ое случайно чужое  слово  или  фраза,  прочитанная  в
газете. В этот раз беспокойство окликнула  другая  причина  -  фотография.
Иегупов знал, что брал на душу большой грех, когда на следующий день после
приезда Тюнена, уходя  в  поликлинику,  подумал:  не  заглянет  ли  Тюнен,
оставшись один в комнате, туда, не увидит ли,  а  увидев,  не  захочет  ли
прочитать. Ведь человека, оказавшегося в чужом жилье в одиночестве, иногда
томит,  подталкивает  желание  зазырнуть  куда-нибудь  в  укромное  место.
Нелепость такого подозрения была очевидной, но отделаться  от  этой  мысли
Иегупов не мог. А укромным местом был чемодан, стоявший под  кроватью.  На
самом дне  его  под  старой  газетой  лежала  тоненькая  папка,  и  в  ней
фотография - такая же, какую показал ему Тюнен: трое мужчин, один из них -
Борис Николаевич Иегупов, двоюродный брат отца. Но не  только  фотография,
еще и бумаги, относящиеся к ней. Что ответил бы он, загляни в папку Тюнен?
Ведь соврал ему, что на  фотографии  однофамилец.  Попробуй,  расскажи  да
объясни, перевороши все давнее, что вроде и позабылось уже, о чем и сам не
вспоминал. Мука! Вот чего больше всего боялся и не хотел.  Ничего  другого
не  испугался  бы  -  ни  допросов,  ни  расспросов,  -  а  именно   самой
необходимости  отвечать  вопрошающему,  даже  самому  доброжелательному  и
близкому. Да еще сумей ответить кому-то на вопрос: "Почему до сих  пор  не
уничтожил папку?", ежели сам себе на этот вопрос не нашел  ответа  по  сей
день...
     Вздохнув, он поднял со стула грузное тело  и  тяжело  опустившись  на
колени, вытащил из-под кровати деревянный чемодан. Под  лохмотьями  лежала
старая газета, а уж под нею - папка: серая, потускневшая  от  времени.  На
ней штамп "Хранить вечно", а посередине красивым профессионально-писарским
почерком - "Дело N_1427. Оперативно-следственные материалы  по  розыску  и
обезвреживанию банды Иегупова Бориса Николаевича, 1918 г."
     Иегупов открыл папку. На  первой  же  странице,  приколотая  ко  всем
документам сверху лежала записка - клочок оберточной  бумаги,  на  котором
было  написано:  "Дело  расследованиемъ  не   закончено.   Бесперпективно.
В.Артомоновъ".  Приподняв  этот   листок,   Иегупов   увидел   фотографии,
поселившие тогда в его душе кошмар. Он не стал листать странички,  все  их
знал почти наизусть - не раз перечитывал. Закрыв папку, закутал ее в те же
шуршащие газеты и, упрятав на самое дно, затолкал чемодан под кровать.
     Пыхтя,  опираясь  на  руки,  Иегупов  поднялся,   погасил   свет,   в
изнеможении рухнул, не раздеваясь на кровать. Он  не  боялся,  что  уснет,
наоборот, знал, что сна не будет, пока воспоминания не пройдут свой путь и
начало не сомкнется с концом в замкнутый круг.  Лишь  избавившись  от  них
таким образом, выпив тридцать капель корвалола, удастся уснуть...


     Уже в августе 1941-го года Старорецк  оказался  на  выступе,  который
подрезала немецкая танковая колонна. Иногда тихой и скрытой душной  ночью,
когда в окнах домов не горела ни одна лампочка и не светил ни один уличный
фонарь, как гул отдаленной предливневой грозы, долетала канонада. В городе
шла эвакуация.
     Антон   Иегупов,    страдавший    хромотой    из-за    недоразвитости
тазобедренного сустава (врачи предполагали родовую травму) в армию призван
не был. Его вольнонаемным взяли в райотдел НКВД истопником. Выполнял он  и
переплетные работы. Поскольку был сирота, жил прежде у  тетки,  то  уже  в
шестнадцать лет пошел учеником  в  переплетную  мастерскую,  овладел  этой
профессией. В подвале при небольшой котельной НКВД,  которая  работала  на
угле,  он  обжил  чистый  закуток,  куда  воткнул  верстачок,  на  котором
занимался переплетными работами.
     Стояли знойные дни и душные ночи, но в топке котла гудело пламя: жгли
архивные дела, боясь, что  вывезти  удастся  незначительную  часть,  да  и
только за последние годы. В углу возле бункера с  антрацитом  лежала  гора
папок, бегом их сносили сюда сотрудники и снова мчались наверх, на  второй
этаж за новыми.
