плечи,  узкая  талия,  под  тонким
свитером, обтягивающим торс, проступали бугры мышц.
     - Меня просили прийти к вам. Моя фамилия Локоток.
     - Очень приятно,  -  улыбнулся  Шоор.  -  Садитесь,  -  парень  Шоору
понравился: крупное лицо, не придется особенно возиться с гримом и светом,
чтобы "выбрать" каждую деталь - глаза, лоб, нос, рот, - все открыто,  чуть
вьющиеся светлые волосы. "Почти неккермановский тип,  -  подумал  Шоор,  -
ничего азиатского. Это подкупает читателей журнала, европейцы  любят  себе
подобных. - Вам господин директор объяснил, какую будем делать работу?"
     - Да, - кивнул Локоток. - Когда начнем? - по-деловому спросил он.
     - Через полчаса. Мы поедем отсюда все. Пива? - предложил Шоор.
     - Нет, благодарю, не употребляю, - Локоток рассмеялся.
     Шоору понравился и этот отказ (пьет, конечно, но набивает себе цену),
и приоткрывшиеся ровные  здоровые  зубы  (можно  будет  сделать  несколько
снимков улыбающегося, довольного жизнью человека), и то,  что  красавчиком
парня не  назовешь  (рядом  с  лошадью  должен  стоять  настоящий  мужчина
спортивного  и  несколько  сурового  облика,  женщины  любят  таких,   ибо
напомаженные красавчики напоминают  им  либо  педерастов-наркоманов,  либо
алкашей-импотентов...).
     Минут через пятнадцать вошел фотограф  Шоора,  обвешанный  небольшими
кожаными ящичками с аппаратурой, что-то сказал по-немецки, Шоор указал  на
Локотка, познакомил. Фотограф профессионально охватил Локотка  взглядом  и
одобрительно похлопал его по плечу.
     В половине одиннадцатого они втроем уехали на конный завод.



                                    5

     Корреспонденция "до востребования", за которой не  явились  адресаты,
пролежав положенный месяц в почтовом отделении, хранилась затем еще  месяц
на главпочтамте. Теперь, когда и тут срок вышел, комиссия из трех  человек
во главе с заместителем начальника почтамта засела  за  ее  разбор.  Серые
мешки с невостребованными письмами были свалены в кучу  в  углу  небольшой
комнаты. Предстояла нудная  и  кропотливая  работа:  вскрывать,  читать  и
решать, что сжигать, а что отложить,  еще  раз  прочитать  и  окончательно
определить: сжигать или отправить  в  милицию.  Обычно  туда  передавались
письма, в которых имелись документы, важные бумаги или какие-нибудь особые
сообщения. Но такое случалось редко. В основном все шло в топку.
     Люди, читавшие чужие  письма,  настолько  привыкли  к  этой  рутинной
работе, что не очень уж вникали в глубины  и  в  смысл  чьих-то  посланий.
Горе, заботы,  описания,  тяготы  и  печали  жизни,  радости  по  каким-то
ничтожным  или  достойным  поводам  оказывались  настолько  сужены   почти
одинаковым  для  всех  бытом,  что  тематически  письма  эти  можно   было
рассортировать на три-четыре категории; в  каждую  из  них  той  или  иной
стороной входила не только жизнь  тех,  кто  писал  и  кому  писались  эти
письма, но и тех, кто сейчас их читал. И редко попадалось что-либо этакое,
цеплявшее внимание или необычное, как увлекательная, полная утопий  книга,
которая порою отодвигает от нас хоть на  несколько  часов  однообразную  и
нудную жизнь. По этому последнему признаку  письмо  Георга  Тюнена  своему
приятелю было отложено замначальника почтамта для вторичного прочтения.
