е
приходят с неясными побуждениями,  здесь  удовольствие  -  единственная  и
неприкрытая приманка, и ни к чему лицемерить. И в молодости, подумал он, я
был точно таким же.  В  Стокгольме  ходили  легенды  о  его  детстве,  уже
обещавшем коммерсанта и изобретателя: как он построил перископ,  чтобы  не
пропустить, когда из-за угла школы появляется учитель; как менял  почтовые
марки на фрукты, сохранял их в соломе и в разгар лета прибыльно  устраивал
обратный обмен с изнемогавшими от жажды однокашниками. Крог знал  все  эти
легенды, знал, что в них нет ни капли  правды,  но  еще  знал,  какая  она
скучная, эта правда: каторжный труд, прилежанием добытые  свидетельства  -
он, в сущности говоря, и не видел жизни, пока однажды весною в Чикаго  ему
не пришла в голову идея нового резака. Он даже запомнил, в каком положении
была перечеркнувшая небо стрелка огромного экскаватора, он как раз стоял у
окошка в будке мастера, высунулся и крикнул  экскаваторщику:  -  Еще  пять
футов влево! - Кончилась долгая и суровая североамериканская зима,  сквозь
запахи жидкого битума, дыма и  вымоченного  дождем  металла  он  улавливал
дыхание  весны;  шоссе  трескались,  уступая  подспудному  натиску  травы.
Впрочем, природа его не волновала, и этот весенний день в его глазах ничем
не отличался от  других,  а  запомнил  он  его  единственно  потому,  что,
переведя взгляд с  раскачивающейся,  падающей,  кромсающей  бледно-голубой
воздух стрелы экскаватора на план моста, приколотый к чертежной доске,  он
подумал: если я поставлю нож вот так,  желоб  у  меня  скользящий,  тормоз
отпускает палец - неужели и  в  этом  случае  будет  большое  трение?  Его
никогда не занимали мелочи, все эти  до  глупости  дешевые  и  необходимые
вещи,  которые  впоследствии  станут  называться  "Крогом".  Однажды,  еще
мальчиком, он услышал от отца, что у такого-то, наверное,  уже  миллионный
капитал; и вот, он неделю проработал в мастерских в  Нючепинге,  увидел  в
действии резак старой модели - и взял расчет:  в  такой  допотопной  фирме
даже самое похвальное усердие не обещало успеха. А тут нежданно-негаданно,
без всяких усилий родилась идея нового резака, и в  памяти  на  всю  жизнь
остался весенний день, запах зелени и битума, ныряющая вниз и отмахивающая
в сторону стрела экскаватора.
   Чем-то напоминало то время и новое чувство  раскованности,  которые  он
испытывал в  обществе  Энтони.  Недаром  он  вспомнил  эти  имена:  Мерфи,
О'Коннор,  Уильямсон  и  Эронстайн  (О'Коннор  погиб  в  Панаме;  сломался
экскаватор, и на беднягу обрушились сорок тонн земли;  Эронстайн  ушел  на
нефтяные промыслы; Уильямсон и Мерфи, кажется, умерли во Франции). И  хотя
они проработали вместе восемнадцать месяцев, он не узнал их близко, но  он
и не стеснялся их, а вот с Андерссоном он чувствовал себя неловко, и  этих
загорелых продавщиц, чинно танцующих там, -  их  он  тоже  стеснялся.  Ему
захотелось неспешно наведаться в прошлое, поворошить годы с  их  яростными
свершениями - так,  взяв  в  руки  забытый  календарь,  обрываешь  листки,
рассеянно просматривая эпиграфы, стихи, пошлые изречения древних риторов и
нет-нет, да задумаешься над какой-нибудь уберегшейся живой строкой. 1912 -
он вступил в товарищество; 1915 - откупил долю своего компаньона;  1920  -
начал борьбу за мировой рынок; 1927 - великий год:  он  скупил  германские
капиталовложения, предоставил заем французскому правительству,  закрепился
в Италии... И как  скверно  все  кончается:  краткосрочные  займы,  угроза
забастовки,  идиотский  голос  Лаурина  по  телефону,   заклинающий   быть
осторожным.
