглядел чуланчик. И тут заметил квитанцию: она  была  засунута
между стеклом зеркала и задней его картонкой. Это квитанция, что Тюнен еще
в январе отправил до востребования заказное  письмо  в  Старорецк.  Правда
фамилию адресата разобрать не  удалось:  написано,  будто  баран  курдюком
возил по  бумажке.  Я,  конечно,  пошел  на  почту.  Ты,  говорю,  Гулька,
отправляла? Она говорит: "Я. - Ну-ка, велю ей,  разбирай,  какая  фамилия,
какая первая буква, какая  третья.  Она  морщится,  шевелит  губами,  свой
почерк понять не может. Первая, говорит, то ли "Н", то ли "И", то ли  "П",
а третья похожа на "г" или "ч".  И  плачет:  "Больше  так  не  буду,  дядя
Жумекен". Что с нее возьмешь?  Девчонка  в  прошлом  году  десять  классов
окончила,  боится  работу  потерять.  Посылаю  эту  квитанцию  Вам,  может
пригодится?
     С уважением майор Ж.Каназов".

     Что-то домашнее,  умиляющее  было  в  этом  письме,  в  дотошности  и
обязательности человека, чья профессия, каждодневная работа обычно вряд ли
способствуют воспитанию душевной мягкости. А вот, поди ж ты!.. Каназов был
прав: фамилию, кому адресовалось  до  востребования  заказное  письмо,  по
квитанции установить невозможно,  на  ней  указано:  "Старорецк...",  а  в
следующей строке - ребус. И последние три буквы - тоже догадайся: то  ли
"...ков", то ли "...пов", то ли "...нов". Квитанция свидетельствовала, что
у Тюнена в Старорецке имелся знакомый. Ему он  отправил  заказное  письмо.
Судя по отчетливому штемпелю - одиннадцатого января. Адресат этот, похоже,
мужчина, поскольку последние две буквы на квитанции были  нормальными  -
"...ов". Иванов, Петров, Сидоров и так далее? Сотни вариантов с окончанием
на "ов". Но почему до востребования? Конспирация? Или этот человек на "ов"
сам приезжий, без места жительства в Старорецке?  Или  адресат  не  желал,
чтоб с содержанием  письма  ознакомился  кто-либо  из  домашних?  Загадки,
загадки. Но квитанция укрепила Левина в мысли,  что  Тюнен  где-то  жил  в
Старорецке четыре дня. Не на вокзале же - старый, больной. Однако  где,  у
кого?  Больницы,  морг,  милиция  проверены,  фамилия  Тюнена   нигде   не
фигурирует... Человек приехал в большой город и исчез,  растворился.  Ехал
он не поездом, так что по дороге нигде сойти или быть снятым не мог.  Рейс
Алма-Ата-Старорецк прямой, без промежуточной посадки. Зарегистрировался  в
Алма-Ате, но не вылетел в Старорецк, ушел куда-то из накопителя, остался и
сгинул  в  Алма-Ате?  На  всякий  случай  надо  будет  попросить  Каназова
проверить и это с помощью алма-атинской милиции.



                                    20

     В воскресенье каждый отдыхал как мог. Михальченко гладил  выстиранные
сорочки, затем  брюки,  жене  не  доверял,  любил  утюжить  сам,  чтоб  не
оставалось ни одной складочки, иногда добродушно ворчал, обращаясь к  ней:
"Ты опять перекрахмалила воротнички"...
     В это же время капитан Остапчук, запершись у себя в кабинете-каморке,
широкое окно которой выходило во внутренний двор, решил, наконец,  навести
порядок в своей личной картотеке "ненужных бумажек", куда не заглядывал  с
весны. Максим Федорович вывалил на  пол  из  трех  ящичков  неразобранные,
непросмотренные  бумажки,  знакомился  с  ними,  аккуратно   укладывал   в
пронумерованные ящички, записывал в давно заведенную общую тетрадь краткое
содержание той или иной бумажки и номер ящичка, в котором она находится.
     Около трех часов дня он решил сделать  перерыв.  Достал  из  портфеля
термос  с  чаем,  помидоры,  два  яйца,  сваренные  вкрутую,  хлеб.  Ел  с
аппетитом, поглядывая на пол, где  было  еще  много  бумажек,  до  которых
покуда не добрался. Зазвонил телефон. Давний рефлекс служивого дернул руку
к аппарату, но Максим Федорович преодолел себя, трубку  снимать  не  стал:
какого черта, сегодня выходной, и меня здесь нет.
     Ящички   Остапчука,   забитые   бумажками,   говорили   ему   не    о
подозрительности доброхотов и уродливой бдительности, вдолбленных в головы
и души сограждан за десятилетия; в глазах Остапчука это были  достоинства,
свидетельствующие  о  законопослушности  и  благонадежности.  Тут  слились
воедино и характер и опыт профессии...
     Наконец, к нему в руки попал конверт в подклеенной сопроводительной с
главпочтамта "На ваше усмотрение". На конверте  значилось:  "Старорецк-23,
до востребования,  Иегупову  А.С.",  а  обратный  адрес:  "Казахская  ССР,
г.Энбекталды, ул.Жолдасбая Иманова, 26. Г.Тюнену". Что-то знакомое было  в
этой надписи. Наморщив лоб, Остапчук вспоминал. И тут возникло: Тюнен! Да!
Фамилия немца из Казахстана, которого разыскивают Левин и Михальченко! Они
называли  именно  эту  фамилию,  она  необычна,  ее   не   спутаешь,   она
запоминается именно из-за своей необычности, Остапчук прежде таких фамилий
не встречал! И хотя он не  занимался  поисками  Тюнена,  -  своих  хлопот,
беготни и волнений было  достаточно,  -  Максим  Федорович  все  же  вдруг
заволновался: как бы тут не  запахло  возбуждением  уголовного  дела,  что
втянуло бы его в воронку, которую раскручивают Михальченко и Левин.
     Он сунул пальцы в конверт, извлек оттуда письмо и фотографию; по  ней
без труда определил, что переснята она с выцветшего оригинала, а  судя  по
одежде трех мужчин - по  стоячим  воротничкам  сорочек,  френчу  и  другим
деталям - фотографировались либо еще до революции,  либо  в  самом  начале
двадцатых годов. Никаких надписей на  обороте  не  было.  Дыхание  далеких
исчезнувших дней ощутил Остапчук, читая письмо. За годы работы в угрозыске
Максим  Федорович  повидал  и  начитался  всякого,  что   могло   поразить
воображение, но ничего его уже не поражало.  Однако  в  этом  письме  было
такое, что вовсе не укладывалось  в  его  жизненные  познания:  письмо  из
Мюнхена, сообщение о каком-то дяде, погибшем в Старорецке в плену, покупка
дома для семьи Тюненов, счет в банке!  И  Максим  Федорович  подумал,  что
всякие такие истории могли происходить лишь когда-то очень давно,  в  ином
историческом времени и с людьми либо уже умершими, либо  доживающими  свой
век на восьмом или девятом десятке. В  наши  дни,  полагал  Остапчук,  все
неинтересно, проще