     -   Давай,   давай,   кочегарь,   Антон!   -    подгонял    лейтенант
госбезопасности. Он был обязан присутствовать при этой операции.
     Расшуровав длинной кочергой, звякавшей о  колосники,  нутро  пламени,
Антон швырял туда старые, пропахшие пылью папки.
     Где-то ближе к полуночи лейтенант, глянув на часы, забеспокоился.
     - Ты тут, Антон, помахай сам, а я сбегаю домой, поглядеть  надо,  как
там мои  собирают  чемоданы.  Жена  одна,  а  у  старшей  дочери  корь.  Я
постараюсь быстро.
     Оставшись один, Антон продолжал  швырять  в  огонь  папки  с  тем  же
равнодушием, что и прежде, беря  сразу  по  несколько  штук,  охапкой,  но
слежавшиеся, они горели плохо и через какое-то время он  стал  выдергивать
из кучи по одной-две, бросал мимолетный взгляд на  надписи  на  обложке  и
отправлял в топку. Все они были помечены приказом "Хранить  вечно",  и  он
только скользил взглядом по названию дела. Мало-по-малу освобождался угол,
где лежали загнанные навсегда в чернила и бумагу минувшие годы  и  людские
судьбы. Так он и наткнулся на линяло-серую  тоненькую  папку,  на  которой
прочитал: "Дело N_1427. Оперативно-следственные  материалы  по  розыску  и
обезвреживанию  банды  Иегупова  Бориса  Николаевича,  1918   г.".   Антон
остолбенел, потом подскочил к железной двери и задвинул щеколду. Его  даже
замутило от страха, склизкий пот облапил грудь и спину. Открыв папку,  под
листком с надписью "Дело расследованиемъ не закончено. Бесперспективно. В.
Артомоновъ", Антон увидел две фотографии. На одной  трое  молодых  мужчин,
одного он узнал - своего двоюродного  дядю  Бориса  Николаевича  Иегупова.
Лицо его на снимке было обведено черным  кружком.  Тетка,  сестра  матери,
воспитавшая Антона после смерти его родителей, как-то  упомянула  об  этом
Иегупове не очень хорошо. На обороте снимка было написано "Борисъ". Второй
снимок, большой, был групповым, человек пятнадцать-двадцать. На  нем  лицо
дяди тоже было обведено, то ли черной тушью, то ли черными чернилами.
     "Сжечь!" - мелькнуло в голове, и он шагнул к топке. Но звало  желание
прочесть,  узнать,   что   же   там,   меж   серыми   обложками,   кто   в
действительности, его дядя? "Спрятать?" - выскочил вопрос. Он понимал, где
работает и что произойдет с ним,  если  это  обнаружится.  Однако  загадка
терзала, любопытство  и  беспечность  молодости  одолели  осторожность,  и
быстро вытерев ветошью черные от  угольной  пыли  руки,  Антон  достал  из
рассохшейся старой тумбочки, где держал мыло и  чистую  одежду,  несколько
газет, завернул в них папку и выкопав в бункере  ямку,  сунул  ее  туда  и
засыпал углем. Все он делал торопливо, сосредоточенный только на  одном  -
упрятать! Затем зачерпнул алюминиевой кружкой теплой воды из ведра,  жадно
выпил, утер рот и подбородок и глубоко вздохнул. Суетливость и  напряжение
первого страха прошли, и уже в  каком-то  бездумном  отупении  он  стал  с
лихорадочной поспешностью, чтобы наверстать время, швырять  кипы  папок  в
топку...
     - Кто-то снаружи дернул дверь, затем постучал.
     - Кто? - спросил Антон.
     - Я, я! - отозвался голос вернувшегося лейтенанта. - Ты чего заперся?
- входя, спросил он.
     - Страшно чего-то стало, - отвернулся Антон, наклонился за  очередной
порцией папок, боясь встретиться взглядом с лейтенантом.
     - Много осталось? - лейтенант посмотрел в угол.
     - Нет, горит хорошо, - вымученно улыбнулся Антон.
     - Молодец, - похвалил лейтенант.
     К рассвету управились. Перед уходом лейтенант сказал:
     - Иди домой, помойся, поешь, малость отдохни. Собери  вещички,  самое
нужное, будем тебя эвакуировать, оставаться  тебе  тут  нельзя  -  в  НКВД
работал. Ясно? Даю тебе на это два часа. Явишься ко мне...