   Зачем я здесь? - подумал  он.  Какая  глупость.  Под  ногами  танцующих
поскрипывает деревянный настил; дисциплинированная публика движется  двумя
потоками:  сначала  все  направляются  к  тирам,  потом   текут   обратно,
задерживаясь около предсказателей судьбы, глазея на  американские  горы  и
действующий макет железной дороги; в начале  и  конце  променада  холодные
зоны: между черным небом и белым бетоном  шелестят  подсвеченные  цветными
лампами фонтаны; вдоль озера вытянулись скамейки; по темному зеркалу воды,
точно велосипедный фонарик, скользит огонек парома, -  все  это  такое  же
шведское, как серебряные березы по берегам Веттерна, и  ярко  раскрашенные
деревянные домишки, и утка, затрепетавшая высоко в воздухе,  и  терпеливая
мать на крошечной пристани. Но все эти образы уже ничего не говорили  ему;
он походил на человека без  паспорта,  без  национальности,  на  человека,
знающего только эсперанто.
   Столик качнулся. Крог поднял глаза и  увидел  высокого  тощего  старика
Хаммарстена, тянувшего к себе стул. - Добрый вечер, герр Крог. - Он  потер
пальцем седую щетину на подбородке и, пригнувшись, доверительно сообщил: -
Я отослал Пилстрема домой. Я сразу понял, что вам не до  него.  Я  сказал,
что видел, как вы уезжали в такси.
   - И он вам поверил?
   - Я не так прямо сказал, герр Крог. Я попросил одолжить  мне  денег  на
такси, чтобы успеть за вами.
   - Ловко, профессор, но...
   - И разумеется, он сам сел в такси и уехал.  -  Старик  часто  задышал,
словно хватил кипятку, и удовлетворенно кончил: - Сейчас он уже на  другом
берегу озера.
   - Как продвигается обучение языкам, профессор?
   -  Неважно,  герр  Крог,  неважно.  Приходится   подрабатывать   пером.
Незаметно оказываешься в странном обществе:  Пилстрем,  англичанин  Минти,
Бейер. Вы знаете Бейера?
   - Не имею чести, - ответил Крог.
   - Бейеру нельзя доверять, -  предостерег  Хаммарстен.  -  Ведь  это  он
приложил руку к недавней статье о вашем жизненном пути.
   - Хвалебная была статья.
   - Но какая неточная! Только мы, старики, охраняем Истину от козней этой
- скажу вам честно, герр Крог, - не  очень  приличной  профессии.  -  И  с
неожиданной злобой пробормотал: - Пасквилянты.
   - Там все было достаточно верно.
   - Но сказать, что вы вступили в  товарищество,  герр  Крог,  в  1911-м!
Согласитесь, что 1912 был бы, с вашего позволения, ближе к истине.
   - Да, это был 1912-й.
   - Я-то знаю! Пусть я не хватаю звезд с неба, но я скрупулезно, по годам
расписал жизнь величайшего шведского... - Старик невероятно разволновался.
От   избытка   чувств   запотели   его   стальные   очки,    речь    стала
нечленораздельной. - Мне представляется тот день, когда рядом с памятником
Густаву Адольфу...
   - Кружку пива, профессор? - оборвал Крог, не пытаясь скрыть усталость и
раздражение. Он думал о том, что уже много лет этот  опустившийся  педагог
вытягивает у  него  интервью,  и  он  уступает  -  не  из  жалости,  а  по
необходимости; все-таки человек представляет  самую  влиятельную  шведскую
газету и ему в  самом  деле  есть  чем  похвастаться  -  он  действительно
старается быть точным. Не получив ответа, он коротко повторил: - Пива?
