кчи,  якуты,  даже  немцы   и   те   требуют   восстановления
национальной автономии. И только  мы  лишены  этих  приятных  хлопот:  нам
нечего обустраивать. И от этого особенно тоскливо. Оказалось, мы  -  соль,
рассыпанная по всей тарелке, и каждый берет в щепоть  сколько  ему  нужно.
Дома своего у нас не было и нет. И хлопоты наши одни,  прежние:  физически
просто уцелеть, всего лишь выжить. Для этого надо, оказывается,  уехать  с
земли, где родился. Куда?  Безразлично.  В  Израиль?  Не  буду  ли  и  там
чувствовать себя никем, чужим, пришельцем, всего  лишь  эмигрантом,  а  не
сыном? Я не знаю языка. Ладно, язык с грехом пополам можно выучить,  чтобы
зайти в магазин за мясом или в аптеку за аспирином. Но  чтобы  чувствовать
себя там евреем, нужно родиться там  или  приехать  совсем  ребенком,  как
Сашенька...
     Эти раздумья  Левина  были  не  случайны  и  не  вчера  возникли.  Их
разогревала невестка - волевая, настырная. В последнее время в семье  жила
напряженность. Невестка  твердила:  "Надо  ехать,  пока  не  поздно,  пока
мышеловка не захлопнулась". Несмотря на свои двадцать девять лет,  нрав  и
напор у нее были многоопытного человека, склад ума жесткий; меньше  всего,
убеждая, пользовалась эмоциями. "Вот факты, -  говорила  она  обычно.  Она
преподавала в школе математику, ни с кем не конфликтовала, но  и  садиться
себе на шею не позволяла. Однажды завуч спросил: "Евгения Ильинична, как у
вас дела с интернациональным воспитанием? У нас  должна  быть  комплексная
комиссия облоно". - "Плохо, Ярослав  Николаевич,  -  ответила  она.  -  Не
справлюсь. Никак не могу отучить детей вырезать на партах слово "жид"...
     Она не приносила домой слухов, а рассказывала эпизоды из жизни школы,
и это были в ее понимании  самые  сильные  аргументы,  поскольку  школа  -
точное зеркало общества.
     Как-то пришла веселая. За обедом вдруг сказала:
     - Интересный разговорчик был в  учительской.  Наша  милая  словесница
Тамара Даниловна где-то раздобыла  миниатюрное  издание  Пушкина  на  двух
языках - на русском и параллельно на идиш. Показывает мне и этак  невинно:
"Евгения Ильинична, интересный  вы  народ,  евреи...  Я,  конечно,  хорошо
отношусь к вам, но все у вас не такое. Даже вот читать надо справа налево,
а не как у всех - слева направо". Я ей тут и вмазала: "Когда ваш  народ  и
многие другие еще ходили в шкурах, мой народ уже создал Библию, которую вы
сейчас читаете слева направо". Она обалдела и испуганно лепечет, она же  у
нас из парторгов: "Я Библию не читала". Я  ей  говорю:  "Напрасно,  Тамара
Даниловна. Тогда бы вы мне не задавали таких вопросов". Она у  нас  вообще
большая интернационалистка. Был у нас такой ученик Миша Рубинчик. Хулиган,
двоечник, полный балбес. Однажды наша Тамара Даниловна спрашивает у  него:
"Кто написал "Недоросль" - "Не знаю, какой-то не русский". Что вы  думаете
она сказала ему на это? Объяснила, кто такой Фонвизин,  происхождение  его
фамилии? Как бы не так! У нее хватило ума крикнуть на весь класс: "Сам  ты
не русский!" Сейчас этот Рубинчик  то  ли  в  Израиле,  то  ли  в  Штатах.
Небольшое приобретение для тамошнего общества. Он на  всю  жизнь  сохранит
приятное воспоминание о нашей школе и о стране, где родился.
