- Нет, - сказал Энтони, - ты не можешь. - Она разглядела, что он  читал
служебные бумаги на столе и даже распечатал телеграмму, которая  пришла  в
ее отсутствие.
   - Это что такое! - воскликнула она. - Ремня захотел?
   - Этот номер у него не пройдет, - сказал Энтони.
   - О чем ты?
   -  Можешь  мне  поверить,  я  разбираюсь  в  таких  делах.  Считать  не
разучился. Соображаю. - Он был серьезен, как школьник.  -  Не  все  можно,
Кейт, есть предел. Я их раскусил. У него не  получится  выехать  на  чужой
счет. В "Баттерсоне" сидят не дети.
   - Эрик тоже не ребенок.
   - Права была Лу - неприлично это все.
   - Отдай телеграмму.
   - Возьми, - сказал Энтони, - убедись. Он хочет  выручить  Амстердам  за
счет АКУ. Это яснее ясного.
   - Подумаешь, удивил, - сказала Кейт. - Я и без тебя это знаю. Даже знаю
про чеки, датированные задним числом.
   - Задним числом! - растерянно присвистнул он. - Чтобы в "Кроге"... и мы
это знаем...
   - А ты помалкивай об этом.
   - Молчание стоит денег, Кейт.
   Вот где мы разные, думала она: я для него сделаю все  на  свете,  а  он
некоторых вещей не станет делать для меня, да и  для  себя  тоже.  Правда,
какие это вещи, отходчиво улыбнулась она, я и сама толком не знаю. Приятно
сознавать, что после стольких лет она не до конца разобралась в Энтони.  -
Энтони, я не собираюсь его шантажировать, - сказала она.  -  Я  выхожу  за
него замуж.
   - Но ты не любишь его, Кейт. - Как он прост, как безнадежно наивен:  он
думает, что шантаж это так же легко, как украсть горсть слив. Нельзя  быть
таким неосновательным, он не понимает,  где  живет,  его  нужно  защитить.
Напрасно, что ли, она готова для него на все? Шантаж так шантаж.  Перечить
ему сейчас  значит  испортить  эту  глупую  радость  от  разоблачительного
открытия. Поэтому она спокойно  объяснила:  -  Но  ведь  это  своего  рода
шантаж. Он выделит нам содержание.
   Смотрите, как уперся: - Ты не любишь его.
   - Я тебя люблю.
   - Дело не в этом. - Он разволновался, понес чепуху, пробормотал  что-то
о "детях", окончательно смешался и покраснел.
   - Я бесплодна, - сказала Кейт. - Напрасно беспокоишься, - и, видя,  его
замешательство, в сердцах договорила: - Я их не хочу и никогда не  хотела!
- Все ее существо  тянулось  заключить  его  в  себе.  -  Сколько  у  тебя
предрассудков, Энтони. - Еще она думала: никакой ребенок не даст мне нашей
близости, хотя ты всего-навсего стоишь рядом, краснея,  теряясь.  Господи,
какой неприступный, какая память у нас короткая на  то,  чего  не  хочется
вспоминать.
   - Какая потеря, - сказал он, заглянув ей в глаза; лицо пылает, весь  он
какой-то детский, сбитый с толку. Она готовилась услышать слова о том, как
любят настоящие мужчины. Но они думали о разном. Он не  имел  в  виду  ее,
говоря о потере: он жалел, что пропадает удачный случай.  -  Другой  такой
случай не подвернется. Мы бы слупили с  него  хорошие  деньги  и  убрались
отсюда. Черт возьми, мы бы еще успели на  вечерний  поезд!  Завтра  уже  в
Гетеборге. В субботу в Лондоне и прямиком  в  Туикнем.  Кейт,  мы  бы  еще
успели на вечерний поезд! Кейт, мы бы взяли в "Стоуне"  отбивную  и  пинту
"особого". Мою комнату, наверное, еще не сдали. Тебя хозяйка тоже на улице
не оставит. Работу искать не станем, мы свое заработали.