   -  Благодарю,  герр  Крог,  -  спускаясь  на  землю,  грустно   ответил
Хаммарстен. Он замолчал и,  поглаживая  ладонью  кружку,  пустыми  глазами
уставился на танцующих.
   - Вы хотели поговорить со мной? - спросил Крог.
   - Я подумал, - ответил старик, - что вы захотите сделать заявление. Ваш
уход из оперы после первого акта  будет  замечен.  Поползут  слухи.  -  Он
помолчал и, подняв кружку, уронил в  нее:  -  Поверьте,  я  знаю,  что  вы
думаете о нас, герр Крог. Мы вам докучаем, вы  от  нас  никуда  не  можете
деться. - Стальные очки съехали вниз по переносице. - Но и вы поймите  нас
- это наш хлеб.
   - Никакого заявления не будет, - сказал  Крог.  -  Неужели  я  не  могу
иногда поступить как мне хочется, не задумываясь и  не  отчитываясь  потом
перед вами?
   - Это абсолютно исключено; - сказал профессор.
   - Вам можно, а мне нельзя?
   - И нам нельзя, - ответил Хаммарстен, - причем нам даже нечем  себя  за
это вознаградить. - Он склонился над  кружкой  и  обмакнул  в  белую  пену
кончик носа. Платка на месте не оказалось; краснея  и  тревожно  озираясь,
Хаммарстен вытер нос уголком манжеты.  -  Я,  например,  герр  Крог...  вы
будете смеяться, всю жизнь мечтал произвести в театральном мире  маленькую
сенсацию... но в самом благородном смысле.  Я  бы  хотел...  какое  слабое
слово: "хотел"... поставить в Стокгольме... - и он запнулся.
   - Да?
   - Великого "Перикла".
   - Это что такое?
   - "Перикл" Шекспира. В моем переводе.
   - Хорошая пьеса?
   - О - великая, герр Крог, и очень смелая. Она предвосхищает  "Профессию
миссис Уоррен". Я много лет бьюсь над тем, чтобы  ученики  постигли  самый
дух... У Шекспира это самая высокая, самая поэтическая... Разумеется, есть
свои трудности. Например, вопрос о Гауэре. Кто он, этот Гауэр?
   - Спросите у моего приятеля, он англичанин. Вот он. Фаррант, кто  такой
Гауэр?
   - Мистер Крог, вы не  возражаете,  если  девушка  подсядет  к  нам?  Ей
хочется пить. Это видно, хотя она ни одного моего слова не понимает.
   Пепельно-светлые волосы, загорелая кожа - это красиво; на верхней  губе
бусинки  пота;  девушка  обвела  мужчин  пустыми,  ничего  не  выражающими
глазами. Не проронив ни звука, она села, взяла стакан, желая одного: чтобы
ее не замечали. Крог забыл, что существуют  такие  женщины.  Он  сказал  -
Фаррант, профессор Хаммарстен говорит по-английски.
   - В "Перикле" Вильяма Шекспира есть старик  по  имени  Гауэр.  Кто  он,
по-вашему, этот Гауэр, мистер Франт?
   - Боюсь, я не читал эту пьесу, профессор.
   - Но вы наверняка ее видели, в Лондоне ее часто ставят.  Старик  Гауэр.
"Из пепла старый Гауэр..."
   - Я видел "Гамлета" и "Макбета".
   - Эти меня не интересуют. "Перикл" - вот величайшая пьеса. По ее поводу
у меня есть теория. "Из пепла" -  это  не  из  пепла,  а  "из  ясеня".  Из
ясеневой рощи. Ясень, дуб, терновник - ведь это священные деревья.  Старый
Гауэр - это английский друид, он старый в том смысле, в каком мы говорим о
Мафусаиле; он жрец и король. И вот как я это перевожу;  "Из  рощи  древний
Гауэр..." Иными словами "из священной ясеневой рощи друид Гауэр  явился  к
вам" - а никакой не "старый Гауэр". Вы согласны со мной?