     - Разве вам не ясно, что отсюда надо  уезжать?  -  обратилась  она  к
Левину.
     - Куда б ты ни уехала, все равно ты будешь думать по-русски. Я уже не
говорю о нас, стариках, - тихо сказал Левин.
     - А почему вы печетесь только о себе? - вспыхнула невестка. - У  меня
есть сын, ваш внук, о котором надо думать сегодня, сейчас!
     Левин понял: возражать бесполезно. Да и что возражать?  Она  била  по
живому.  Было  неприятно,  больно,  раздумья  бесплодны,  только  истязают
безысходностью, последнее время эта безысходность завыла в  полный  голос.
Национальное вокруг стало концентрироваться,  осознавать  себя,  и  оттого
стала заметней неприкаянность и отторгнутость евреев. Несмотря на то,  что
официально стало легче. Может, даже  именно  поэтому:  где-то  открываются
синагоги, создаются общества, кружки по изучению иврита  и  идиш,  выходят
какие-то газеты, журналы. Но все это  -  самообман,  иллюзии  возрождения.
Возрождаться уже некому и нечему. Все позабыто, уничтожено. Дух вышел...
     В этот вечер она словно добивала  их,  была  возбуждена,  в  каком-то
раже:
     - Вы помните Иду Семеновну Поляк? Я встретила ее  соседку,  украинку,
они прожили тридцать лет рядом. Так вот эта соседка  едет  по  приглашению
Иды Семеновны в Хайфу...
     Левин хорошо знал Иду Семеновну.  Ее  муж,  покойный  уже,  часто  по
просьбе прокуратуры проводил  бухгалтерские  экспертизы.  Она  преподавала
русский язык и литературу в школе, где  учился  сын  Левина.  Считалась  в
городе одним из лучших учителей. В 1979 году ее пригласили  в  мединститут
на должность и.о. ассистента на  кафедру  иностранных  языков  преподавать
русский для иностранных студентов. Ректор подписал приказ, она  приступила
к  работе.  Студенты  ее  очень  любили.  А  там  были  кубинцы,  индийцы,
африканцы, немцы и арабы. Через  два  месяца  ректора  вызывает  секретарь
обкома по идеологии и устраивает разнос: почему Поляк приняли  на  работу,
не согласовав с обкомом, тем более  она  беспартийная,  а  с  иностранцами
должны работать коммунисты. А, главное, надо щадить  национальные  чувства
арабов.  Ректор  заикнулся,  мол,  давайте  письменное  распоряжение.   Но
секретарь обкома не растерялся, пообещал, что будет приказ министерства. И
точно: через какое-то время из министерства пришла  бумага,  что  на  этой
кафедре сокращается одна ставка. Разумеется, уволили Поляк - она  была  на
кафедре новенькая, не увольнять же старых работников. Интересно, знали  ли
об этой подлой возне студенты-арабы?..
     - Знаешь, - с победительной улыбкой обратилась невестка к  мужу,  все
время молчавшему и осторожно поглядывавшему то на Левина, то  на  мать,  -
когда Гомулка  в  конце  шестидесятых  изгонял  евреев  из  Польши,  очень
остроумно сказал их писатель Слонимский. Он провожал кого-то из уезжавших.
На вокзале, где висят таблички-указатели "К поездам",  "Камера  хранения",
"Туалет" и прочие он  посоветовал  повесить  еще  одну:  "Пусть  последний
погасит свет".
     - Делайте, что хотите, - устало сказал  Левин.  -  Конечно,  если  вы
уедете, мы с мамой потащимся за вами, - он обреченно поднялся из-за стола.



                                    13

     На работу Левин пошел  не  к  девяти,  а  к  десяти,  поднялся  утром
подавленный, с головной болью, как после бессонной ночи. После  вчерашнего
разговора с невесткой словно все выело в душе.