     Когда  лейтенант  ушел,  Антон  подождал,  пока  утихли  его  гулкие,
поднимающиеся из подвала по бетонным ступенькам шаги, снова  запер  дверь,
открыл папку, смахнул с нее пыль, завернул  в  кусок  рогожи  и  вышел  из
котельной во двор, двинулся не к проходной, а на хозяйственную его  часть,
где был гараж, конюшня и склад. Он знал, что там есть  калитка.  Она  тоже
охраняется. Но Антон всегда приходил на работу и уходил через  нее  -  так
было ближе, не надо было огибать весь квартал. Часовые знали его, привыкли
и не обращали внимания.
     На хозяйственном дворе суетились люди в форме. Стояло два автофургона
и полуторка. В них грузили ящики. Он благополучно вышел за калитку. Пройдя
метров сто, не выдержал и, припадая на больную ногу, побежал  так  быстро,
как позволяла хромота. Улица была тихая, пустынная  с  маленькими  домами,
палисадниками  и  садами.  Затем,  отдышавшись,  пошел  шагом,  постепенно
возвращаясь мыслью  к  тому,  что  произошло.  Человек,  запечатленный  на
фотографиях, лежавших в папке, был  вне  всяких  сомнений  его  двоюродным
дядей. Живым Антон его никогда не видел,  когда  тот  исчез,  Антону  было
около года, но он запомнил его по снимку, который  лежал  среди  прочих  в
толстом альбоме тетки: она сохранила этот  альбом,  принадлежавший  матери
Антона, как память о своей сестре. На той довольно большой фотографии  был
изображен молодой человек,  а  на  обороте  имелась  дарственная  надпись:
"Дорогому брату Сереже и его милой Лизе". И тут же подскочила  мысль:  как
же его, Антона, взяли на работу в НКВД? Рассуждая, он пришел к единственно
здравому ответу: дело и Иегупове, как бесперспективное, сдали в архив  еще
тогда. За десятилетия оно под грузом других дел осело на такое дно, что  в
него больше никто никогда не заглядывал. Отец его и мать умерли от тифа  в
апреле 1918 года, когда Антону шел четвертый месяц. И в  анкете  Антон  не
солгал, написав, что сирота. Тетка года за два со своей смерти - то  ли  в
1936, то ли  в  1937  -  альбом  тот  с  какими-то  еще  бумагами  все  же
уничтожила. Она работала на почте простым оператором, но была из "бывших",
дворянка, и, как помнил Антон, часто по разным поводам говорила ему: "Мало
ли что..."
     Дома,  помывшись  и  поев,  он  стал  укладывать  чемодан  -  старый,
деревянный, с медными уголками. Вещей было немного - костюм, перешитый  из
давнего отцова, три самых целых,  с  непротершимися  воротниками  сорочки,
белье, две простыни, одеяло пикейное, с выцветшим в виде рубчиков  узором,
отобрал не очень перештопанные носки. Папку, завернув в  несколько  газет,
он затолкал на самое дно. Читать сейчас не было времени. В  две  отдельные
чистые тряпки уложил кое-что из еды, два куска  хозяйственного  мыла,  три
коробки спичек. Все это втиснул в чемодан и,  оглядев  прощально  комнату,
вышел, запер, ключ упрятал под половик, не предполагая по  молодости,  что
расстается навсегда с  этим  домом,  где  поселился  с  теткой,  когда  ее
выселили из собственной большой квартиры в 1922 году.
     К назначенному часу Антон явился в НКВД, разыскал лейтенанта.
     - Дуй на станцию, - сказал лейтенант. - За водокачкой на шестом  пути
товарняк. В нем поедут немцы,  наши,  старорецкие.  Вопросы  не  задавать!
Ясно? К нему подцепят три вагона с  лошадьми  с  конного  завода.  Найдешь
старшего конюха Якименко. Скажешь, от меня. Он знает.  С  ним  и  поедешь.
Будешь помогать. Ясно?
     Поскольку приказано было вопросов не задавать, Антон, кивнув, зашагал
на станцию, пытаясь все же понять, зачем, куда и  почему  повезут  местных
немцев. Ответ он нашел самый естественный: тоже эвакуируют.
     Старший конюх оказался низеньким суетливым мужичком с венчиком  седых
волос вокруг могучего лысого черепа.
     - Вон там будем жить, иди, располагайся, -  он  указал  на  маленький
двухосный товарный вагон.  -  Мне  недосуг.  -  И  он  зашагал  к  большим
пульманам с распахнутыми дверями, из них доносилось конское ржание, иногда
постукивание копыт красивых лошадей, стоявших за специальными выгородками.
     - А когда едем? - только и спросил Антон.