   - Похоже, что так и есть.
   Возможно, девушка почувствовала, что Крогу тоже не интересен  разговор.
Все так же молча она взяла его правую руку и положила перед собой  ладонью
вверх. В ее действиях не было и тени  кокетства  -  просто  она  по-своему
участвовала в общем разговоре. Мужчины любят, когда им гадают по руке; это
поднимает их в собственных глазах; им приятно, когда девушка говорит -  "у
вас впереди длинная дорога", приятно это касание рук, позволительное,  как
в танце, приятно услышать предостережение -  "остерегайтесь  двух  женщин,
брюнетки и блондинки", в такие минуты им море по колено.
   - У вас уже готово возражение. Действие  происходит  в  Тире,  у  замка
Антиноха, в Эфесе. При чем здесь, скажете вы, английский друид?
   - Понимаю, профессор. Действительно, странно.
   -  На  это  возражение  я  отвечаю  следующим  образом:   Шекспир   ваш
национальный поэт; он жил в бурную эпоху славной королевы  Бесс,  в  эпоху
националистической экспансии.
   - В вашей  жизни  много  удач,  -  говорила  девушка.  -  Держитесь  за
теперешнюю работу.
   - Откуда вы приехали? - спросил Крог, поражаясь, что ей  незнакомо  его
лицо.
   - Из Лунда, - ответила она, трогая пальцем линию жизни. - У  вас  очень
крепкое здоровье, вы долго проживете.
   Все-таки приятно это слышать.
   - А какая-нибудь неожиданность?
   - Ничего такого. Вы трудно обзаводитесь друзьями, - продолжала девушка.
- Вам угрожают мужчина и женщина. Вы очень щедрый человек.
   Профессор говорил:
   - Я одену Гауэра в символический костюм, олицетворяющий империализм или
националистическую экспансию.
   - Девушки вас не особо интересуют. Вам больше нравится ваша работа.
   - А какая это работа?
   - Что-то умное. - Она отпустила его руку, сразу потеряв к  нему  всякий
интерес; отпив пива, она устремила на танцевальную площадку взгляд больших
тускло-мраморных глаз. Вскоре с поклоном подошел молодой человек,  девушка
встала и ушла.  Ко  всему  равнодушная,  такая  хорошенькая  и  невероятно
глупая, она заронила в душу Крога  покой  и  счастье,  но  едва  он  успел
осознать это чувство, как оно ушло. Вот  так  иногда  на  скверной  улице,
осторожно обходя смятые папиросные коробки, картофельные очистки, грязь из
прохудившихся труб,  вдруг  почувствуешь  свежее  дуновение,  запах  мяты,
обернешься (она меня не знала... долгая  жизнь...  щедрый  человек)  -  но
запах уже пропал. Музыка смолкла, за соседним  столиком  девушка  положила
перед собой руку юноши, ладонью вверх.
   - Когда же вы думаете поставить эту пьесу, мистер Хаммарстен?
   - Никогда. Это все так, мечты... У меня нет денег, мистер Франт.
   - Фаррант.
   - Фаррант. У меня нет связей в театральном мире, импресарио  не  пустят
меня на порог. Кто я такой? Школьный учитель и безумный поклонник  Вильяма
Шекспира.
   (Долгая жизнь... щедрый...)
   - Я даю вам двадцать пять тысяч крон, профессор  Хаммарстен.  -  Старик
молчал. Он отвернулся от Энтони и с полуоткрытым ртом смотрел на Крога. От
потрясения он утратил дар речи. Хотя именно так он всегда представлял себе
эту сцену, думал Крог: он годами мечтал  о  том,  что  какой-нибудь  богач
позволит ему высказаться об этой пьесе - как он  ее  назвал?  Забыл  -  и,
убежденный его доводами, даст ему деньги. Старый дурачок раздразнил  меня,
а теперь не верит, боится, что я шучу.  -  Позвоните  завтра  утром  моему
секретарю, - сказал он.