     Не заходя к себе, заглянул в комнату  Михальченко.  Тот  был  уже  на
месте, сидел за столом, здоровой рукой перелистывал какие-то бумаги,  а  в
кулаке больной разминал тугое резиновое кольцо.
     - Почта есть? - спросил Левин.
     - Почта-то есть, только для вас ничего.
     - Молчит Мюнхен, - сказал разочарованно Левин. - Ничего из  этого  не
выйдет, Иван. Глухое дело. Ухватиться не за что.
     - Подождем еще, Ефим Захарович, куда деваться. Там у вас посетитель.
     - С чем?
     - Отца  разыскивает.  Пропал  без  вести...  Вы  будете  смеяться,  -
заулыбался Михальченко, - но он тоже немец.
     - Ты что, издеваешься?! - вскипел Левин. - Ты где их берешь?
     -  Так  уж  получилось,  Ефим  Захарович,   совпадение,   -   хохотал
Михальченко, утирая глаза.
     - Совпадение.... - пробурчал, поднимаясь Левин...
     В коридоре у его двери на стуле дожидался Тюнен Александр.
     - Вы ко мне? - спросил Левин.
     - К товарищу Левину.
     - Заходите.
     - Я приезжий, - сразу сказал Александр, усаживаясь на стул.
     - Издалека?
     - Вообще-то из Дудинки. А  в  данный  момент  из  Энбекталды,  это  в
Казахстане.
     - Каким же образом попали к нам в бюро?
     - Разыскиваю отца. Сунулся для порядка в милицию,  а  там  висит  ваш
рекламный плакат. Подумал, что в милиции будут  отбрыкиваться,  а  если  и
примут  заявление,  начнется  тягомотина.  Решил,  что  за  свои   кровные
надежнее, хотя и дерете вы, как в ателье мод высшего разряда.
     На последнее замечание Левин не отреагировал, хотя оно и покоробило.
     - Чтоб не дурить вам голову,  вот  почитайте,  -  Александр  протянул
Левину большой конверт, в  котором  лежала  подробная  справка,  сделанная
майором Жумекеном Каназовым.
     - Что ж, Александр Георгиевич, майор Каназов сделал все с  толком,  а
вы сетовали на милицию, - сказал Левин.
     - Я дружил с его братом. Я ведь из тех мест, родился там, вырос.
     - А ваши родители?
     - Их привезли туда в сорок первом.
     Левин понял, о чем речь.
     - А где родители жили до войны?
     - Здесь, в Старорецке.
     - Кто по профессии ваш отец?
     - Бухгалтер. А дед был то ли директором  гимназии,  то  ли  какого-то
училища. Отец рассказывал, но я не помню. Дед утонул, когда  меня  еще  на
свете не было.
     - В Старорецке есть у вас родственники?
     - Ни здесь, и нигде.
     - А знакомые?
     - У меня нет.
     - А у отца?
     - По-моему, нет... Впрочем, не знаю, - неуверенно ответил Тюнен. - Но
он никогда ни о ком не вспоминал. И Старорецк редко упоминал. По  понятным
причинам.
     - Ваш отец, как я понял, верующий? Эта полоска конверта с маркой  ФРГ
найдена Каназовым в Библии, служила закладкой.
     - Верующий. А какое это имеет значение?
     - Я должен искать человека, о котором ничего  не  знаю.  А  мне  надо
знать. И как можно больше. Может и не имеет значения, что он  верующий,  а
может имеет. Он часто переписывался с кем-нибудь?
     - Не имею понятия. В доме Каназов не нашел никакой переписки.
     - От кого же он мог получить письмо из Германии?
     - Даже представить себе не могу.
     - Как часто вы виделись с отцом?
     - Как когда. Иногда каждый год, иногда раз в два-три года.
     - Заметно. Не богатые у вас сведения о нем.
     - Это уж, как говорят, наши внутренние дела.
     - Разумеется. Но  я  ведь  сейчас  вынужден  вторгаться  в  ваши  эти
внутренние дела.