     Изложенная  Тюненом  мюнхенская  история  и  приложенная   фотография
семидесятилетней давности в общем-то не укладывалась в параграф инструкции
- не было тут ни документов, важных бумаг,  все  это  можно  и  сжечь,  но
имелась и какая-то необычность,  событийность.  И  заместитель  начальника
почтамта, как глава комиссии, решил передать письмо в милицию. Он, правда,
догадывался, что во  всякой  милиции  на  эти  письма  мало  кто  обращает
внимание,  отношение  к  ним  плевое,  там  не  успевают   справляться   с
повседневными делами, давать ход десяткам заявлений  и  жалоб  граждан,  и
даже  не  всегда  регистрируют  письма,  которые  поступают  с   почты   с
действительно ценными вложениями - документами или  важными  бумагами.  Но
ведомственное монотонное существование  служащих  иной  раз  взращивает  в
своей среде какую-нибудь особь  наизнанку,  не  тип,  а  экземпляр.  Таким
экземпляром в Старорецком городском  управлении  внутренних  дел  числился
старший оперуполномоченный  капитан  Максим  Федорович  Остапчук.  Был  он
человек спокойный  и  неразговорчивый,  на  решения  не  скор.  Начальство
нередко выговаривало ему: "Тебе, Остапчук, не в угрозыске  работать,  а  в
какой-нибудь инвентаризационной конторе". На это он отмалчивался, но ничто
не  менялось  в  его  поведении.  Немногие  понимали,   что   именно   его
основательность, копание в бумажках, немногословие, непоколебимость,  если
уж он изрекал свое решение  или  излагал  какую-нибудь  долго  вызревавшую
мысль, давали тот результат, с которым потом все шло гладко.  Решение  или
мысль эту тут же греб к себе кто-нибудь шустрый, хваткий, с хорошим нюхом,
все приходило в движение,  затевалась  суета,  возбуждение  перетекало  от
одного к другому,  но,  радуясь  потом  удаче,  никто  не  вспоминал,  что
началась она с каких-то неторопливых, будто вымученных фраз  Остапчука,  а
лавры успеха пожинал именно тот шустрый, первым учуявший  и  выгребший  из
спотыкавшихся слов Остапчука золотое зернышко успеха. Может быть,  поэтому
сорокалетний  Максим  Остапчук  так  медленно  поднимался  по  должностной
лестнице.
     Водилось за ним вроде и чудачество: он  вел  свою  особую  картотеку,
собирал  всякие  случайные  бумажки,  что  было  вовсе  не   предусмотрено
какими-либо милицейскими параграфами. В кабинете  у  него  стояла  высокая
тумба  с  множеством  ящичков,  он  раздобыл  ее,  списанную,  в  какой-то
библиотеке. В этих недрах  он  и  хранил  свое  добро.  Замочная  скважина
имелась  только  в  одном,  верхнем,  ящичке,  но  когда   он   запирался,
блокировались  и  все  остальные.  Никто  не  имел  туда  доступа,   кроме
владельца, и никто не претендовал, поскольку тумба  эта  была  как  бы  за
пределами штатного  расписания.  Однажды  приехала  комиссия  во  главе  с
жирным, тяжко сопевшим генералом из политотдела. Обходя кабинеты, комиссия
заглянула и к Остапчуку. "Это что?" -  спросил  генерал,  заметив  высокую
старинную  тумбу  красного  дерева,  нагло   выбивавшуюся   из   казенного
интерьера. - "Да это  так,  хозяйство  капитана  Остапчука",  -  несколько
смущенно  ответил  начальник  управления  и  объяснил  генералу,   в   чем
собственно дело. Тот еще раз посмотрел на тумбу,  на  капитана  Остапчука,
пожал плечами и, буркнув: "Жуликов ловить надо", - вышел.
     Тем не  менее  о  содержимом  ящичков  Остапчука  кое-кто  знал  и  в
райотделах, и в  районных  и  областной  прокуратурах.  И  далеко  не  все
относились к ним, как к чудачеству, и при случае пользовались.
     Когда письмо Тюнена, присланное комиссией главпочтамта,  поступило  в
милицейскую канцелярию с припиской  "на  ваше  усмотрение",  там,  как  бы
отмахнувшись, решили: "На кой черт оно нам? Отдайте его Остапчуку".



                                    6

     Вот уже полтора месяца, как Левин, поддавшись  уговорам  Михальченко,
работал в частном агентстве "След".
     Михальченко брался за все: агентству нужны деньги и добрая слава...
     Сегодня перед концом рабочего дня позвонил директор  конного  завода,
человек в городе известный,  заслуженный  зоотехник  республики,  попросил
помочь своему гостю - какому-то немцу. Договорились на завтра,  на  девять
утра. Михальченко попросил Левина заняться этим немцем:
     - Ефим Захарович, тут высокий ранг, так сказать международный, хорошо
бы, чтоб вы. Вы по-немецки знаете?
     - "Вир бауен моторен, вир бауен  тракторен".  И  так  далее,  учил  в
школе. Но ему, наверное, нужны не мои познания в языке.
     - Я не знаю, что ему нужно, а нам нужна его валюта.
     - Хорошо, я буду к девяти, - согласился Левин...