     - Скажут! - отмахнулся старший конюх...
     По железной стремянке Антон взобрался  в  вагончик,  почти  полностью
забитый пахучим сеном. Лишь в углу он обнаружил место, где лежали  вещички
конюха, стояли - одно в другом - ведра. От нечего делать прилег на сено  и
заснул. Проспал до полудня. Проснувшись, поел, выглянул из вагона. Снаружи
ничего не изменилось, разве что появилось много людей в военной форме. Его
подмывало извлечь из чемодана папку и начать читать, но понимал, что может
быть в любой момент кем-нибудь  застигнут  за  этим  занятием.  Так  он  и
промаялся до темноты и  вновь  заснул,  не  слышал,  как  в  вагон  явился
Якименко и завалился  на  сене  спать.  Около  полуночи  Антона  разбудили
какие-то шумы, у двери показался солдат с винтовкой, крикнул:
     - Не выходить! - и дверь, взвизгнув роликом, захлопнулась.
     Антон  сквозь  стены  слышал  многоголосую  суету,  какие-то   крики,
команды, и понял - шла погрузка немцев. Его удивило и даже  напугало,  что
делалось все слишком уж организованно, под команды,  таинственно;  наконец
до него дошел истинный смысл происходящего.
     Потом все затихло, и эшелон тронулся.
     Ехали долго, медленно, то без остановок сутки, то по двое-трое  суток
стояли, пропуская литерные эшелоны.
     Под Воропоново их бомбили. Выскочили в поле. Старший конюх был  ранен
в ноги. На носилках его погрузили в  подвернувшуюся  армейскую  полуторку,
шедшую в Сталинград. Перед тем как уехать, он сказал Антону:
     - В вагоне под  мешковиной  баул.  Там  бумаги,  лошадные  биографии.
Береги пуще своей головы. Им цены  нет.  И  коней  обихаживай,  им  забота
нужна, корми-пои вовремя...
     Только  через  месяц  поезд  их  добрался  до  Энбекталды.   Баул   с
родословными лошадей Антон отдал начальнику местного НКВД, куда явился  со
справкой, кто он и что, которую выдал ему в  день  отъезда  из  Старорецка
лейтенант.


     И только обосновавшись и оглядевшись, однажды ночью в  своей  каморке
во флигельке Антон раскрыл  папку  и  приступил  к  чтению.  Папочка  была
тоненькая, документов оказалось немного, видно, из-за нехватки в  ту  пору
бумаги, писаны на случайных  листках,  бланках  каких-то  контор,  имелись
записи, сделанные даже на обороте  афиши,  разрезанной  на  осьмушки,  все
датировано 1918 годом. Листки эти от начала до конца Антон  перемахнул  за
час.  Сперва  описанное  походило  на  один  из  дореволюционных  выпусков
детективной серии про сыщика Ника Картера, и  было  просто  любопытно,  но
когда дошел до фамилии Иегупова, стало страшно, потому что каким-то  боком
касалось его. Укутав папку в газеты, он снова спрятал ее на дно  чемодана,
решив при удобном случае сжечь. Но оказалось, что осуществить это  не  так
просто: где разложить костер, чтоб не попасть никому на глаза?..
     За минувшие полвека он не раз мог  уничтожить  бумаги,  но  с  каждым
годом они почему-то плотнее прирастали к его жизни. Одинокий, он привык  к
своей тайне, как к живому существу, она стала утаенным от всех,  а  потому
сладостным атрибутом  бытия,  извести  который  все  равно,  что  с  мясом
отодрать кусочек души от костяка  ее  прошлого.  Со  временем  в  сутолоке
нелегкой жизни он  просто  позабыл  о  папке,  а  крайне  редко,  случайно
вспоминая о ней, говорил себе: "Господь  с  ней,  пусть  лежит",  и  снова
забывал...



                                    10

     Со студенческих лет Левин помнил, что бараки, где жили  военнопленные
немцы,  находились  за  железнодорожным  мостом,  под  которым   проходила
шоссейная дорога. Тогда это была окраина.  Еще  студентом,  идя  утром  на
лекции в университет, Левин иногда  встречал  двух-трех  расконвоированных
немцев. Они  отправлялись  на  какие-то  работы.  Шли  спокойно,  мирно  в
серо-зеленых незастегнутых шинелях. Никто на них уже не обращал  внимания.
Для проформы, а скорее для того, чтоб никто не обидел,  их  иногда  лениво
сопровождал наш безоружный солдатик. И еще Левин помнил, что немцы  всегда
что-то жевали. Потом они разом исчезли из города, кажется к концу 1948-го,
и этого никто не заметил. Бараки опустели...