   - У меня нет слов, - мямлил профессор, - я не знаю... - На кончике носа
еще оставалось немного пены, он пытался смахнуть ее. - "Перикл"? - спросил
он. - В моем переводе?
   - Ну разумеется.
   Профессор Хаммарстеу неожиданно заговорил: - В моем переводе - но вдруг
он плох? Я не знаю. Я никому не показывал. Вдруг  люди  не  поймут.  Друид
Гауэр... Ведь сколько лет... - Ему хотелось объяснить, что в конце долгого
путешествия начинаешь бояться встречи.  Друзья  состарились;  может,  тебя
вообще никто не узнает. А что путешествие было  долгим  -  тому  свидетели
седая щетина на подбородке, плохонькие очки в стальной оправе. - Я перевел
ее двадцать лет назад.
   - Найдите театр и подберите актеров, - сказал Крог. Ему  уже  наскучила
щедрость. В конце концов, он не впервые такой щедрый. Ему полагается  быть
щедрым. Сто крон за  бумажный  цветок,  новый  флигель  для  больницы,  не
уступающая   месячному   заработку    пенсия    первой    жертве    нового
усовершенствования резака. Все это  попало  в  газеты,  произвело  хорошее
впечатление. Чем необычнее пожертвование, тем громче огласка, а это бывает
очень кстати, например, перед новым  выпуском  или  в  такой  момент,  как
сейчас, когда приходится брать  краткосрочные  займы,  сбивать  продажу  в
Амстердаме, терять порядочные деньки. Право, даже занятно, что повезло  не
кому-нибудь, а жалкому старику Хаммарстену, что именно он нагрел  руки  на
тревогах Лаурина и Холла. Крог почувствовал  глубокое  презрение  к  этому
престарелому педагогу, подрабатывающему  журналистикой,  в  котором  удача
породила страх и неуверенность в себе, который не  мог  удержать  очки  на
носу и сидел как в воду опущенный.
   - Прошу прощения, герр Крог, - раздался высокий сиплый голос,  и  между
бассейном, и танцевальной площадкой возник с кепкой в руке седой, тощий, с
обвислой  кожей  на  лице   Пилстрем.   Залитые   прожекторами,   казались
бесцветными его редкие крашеные волосы. Опередив Крога и Энтони, профессор
вскочил из-за стола. Он весь дрожал от возмущения, очки прыгали, он  сунул
руки под черные  фалды  фрака.  -  Пилстрем!  -  Хаммарстен!  -  взвизгнул
Пилстрем  и  осторожно  приблизился.  -  Старый  лгун!  -  выпалил  он.  -
Стыдитесь!
   - Вам тут нечего делать, Пилстрем, - заявил профессор. - Я  не  позволю
вам беспокоить герра  Крога.  Если  желаете  знать,  Пилстрем,  герр  Крог
приехал сюда обсудить со мной один маленький проект,  маленькую  сенсацию,
для которой нам нужна обоюдная поддержка. Вам нечего тут делать, Пилстрем,
вам и вашей газете.
   - Однако, Хаммарстен...
   - Убирайтесь, Пилстрем, - оборвал его профессор и,  ничтоже  сумняшеся,
позвенел в кармане мелочью. - Джентльмены, вы  не  откажетесь  распить  со
мной бутылочку вина?


   По длинной лестнице на пятый  этаж  из  Чистилища  (оставив  на  другом
берегу  общественные  уборные  с  похабными  шутками,  зависть,  неприязнь
редактора, недоверие, неприличные журналы) - в Рай  (школьные  фотографии,
укромное байковое тепло, жесткая аскетическая постель) восхожу  невредимый
я, Минти.