     В доме все утихло. Спал Сашенька, спала,  наверное,  и  невестка.  Из
подвала вернулся сын, Левин слышал, как хлопнула входная дверь. По вечерам
сын подрабатывал: паял какие-то шнуры, разъемы, блочки, платы -  в  городе
появилось много  импортных  видеомагнитофонов,  для  состыковки  с  нашими
телевизорами  полагались  все  эти   штучки,   сын   изготавливал   их   и
устанавливал, ходил по субботам и в воскресные дни к беспрерывно звонившим
клиентам... И только на кухне все еще возилась жена.
     Вздохнув,  Левин  погасил  ночник  и  лег  на  бок,  удобно   устроив
побаливающее ухо в теплую мякоть подушки...


     - Это все, что у вас есть? - мрачнея, спросил Левин.
     Шоор, откидываясь в кресле, развел руками.
     - Не густо.
     - Как вы сказали? - переспросил Шоор.
     - В том смысле, что  немного,  недостаточно,  -  Левин  покосился  на
бумажку: год рождения, звание, должность, дата пленения, место  пребывания
в плену и год гибели в Старорецком лагере для военнопленных некого  Алоиза
Кизе.
     - Больше ничего не известно. Так я понял своего шефа, когда он  делал
мне поручения.
     - А зачем ему это нужно спустя столько лет? - спросил Левин, про себя
ругая Михальченко, легкомысленно  согласившегося  заняться  бессмысленным,
как полагал Левин, и почти безнадежным, как он  прикинул,  поиском  теней.
Мальчишка! Загипнотизировала маячившая валюта!
     - Этот вопрос я задать ему не умел, -  ответил  Шоор,  разочарованный
непонятливостью худощавого, не очень опрятно одетого  человека,  сидевшего
напротив за столом. - Это мой шеф, - как бы поясняя, добавил.  -  На  вашу
работу деньги дает он. - И подумал:  -  "В  конце  концов  если  это  даже
прихоть, вздор Густава Анерта, то не его, Шоора, забота, стоит ли покойник
герр оберст Алоиз Кизе таких денег, какие Анерт угробит тут".
     - Что ж, хорошо, - сказал Левин, - попробуем, хотя...  -  он  поиграл
пальцами по бумажке, врученной ему Шоором.
     - Аванс я написал, - как бы напомнил Шоор, вставая.
     - Я знаю.
     Они церемонно раскланялись и Шоор удалился...
     После обеда явился веселый Михальченко, тяжело,  шумно  вмял  подушку
кресла, в котором недавно сидел Шоор.
     - Был немец?
     -  Был,  был,  -  недовольно  ответил  Левин.  -  Ты,  Иван,  большой
раздолбай. Зачем принимаешь такие дела?
     - Так я же знал, кому поручить! - захохотал Михальченко.
     - Ни хрена ты не знал. Валюта поманила. Где ты  будешь  искать  концы
этого Кизе? Это тебе не "домушник", который хорошо наследил.
     - Надо порыться в архивах, - сказал Михальченко.
     - В каких? - Левин презрительно вскинул на него глаза.
     - КГБ.
     - Во-первых, кто меня туда допустит? Во-вторых,  это  уже  не  архивы
КГБ. Военнопленными занималось  одно  из  управлений  НКВД,  а  после  его
упразднения все было передано в созданное МВД.
     - Так может, у них, - уже  неуверенно  сказал  Михальченко,  пыл  его
несколько поугас.
     -  Искать  дело   военнопленного   Кизе   среди   сотен   тысяч   его
соотечественников, сидевших в наших лагерях?
     - Что же делать?
     - Не знаю, - Левин, словно мстительно дразня, смотрел  Михальченко  в
глаза.
     - Он деньги, аванс, уже перечислил на наш инвалютный счет.
     - Вот и купи себе японский видеомагнитофон, кассеты про  американских
детективов и наслаждайся, как они лихо работают.
     - Ну, мы тоже не это... не пальцем деланы. Видел я их кассеты. В кино
у них все путем. А на деле? Тоже  мудохаются,  как  и  мы,  -  Михальченко
махнул рукой.
     - С той только разницей, что профессиональней...
     - Так что  же  нам  делать?  -  спросил  опять  Михальченко.  -  Ефим
Захарович, постарайтесь.
     - Следующий раз ты тоже старайся думать. Обедал?
     - Да.
     - Будешь сидеть здесь?
     - Да. Нужно сделать несколько звонков.
     - Я пойду перекушу.
     - Тут на  Довженко  есть  хорошее  кооперативное  кафе,  -  улещивая,
подсказал Михальченко.
     - На кооперативное я еще у тебя не заработал,  -  пробурчал  Левин  и
ушел...