     За мостом Левин сошел с трамвая. Он  не  был  здесь  давно.  Красивые
кооперативные дома из красного кирпича тянулись вдоль шоссе  и  в  глубину
справа и слева от  него.  Новые  магазины,  вычислительный  центр,  здание
"Внешэкономбанка", школа, а вдалеке - еще один строящийся жилой массив.
     Он долго искал место,  где  тогда  стояли  бараки  -  бывшие  казармы
драгунского  полка,  -  топтался  возле  обнесенной  металлической  сеткой
платной автостоянки. И наконец сообразил, что стоянка именно там, где были
бараки. Не без досады он понял, что приехал  сюда  зря.  Что,  собственно,
надеялся здесь найти? А ничего. Просто  хотел  настроиться  на  то  давнее
время, как-то войти в него, что ли. Однако вид сиявших под солнцем  белых,
красных, зеленых, желтых "жигулей", "москвичей", "запорожцев", новые дома,
вытянувшийся почти на весь квартал магазин "Малыш" напрочь заслонили и  ту
малую щелочку в прошлое, ради которой ехал сюда...
     Вернувшись в агентство, он позвонил начальнику  следственного  отдела
управления службы безопасности. Они были знакомы давно, по работе их  пути
не раз пересекались, первый раз это случилось лет  двадцать  назад,  когда
Левин начал дело по валютчикам, которое потом передали в КГБ.
     Гукасян оказался на месте.
     - Гарник, привет. Это Левин... Да-да... Тот самый... Ничего, ты  тоже
на выданьи, вот-вот выпрут... Придешь к нам... Я уже постараюсь, дам  тебе
рекомендацию... Ты когда обедаешь?.. Где? Хорошо, я буду там к часу.
     В час дня Левин был в столовой облисполкома.  Гукасян  уже  сидел  за
столиком у окна. Как всегда, он был в  цивильном,  Левин  никогда  его  не
видел в форме, знал только, что тот подполковник.
     - Садись, Ефим-джан. Что будешь есть? - спросил Гукасян.
     - Я сам возьму, - Левин пошел к кассе, где висело меню, выбрал, выбил
чек и принес на мокром подносе еду.
     - Как живешь, Ефим-джан?
     - Тружусь, - усмехнулся Левин.
     - Стоящее дело этот "След"?
     - Во всяком случае никто  не  напоминает:  "конец  квартала",  "конец
полугодия".
     - У тебя ко мне дело?
     - Да. - И Левин, подробно изложив историю с оберстом Кизе, спросил: -
У вас могут быть какие-нибудь концы?
     - Тут все концы в воде, - рассмеялся Гукасян. - Зачем ты влез,  Ефим?
Глухое дело! Ты-то со своим опытом!
     - Влезли уже, не об этом речь. Я тебя не для сочувствия пригласил  на
этот банкет сюда. Помочь можешь?
     Гукасян задумался, потом сказал:
     -  Твой   заказчик   говорит,   что   оберст   погиб   при   странных
обстоятельствах. Это может означать все что угодно: умер от болезни, бежал
и где-то сгинул во время побега, был убит, наконец, своими же по  каким-то
мотивам или лагерной охраной. Тут вариантов много. Даже если бы тебе  были
доступны архивы, ты не знаешь, по какому разряду числится дело оберста.  А
может он покончил с собой, скажем, повесился, тоскуя по фатерлянду?..
     - Хорошо, возьмем самую удобную,  что  ли,  версию:  болел,  умер  от
болезни, ему было пятьдесят шесть лет,  -  поразмыслив,  сказал  Левин.  -
Значит, лежал в санчасти. Если жив кто-нибудь из медиков, работающих там в
ту пору...
     - ...и оставался работать в санчасти КГБ или МВД до выхода на пенсию,
- подхватил Гукасян, - то попытаться найти такого через наше  финотделение
или через пенсионную группу УВД. Так что ли? Это я попробую тебе сделать.
     - При условии, что кто-то  из  медиков  жив,  -  добавил  скептически
Левин.
     -  Предложи  что-нибудь  другое,  -  Гукасян  вытер  салфеткой   рот,
поднялся.
     - Тогда я бы обошелся без тебя.
     - Не зарекайся... Пошли?
     - Ты только не тяни резину с этим, - попросил на прощанье Левин.



                                    11

     В конце июля Александр Тюнен, получив долгий северный отпуск, путевку
в один из пансионатов на  Пицунде,  добравшись  вертолетом  из  Д