   Она зачарованно смотрела на него. Такое впечатление,  что  невозможного
для него не существует, но она-то знала, что на прямых  стальных  рельсах,
по которым разлеталась сейчас его фантазия,  в  определенном  месте  горит
негасимый красный фонарь,  и  там  он  неминуемо  остановится  и  сам  все
напортит. Он недостаточно безразличен в средствах для успеха.  Ему  далеко
до Крога.
   - Все очень просто, Кейт. Мы это заработали. Если он откажется платить,
я передаю все сведения Минти, это окупит хотя бы дорожные расходы, и потом
- у тебя должны быть сбережения.
   Это интересно. - И ты согласишься жить на мои деньги? - Тут  он  должен
бы остановиться - но нет, он не колеблясь согласился (в конце  концов,  мы
брат и сестра), и она почувствовала  усталость  путешественника,  которого
постоянно  сбивает  с  пути  неточная  карта.  Может,  она   переоценивала
наивность этого мягкого, любимого, бесхитростного ума?
   С телеграммой в руке Энтони поднялся из-за стола.
   - Я пойду к нему.
   - Что ты собираешься ему сказать?
   - Лучше всего объяснить начистоту.
   - Нет-нет, Энтони, - запротестовала Кейт, - я сделала глупость, что  не
остановила тебя сразу. Ты не должен так грубо шантажировать Эрика.
   - Но почему? Кейт, ты не видишь собственной выгоды.
   - Потому, что ты недостаточно умен для этого, Энтони. Если  бы  у  тебя
были такие мозги, чтобы шантажировать Эрика, ты бы здесь не оказался.  Ах,
Энтони, - с чувством воскликнула она, - какая мы  непутевая  пара!  Как  я
тебя люблю. Будь ты поумнее и не такой добропорядочный... - и не  кончила,
потому что вспомнила давнишнее  субботнее  утро  в  Тилбери,  долгий  путь
домой, шиллинг в прорези счетчика и маленькое голубое пламя для  гренок  и
чая. Я спасла его от этого, думала она, но он ходит живым  напоминанием  и
не дает забыть милую нехитрую песенку: Энтони спасли от Энтони, но ей  без
Энтони жизни нет. На окно налетела белая птица, стукнула клювом  в  стекло
и, раскинув крылья, отлетела назад, как от иллюминатора самолета. Здесь  у
нас обеспеченное положение, твердила она, как урок,  здесь  наше  будущее,
это нужно удержать. Прошлого нет. Мы чересчур зажились в прошлом.
   - Дай я попробую, - сказал Энтони.
   - С ним у тебя ничего не выйдет,  -  грустно  возразила  она.  -  Милый
Энтони, ты перед ним сущий младенец. Неужели ты всерьез думаешь, что  тебе
удастся вывести "Крог" на чистую воду? Ты рта не успеешь раскрыть, как  он
тебя сотрет в порошок. Он тебя  сгноит  в  тюрьме,  он  ни  перед  чем  не
остановится. Ты нигде не скроешься. И ради чего? Мы и  так  получили  все,
что нам нужно, - содержание...
   - Он тебе не пара, Кейт, - упрямо повторил Энтони. Видно,  нелегко  ему
примириться с такими вещами, как "брак без любви", "бездетная жена".  Куда
легче расстаться с мыслью об удачном случае: он красиво  и  по-товарищески
жертвовал им, только мельком взглянул на ее стол да секунду-другую подумал
о подправленных чеках, телеграммах, продаже "Баттерсону". -  Ладно,  Кейт,
пусть будет по-твоему. - В скользнувшей по его  лицу  улыбке  она  увидела
рождение новой мысли. - Как бы то ни было, такое событие нужно сегодня  же
отпраздновать.
   - Это пока негласно.
   -  Пустяки.  Он  обязан  устроить  ужин.   Вот   что,   Кейт:   позвони
администратору отеля в Салтшебадене и закажи столик. Объясни, кто будет.
   - Эрик не поедет.
   - Возил я его в Тиволи - вытащу и в Салтшебаден. И еще: мы можем  взять
хорошие комиссионные за организацию этого обеда. Запроси сто крон.
   Кейт подошла к телефону.
   - Ты все умеешь предусмотреть, Энтони.