     - Тоже правильно.
     - Каким образом конверт из ФРГ мог попасть в дом к вашему отцу?
     - Без понятия.
     - Вы считаете, что у вас родственников в ФРГ нет. Но может  быть,  вы
просто не знаете об их существовании. А отец вот узнал.  Сейчас  у  многих
советских немцев отыскались там родственники. И многие едут отсюда.
     - Правильно делают.
     - Вы так считаете?
     - А вы - нет? - Тюнен  в  упор  глянул  в  глаза,  в  которых  играла
усмешка. И Левин понял, что имел в виду его собеседник:  "Ты  ведь  еврей,
ваши валят, так что ты мне голову морочишь?"
     - Ладно, вернемся к конверту, - вздохнул Левин. - Где  же  остальная,
большая его часть  и  содержимое?  Майор  Каназов  не  высказывал  никаких
предположений? Что из себя представляет  Энбекталды?  Как  конверт  вообще
попал в те места? Видите, сколько вопросов.
     - Энбекталды, -  поселок.  Глушь.  Девяносто  процентов  населения  -
казахи. Есть  татары,  узбеки,  корейцы,  русские.  И,  по-моему,  две-три
немецкие семьи. Может быть кто-то из них и переписывается. Сейчас можно.
     - Если предположить, что ваш отец взял у кого-то почитать письмо  или
ему предложили его, стал бы он  отрезать  от  чужого  конверта  кусок  для
закладки? Разве в доме не нашлось бы другой бумаги?
     - Отец человек очень аккуратный, педантичный. Чужая вещь для  него  и
есть чужая. Хоть конверт, хоть что. Это он мне вдалбливал с детства.
     - Библию он читал часто?
     - Постоянно. У него, помню, закладкой  торчал  там  кусочек  картона.
Может, потерялся. Вот он и отрезал от конверта. Да еще с красивой маркой.
     - Значит мысль, что конверт с письмом  ему  дал  кто-либо,  попробуем
отбросить? Как считаете?
     - Это вы считайте.  Я  буду  считать  деньги.  В  ваших  делах  я  не
профессионал, я по другой части.
     - А с точки зрения логики?
     - Тут, похоже, вы правы.
     - Мог ли  конверт  или  эта  полоска  от  него  где-нибудь  валяться?
Бесхозно. И если да,  то  где:  на  улице,  в  мусорнике,  в  магазине,  в
кинотеатре и так далее? А отец  ваш  увидел  и  подобрал.  Подходит  такой
вариант?
     - Не думаю.
     - Почему?
     - Если письмо пришло в Энбекталды, то на девяносто  девять  процентов
кому-нибудь из немцев. Кому же еще в этой  глуши?  Верблюдам?  А  наши  не
станут выбрасывать такую реликвию, как конверт.  Хранить  будут  вместе  с
письмами. Отрезать кусок, где красивая марка, - вовсе не сделают такого!
     - Видите, логически рассуждая, вы привели меня к  мысли,  что  письмо
все-таки получил ваш отец. И заменил картонку полоской от конверта, потому
что она стала ему милей, а?  Элемент  вероятности  тут  есть.  А  вот  где
остальная часть конверта  с  указанием  адресата,  с  обратным  адресом  и
содержимое - это уже вопрос другой.
     - Тут много вопросов, - нахмурился Александр Тюнен.
     - Хорошо бы заполучить какую-нибудь приличную фотографию вашего отца.
Как это сделать?
     - А черт его знает. Может напишите Каназову: мол, так  и  так,  пусть
пороется в комоде, он разобрался, где что там лежит, вдруг и найдет чего.
     - Хорошо. Это мы попробуем  сделать.  Если,  конечно,  майор  Каназов
окажется столь любезен.
     - Окажется.
     - А в чем мог быть одет ваш отец?
     - Возможно, в сером костюме, малоношенном.