   Всего ступенек пятьдесят шесть; четырнадцать ступенек - и второй  этаж,
здесь живут Экманы, у них двухкомнатная квартира, телефон и  электрическая
плитка; Экман работает мусорщиком, но без денег не  бывает.  Он  частенько
возвращается поздно, как Минти,  возвращается  выпивши  и,  одолевая  свои
четырнадцать ступенек, много раз кричит "до свидания" оставшемуся на улице
приятелю, и фру Экман, заслышав его голос,  выходит  на  площадку  и  тоже
кричит "до свидания". Не было случая, чтобы она осерчала на пьяного  мужа;
иногда она сама бывает навеселе, тогда в дверях толкутся и прощаются гости
и дым дешевых сигар, разъедая ему глаза, преследует Минти все четырнадцать
ступенек до третьего этажа.
   Двадцать восемь ступенек -  и  вот  она,  пустая  квартира.  Она  самая
большая в  доме,  она  обставлена,  сдана  и  всегда  пустует.  Жильцы  за
границей, они не были дома уже два года, но квартира  оплачена.  Минти  не
видел их ни разу. Он умирал от любопытства и в то же время боялся  прямыми
расспросами покончить с неизвестностью. Так интереснее. Однажды в квартиру
пришла убраться хозяйка, и Минти удалось заглянуть в прихожую;  он  увидел
гравюру, изображавшую Густава Адольфа,  и  подставку  для  зонтов,  в  ней
торчал древний зонтик. Он поднялся  выше,  еще  на  четырнадцать  ступенек
увеличив разрыв с Экманами. На четвертом этаже жила итальянка, она  давала
уроки; он вспомнил коллегу Хаммарстена - эта дама работала с ним  в  одной
школе; следующие четырнадцать ступенек он преодолел уже  быстрее  -  пятый
этаж, покой, дом. На двери висит коричневый шерстяной халат, в шкафу какао
и галеты, на камине мадонна, под стаканом паук.
   Устал. И не так уж поздно, а надо ложиться.
   Он  зажег  свет  и  первым  делом  закрыл  окно  от  мошкары.   Снаружи
ступеньками поднимались к нему окна нижних квартир: все были дома,  Экманы
включили приемник. На умывальнике рядом с пауком счет за  квартиру.  Минти
опустился на колени и покопался в шкафу. Он  вылил  в  кастрюльку  немного
сгущенного  молока,  добавил  две  ложки  какао,  зажег  газовую  горелку,
стоявшую у полированного комода красного дерева, и, пока напиток  закипал,
пошел за чашкой. Он нашел блюдце, но  чашки  нигде  не  было.  На  подушке
заметил записку, оставленную хозяйкой:  "Герр  Минти,  к  сожалению,  ваша
чашка разбилась" - и подпись с  завитушкой,  никаких  извинений.  Придется
пить из стакана.
   Паук,  очевидно,  умер,  он  весь  сморщился,  почему  хозяйка  его  не
выбросила - непонятно. Он  взял  освободившийся  стакан  и  выпил  теплого
какао, потом поискал глазами мыльницу, где у него  сберегались  окурки,  и
увидел, что паук ожил. Он не умер, он  притворился  и  теперь,  раздувшись
вдвое, по невидимой нити спускался к полу.
   В Минти пробудился охотничий  азарт.  Вспомним  молодость.  Он  заманил
паука в стакан, оборвал  нить,  отрезав  начатое  отступление,  и,  быстро
перевернув стакан, ловко усадил узника  на  мраморную  доску  умывальника.
Паук между тем потерял еще одну ножку и сидел в  лужице  какао.  Терпение,
думал Минти, разглядывая паука, терпение; может, ты еще  меня  переживешь.
Он постучал по стакану ногтем. Двадцать лет протрубить в Стокгольме  -  не
шутка. Надо будет завтра оставить записку: "Не трогать". Надо  купить  еще
один стакан и чашку. Минти предстоят большие покупки!  От  возбуждения  он
даже забыл помолиться  на  ночь,  а  выбираться  из  постели  н