   - Погоди. Пусть дают сто пятьдесят, иначе, скажи, Крог будет обедать  в
опере.
   - Салтшебаден два-три, - сказала Кейт.



5

   Выслушав от соседа новость, молодой Андерссон снял  руку  с  рычага,  а
ногу  с  педали  кроговского  резака.  Хлопая   кожаным   ремнем,   машина
остановилась; питающий  ее  подвижный  лоток  сразу  же  до  краев  забило
деревом. Что-то прокричал сосед, но молодой Андерссон не  слышал  его.  Он
был туповат и медленно реагировал на  окружающее.  Повернувшись  спиной  к
резаку, он вдоль  стаканов  направился  в  раздевалку.  На  верхнем  этаже
переполнилась одна из сушильных камер, застопорился ее лоток; работавшая в
соседнем помещении электропила навалила на лоток гору планок, и они  стали
сыпаться на пол. Однако пильщик продолжал совать дерево под пилу - в  этом
состояла его работа, остальное его не касалось, и поэтому  в  разгрузочной
еще не знали, что где-то образовалась пробка. Рабочие продолжали разбирать
бревна, поступавшие со двора, где длинной вереницей выстроились грузовики.
   Молодой Андерссон снял грубые рабочие брюки. С выходом из строя  одного
станка шума в цеху не убавилось, но, привыкнув к  своему  резаку,  молодой
Андерссон умел различать легкое  покашливание  в  его  жалобном  стоне,  и
теперь он его не слышал.  На  его  бледном  худом  лице  сразу  выразилось
беспокойство: как странно не слышать знакомый звук каждые шесть секунд. Он
не мог осмыслить размера учиненного им беспорядка; сушильню он  видел,  на
электропиле работал его приятель, но что там дальше  -  он  совершенно  не
представлял: ни того, что  где-то  бревна  разгружают,  ни  того,  что  их
откуда-то привозят грузовики. Через раздевалку в уборную прошел рабочий из
его смены.  Молодой  Андерссон  проводил  его  взглядом:  опустив  голову,
рабочий шел быстрым шагом. Он поднял руку, его подменили у станка;  в  его
распоряжении четыре минуты; если он  задержится,  его  оштрафуют.  Молодой
Андерссон снял с вешалки свою куртку, вышел из  раздевалки  и  краем  цеха
направился к выходу. Вдоль прохода шел  смазчик  с  масленкой;  он  пускал
каплю густого темного масла в специальное  отверстие  на  станке  в  левом
ряду; навстречу с такой  же  масленкой  шел  другой  смазчик  и  занимался
правым" рядом.  Оба  настолько  хорошо  знали  свои  дырки,  что  даже  не
трудились помогать себе глазами: просто шли и сгибали руку в запястье.
   Левый смазчик поднял глаза на Андерссона; от изумления он замешкался  с
масленкой, и на блестящем металлическом полу, точно след  лапки,  осталось
несколько темных пятен; он так  и  смотрел  на  Андерссона,  пока  тот  не
скрылся за  дверью.  Андерссон  спустился  во  двор  по  крутой  аварийной
лестнице, чтобы не ждать лифта на виду у всех. Ему  запомнилось  выражение
усталости, изумления и зависти, на лице того смазчика.  Андерссон  пересек
двор, направляясь к воротам, где утром и вечером он отмечал  свой  табель.
Вахтер не хотел открывать. - Заболел,  -  объяснил  молодой  Андерссон,  -
заболел.  -  Не  было  необходимости  притворяться:  бледность,  привычная
сутулость и встревоженный вид говорили в его пользу.  Ворота  открылись  и
выпустили его.
   Он не узнал длинной асфальтированной дороги между высокими  деревянными
заборами: она была безлюдна. Одну сторону  улицы  накрывала  тень;  далеко
впереди забор кончался, там, облитые солнцем, стояли  серебристые  березы.
Молодой Андерссон бежал по кромке тени. Это несправедливо,  изумлялся  он,
несправедливо. Прежде такие мысли не приходили ему в голову.