     - Отечественный, импортный? Фабричного изготовления или индпошива?
     Тюнен  удивился:  "Те  же  вопросы,  что  и  Каназов   задавал.   Как
сговорились. Или это у них по единой милицейской шпаргалке отработано?"
     - Плащ на нем должен быть. Это точно. Дома, в шкафу  плаща  нет.  Без
него он не мог поехать, холодно еще было. Плащ на теплой подстежке.
     - А о плаще что-нибудь можете сказать? - спросил Левин.
     Тюнену показалось, что человек, сидевший  напротив,  задал  вопрос  с
ехидством, и он, зыркнув на Левина, ответил:
     - Конечно, могу. Сам покупал ему этот плащ.  Записывайте:  импортный,
темно-синий,  с  погончиками,  на  утепленной  коричневой  подстежке,  она
съемная, на "молнии", пятидесятый размер, - отчеканил  Александр,  как  бы
подразнивая Левина.
     И вдруг тот, отложив шариковую ручку, сказал:
     - Александр Георгиевич, мы ведь  не  в  игру  играем,  зачем  же  нам
пикироваться? Мы работаем по вашему же заявлению, так что...
     - Ну, вы тоже...
     - Продолжим, - сухо сказал Левин. - Опишите подробно внешность отца.
     - Внешность?
     - Рост, форма лица, цвет волос, глаз,  какие-нибудь  особые  приметы,
скажем, родинка или шрам, - подсказал Левин.
     - Росту он среднего, худощавый. Лицо узкое и нос узкий  с  горбинкой.
Губы обыкновенные, ни толстые, ни тонкие. Глаза... - Тюнен запнулся. Он не
помнил,  какой  цвет   глаз   у   отца.   -   Кажется,   серые...   Волосы
светло-каштановые, почти седые. Особых примет вроде никаких.
     - Ладно, - Левин отложил ручку. - Как долго вы сможете пробыть здесь?
     - А как долго вы будете раскручивать это дело?
     - Спросите чего-нибудь полегче... Какие у вас планы?
     - Я в отпуске. У  меня  отпуск  долгий,  северный.  Есть  путевка  на
Пицунду. Но хрен с ней, буду сидеть здесь сколько потребуется: месяц, два,
три.
     - А жить где?
     - Это моя забота. Не летать же мне из  Старорецка  в  Дудинку,  а  из
Дудинки в Старорецк. Смотаюсь только в Москву на неделю, дней на десять  и
вернусь...
     - Хорошо, - сказал Левин.
     - Что же случилось, как вы думаете?
     - Александр Георгиевич, ничего я пока не  думаю,  -  понимая  тревогу
Тюнена, мягко ответил Левин. - Будем искать.
     - Если что - сразу дайте мне знать, - сказал  Тюнен  не  уточняя  для
себя смысл слов "если что"... - До свидания.


     "Что ж, в провинции живут и толковые милиционеры", -  подумал  Левин,
схватывая скрепкой бумаги, сочиненные майором  Каназовым,  которые  вручил
Тюнен. Раздумывая, что предпринять дальше, он тихонько похлопывал  ладонью
по губам. Вряд ли это помогало, но давно стало привычкой, когда  оставшись
один, выбирал какое-нибудь решение. Так он просидел  минут  десять.  Затем
взял лист бумаги и стал писать письмо майору Каназову:

     "Уважаемый товарищ Каназов!
     Я  веду  розыск  пропавшего  без  вести  гражданина   Тюнена   Георга
Францевича, 1917 года рождения, проживающего в Энбекталды по заявлению его
сына. Благодарю Вас за толковую и подробную справку. Надеюсь, она поможет.