                                    7

     Почти всюду снег сошел, два дня  лил  дождь,  съедая  его  остатки  в
ложбинках. Степь, словно освободившись от тяжести  снега,  сделала  первый
весенний вздох и  стала  вдруг  желтовато-серой,  прошлогодне-осенней,  но
кое-где под еще скупым солнцем показалась первая щетинка  недолговечной  в
этих местах зелени с еще живучей робкой синью каких-то полевых цветов.
     Георг Тюнен видел из окна  своего  дома,  как  два  верблюда,  лениво
наклоняя длинные шеи, общипывали  влажные  стебельки  и  медленно,  словно
жерновами, как-то горизонтально двигали челюстями...
     Миновало почти три  месяца  с  тех  пор  как  Тюнен  отправил  своему
приятелю Антону Иегупову в Старорецк письмо с фотографией, но ответа так и
не пришло. Каждую ночь  он  просыпался,  чтобы  попить  воды  (диабетчиков
всегда мучит жажда), а потом, ложась, засыпал не сразу.  И  в  такие  часы
подумывал, что можно было бы и съездить  в  Старорецк  к  Антону,  увидеть
город своего детства, в котором не был сорок девять  лет.  Постепенно,  но
эти робкие мысли вызрели в решение. Пугало, правда, расстояние. Но однажды
утром, взяв сберкнижку, он отправился в новое двухэтажное здание из серого
кирпича, которое называлось "Дом быта". Там на  первом  этаже  размещалась
касса "Аэрофлота", сбербанк и почта.
     Тюнен знал, что из Энбекталды нужно лететь сперва маленьким самолетом
до Алма-Аты, а оттуда уже большим лайнером  до  Старорецка.  Но  билет  из
Алма-Аты полагалось бронировать загодя, тем более  -  в  оба  конца.  Вояж
этот, как выяснил Тюнен, влетал в копеечку, но это  не  смутило  -  в  его
возрасте расходы на жизнь  минимальны,  в  Энбекталды  ничего  особого  не
купишь. "На похороны  -  на  гроб,  гробовщикам  заплатить  и  на  поминки
останется", - невесело пошутил он в уме, и, сняв деньги со  своего  счета,
пошел к аэрофлотскому окошечку.
     - Если можно, с доставкой на дом, - попросил  он  девушку-кореянку  в
синем форменном костюме, протягивая ей паспорт.
     - Через две недели, - сказала она.
     Он прикинул, что вернется домой как раз под Первомай, и хотя  это  не
имело для него никакого значения, все же почувствовал удовлетворение,  что
к Первомаю будет уже дома...
     В дорогу Тюнен стал собираться за неделю. Старый  черный  чемодан  из
искусственной кожи, слишком  кустарно  имитированный  под  крокодилью,  он
поставил раскрытым на табурет, застелил свежей газетой и начал  складывать
нехитрые пожитки. Старался брать то, что поновее, но выяснилось,  что  все
ношенное-переношенное, хотя и чистенькое,  однако  застиранное.  Он  долго
стоял перед растворенной левой дверцей шкафа, перебирая сорочки  и  белье,
правую створку не раскрывал - там хранились платья, пальто и  прочие  вещи
покойной жены. Он никогда не прикасался к ним, суеверно боясь, что даже от
прикосновения воздуха все рассыпется в прах и тогда уже  от  Анны  в  доме
ничего не останется.
     Следовало подумать о подарках для Антона, немыслимо  же  заявиться  с
пустыми руками. В воскресенье он пошел  на  базар,  купил  два  килограмма
хорошей  мясистой  кураги,  в   понедельник,   решившись,   отправился   к
председателю райпотребсоюза, которого  когда-то  знал  мальчишкой,  и  тот
распорядился продать  Тюнену  за  наличные  пять  пачек  импортных  лезвий
"Wilkinson" для бритья и пару тонкого, с нежным начесом индийского белья -
рубаху и кальсоны, - все это, да  и  некоторые  другие  приличные  товары,
отпускалось только в обмен на лекарственные травы...
     В  следующую  субботу,  облачившись  в  красивый,  еще  ни  разу   не
надеванный плащ, к  которому  изнутри  на  молнии  пристегивалась  меховая
жилетка, - когда-то этот заграничный плащ с биркой "Falve"  сын  привез  в
подарок из Дудинки, - Тюнен с чемоданом  вышел  из  дому  и  отправился  к
автобусной остановке. Ехать было недалеко, маленький аэродром с деревянным
зданьицем на краю поля находился в полутора километрах...