В связи с этим у меня к Вам следующая просьба:
     1. При возможности  выясните  на  почте,  кто  из  немецких  граждан,
живущих в  Энбекталды,  получает  письма  из  Германии.  Если  удастся  их
установить, спросите, пожалуйста, не получали ли  они  корреспонденцию  из
Мюнхена в интересующий нас период времени, скажем, за полугодие до отъезда
разыскиваемого Г.Ф.Тюнена.
     2. Если факт получения подтвердится, то не давал ли этот адресат Г.Ф.
Тюнену читать письмо (с конвертом). И в каком  состоянии  был  конверт:  с
отрезанным ли краем,  где  марка  и  штемпель,  или  целый.  Возвратил  ли
Г.Ф.Тюнен письмо владельцу.
     3. Выясните, пожалуйста, в поликлинике, не состоял  ли  Г.Ф.Тюнен  на
каком-либо спецучете.
     4.  Постарайтесь  достать  фотографию  Г.Ф.Тюнена.  Желательно  самую
позднюю и четкую.
     5.  Изыщите  оперативную  возможность  установить,   имеется   ли   у
Г.Ф.Тюнена счет в сбербанке, и не снимал ли  он  с  него  деньги  накануне
отъезда. Если снял, то какую сумму".


     Перечитав письмо,  Левин  из  фразы  "Благодарю  Вас  за  толковую  и
подробную  справку"  убрал  слово  "толковую",  придавшую   письму   некую
начальственную снисходительность, что  могло  обидеть  Каназова,  а  затем
задумался, как подписать это послание, как указать  свою  должность.  Ведь
кто   он   теперь?   Где   работает?    Когда-то    это    было    просто:
"Прокурор-криминалист, старший советник  юстиции",  а  позже  -  "Прокурор
следственного  управления".  И  письма  печатались  на  фирменном   бланке
областной прокуратуры... Зря, конечно, написал  сейчас  на  обычном  листе
бумаги да еще от руки. Отпечатанная деловая  бумага  на  фирменном  бланке
впечатляет больше, особенно в  провинции,  там  при  виде  ее  срабатывает
отечественный рефлекс стать по стойке "смирно". Впрочем, на обычном листке
бумаги, от руки вроде доверительней, просто просьба, которую  и  выполнить
не грех, поскольку у нее и  вид  обычного  человеческого  послания,  а  не
приказ. Иногда от приказов люди становятся строптивыми.
     Утвердившись в этих мыслях, Левин не стал  перепечатывать  письмо  на
бланке, а просто подписал его, поставил дату, вложил в конверт и запечатав
его, пошел к Михальченко. Тот разговаривал по телефону, что-то выслушивал,
весело восклицал, смеялся, по всему было видно,  что  шел  праздный  треп.
Левин махнул ему рукой, мол, кончай. Михальченко кивнул, дескать, понял  и
сказал своему собеседнику: "Добро, Леша... Держись... Как-нибудь загляну",
опустил трубку на аппарат.
     -  Вижу,  у  тебя  много  свободного  времени,  -  буркнул  Левин.  -
Займись-ка делом, - он сел обок стола и рассказал о Тюнене.
     - Что от меня требуется? -  еще  веселый  от  телефонного  разговора,
Михальченко вальяжно откинулся в кресле.
     - Бери бумагу, пиши.
     - Я готов.
     - Проверь все гостиницы, не останавливался ли с  17-18  апреля  Тюнен
Георг Францевич, 1917 года рождения, проживающий  в  Энбекталды.  Записал?
Дальше: если числится, то сколько прожил, когда выбыл, оформил ли выбытие.
Жил в одноместном номере или имелся сосед.  Установи  этого  соседа,  если
такой был. В общем, по этому возможному соседу  все  данные,  сам  знаешь,
какие. Справишься в милиции, не было ли задержания или какого-нибудь "ЧП".
     - Конечно, все больницы, морги... - вставил Михальченко, подмигнув.
     - Не перебивай! По справочной поищи, вдруг найдешь еще  какого-нибудь
Тюнена, прописанного в Старорецке...