     Аэропорт в Старорецке выстроили на том  месте,  где  в  детские  годы
Георга Тюнена было просто поле с подсолнухами  и  стеблями  кукурузы.  Его
поразил огромный прямоугольник со множеством залов на  разных  уровнях,  с
эскалаторами. Тюнен давно не посещал больших городов  и  не  видел  такого
скопления людей. Ожидая, пока на транспортер поступит чемодан, он  впервые
растерянно подумал, что в сущности не знает, куда ему отсюда  направиться,
цепляясь за надежду, что дом  пять  на  Комсомольской,  где  жил  Иегупов,
ремонтироваь закончили, все старые жильцы уже на  месте  и  он  без  труда
попадет в квартиру, где живет Антон. Но где эта Комсомольская улица и  как
она называлась до войны, Тюнен не знал.
     Сидя  в  автобусе,  шедшем  от  аэропорта  до  центра,   порасспросив
пассажиров, Тюнен выяснил, что добраться до улицы Комсомольской он  может,
пересев в центре на трамвай номер один. На  Комсомольскую  Тюнен  попал  с
конца,  поэтому  до  дома  "пять",  пыхтя,  тащился  с  чемоданом,  устало
останавливался несколько раз. Но уже дойдя до дома с табличкой "9"  издали
увидел впереди, что тротуар перегорожен, а пройдя еще  сколько-то  метров,
замер с чемоданом в руке перед трехэтажным зданием,  словно  перечеркнутым
строительными лесами, с висевшей на блоках  "люлькой",  в  которой  наверх
подтягивали деревянное корыто с раствором. Оконных рам в здании  не  было,
зияли черные провалы, где-то внутри гулко раздавались голоса, потрескивая,
гудел газовый резак и пахло карбидом.
     Тюнен обескураженно стоял, не зная, куда двинуться, куда  деваться  в
этом шумном огромном, уже чужом для него городе, где у него не осталось ни
родных, ни знакомых и где он никому не нужен. Оглядевшись по сторонам,  он
увидел через дорогу старенький  "Москвич",  пожилой  человек  укладывал  в
багажник какие-то сумки.
     - Скажите, пожалуйста, вы не знаете, куда переселили жильцов из этого
дома? - спросил Тюнен.
     Человек оглядел Тюнена, его чемодан и спросил:
     - Приезжий, что ли?
     - Да. Вот пожаловал к приятелю... - Тюнен развел руками.
     -  Я-то  не  знаю.  Вы  сходите  в  ЖЭК,  они  должны   иметь   адрес
переселенческого фонда.
     - Это далеко?
     - Да нет, метров  семьсот-восемьсот,  на  улице  Толбухина.  Тут  вот
поверните налево, и идите по трамвайной колее...
     Тюнен, поблагодарив, пошел. Это "недалеко", восемьсот  метров  дались
нелегко, и  к  ЖЭКу  он  добрался  вовсе  измученный.  Там,  подозрительно
разглядывая его, косясь на чемодан, расспрашивали, кто он да откуда, зачем
ему этот переселенческий дом, а выспросив все, отослали к технику, а тот -
к инженеру, инженер - к паспортистке, которая перед самым его появлением у
ее окошечка ушла в военкомат. У нее, как оказалось,  сегодня  не  приемный
день, а из военкомата она должна идти еще в паспортный стол милиции,  и  в
ЖЭК возвратится где-то к концу дня. Тюнен  ткнулся  в  дверь  с  табличкой
"начальник", но она оказалась заперта, а  дворничиха,  пожилая  женщина  в
оранжевом жилете поверх телогрейки, появившаяся в коридоре, сказала:
     - Их сегодня не будет, ушли на собрание.
     Тюнен решил все же ждать паспортистку, другого выхода не было,  и  он
обреченно, но и  не  без  радости,  что  есть  где  присесть  передохнуть,
опустился в одно из откидных кресел, штук шесть которых  сцепленно  стояли
вдоль стены.
     Он понимал, что паспортистка - его последняя надежда, ибо много читал
и слышал, что в таких больших городах о гостинице  нечего  и  думать,  его
даже не пустят через порог, а дело уже к вечеру; в  справочном  бюро  тоже
ничего он не  узнает,  вряд  ли  туда  поступают  адреса  людей,  временно
переселенных куда-то по причине ремонта их жилищ. Видимо, Антон его письма
не получил. Почему?.. Немножко кружилась голова, он  ощущал  легкую  дрожь
где-то внутри, в подвздошьи, началась дрожь и в руках, хотелось  есть.  Он
достал из кармана плаща завернутый в большу