   Молодой Андерссон был человек консервативный. Он читал газеты; верил  в
великое дело Крога. Отцовский социализм казался ему  устаревшим,  скучным,
сухим; в нем был привкус вечерних школ, он вроде стариковских  поучений  -
так  же  далек  от  жизни.  "Справедливая  оплата  труда",   "пролетарская
солидарность" - и пошел бубнить, как с  церковной  кафедры.  Для  молодого
Андерссона это были такие же недоступные разумению истины, как "троичность
Бога", "ипостаси святой Троицы".
   - Ты что же, ни во что не веришь? - недоумевал отец.
   - Я верю в свою работу,  -  отвечал  молодой  Андерссон.  -  Дела  идут
прилично. Платят хорошо. Можно немного откладывать. Когда-нибудь выбьюсь.
   Задыхаясь, он бежал вдоль забора, бросавшего на дорогу тень.
   - Крог тоже начинал, как мы. Чем мы хуже его?
   Запахи битума, машинного масла, до  деревьев  еще  далеко,  завистливый
взгляд   смазчика.   Это   несправедливо,   думал    молодой    Андерссон,
несправедливо. Отец писал, что он сам пришел, шутил, угостил  сигарой,  он
даже мной интересовался, обещал, что  все  наладится.  Всего-навсего  пару
дней  назад.  Он,  конечно,  ничего  не  знает,  нужно  ему  сказать.   Он
справедливый человек. Молодой Андерссон верил в справедливость.  Он  видел
ее торжество: лодыря увольняют, работягу награждают. Два  года  назад  ему
самому повысили заработную плату.
   Он больше не мог бежать, отвык; насколько полезнее для здоровья  работа
смазчика - тот всю смену только и делает, что ходит. Не видно  конца  этим
заборам. Они длиной почти в полторы мили. Рабочему нужно  двадцать  минут,
чтобы покинуть территорию фабрики. Некоторые  доказывали,  что  это  время
должны оплачивать. Ведь не их вина, что они не могут жить ближе, и так  их
дома стоят у самого начала дороги.
   Рабочий поселок молодой Андерссон проходил не  сбавляя  шага.  Крепкие,
ярко раскрашенные  домики,  перед  каждым  палисадник;  некоторые  хозяйки
разводили цыплят. Молодой Андерссон был холост; он квартировал у  рабочего
из ночной смены. Жена хозяина как  раз  ковырялась  в  грядках,  когда  он
проходил улицей. Она выпрямилась и крикнула ему: - Что случилось? Куда  вы
идете? - Он засмущался и встал посреди дороги, ковыряя носком землю.
   - Не ждите к ужину.
   - Неприятности на работе? Куда вы?
   Молодой Андерссон  покраснел  и  ковырнул  дорогу  носком  ботинка.  Он
избегал ее взгляда. В разговоре с ней он всегда краснел и  отводил  глаза.
Он спал в соседней комнате, а перегородка была тонкая. Он слышал, как  она
чистит зубы, моется, как ложится к мужу; ему было бы безразлично все  это,
будь она старая и дурнушка. Но она была молодая  и  очень  хорошенькая.  И
оттого, что он так много знает про нее, он при ней робел и смущался.
   - Никаких неприятностей. Просто нужно съездить в Стокгольм.  Я  вернусь
поздно ночью.
   Любопытством  она  не  отличалась,  а  уж  его  дела   ее   совсем   не
интересовали. Она считала его никудышным парнем, обожала мужа,  и  молодой
Андерссон знал это слишком хорошо. Он покраснел, ковырнул носком дорогу  и
сказал:
   - Мне пора.
   - Поосторожней там, - безразлично отозвалась женщина и снова  принялась
копаться в земле.
   На станции выяснилось, что денег у него только на билет до  Стокгольма.
Ждать оставалось целых полтора часа. Напрасно, выходит,  спешил.  Слоняйся
теперь по платформе взад и вперед, заняться нечем. Он  тряхнул  автомат  -
иногда там  застревала  монета.  Постучал  по  другому.  Он  перетряс  все
автоматы, какие были. С последним  повезло.  Монета  стукнула,  и  молодой
Андерссон вытянул ящичек: бумажная салфетка. Задаром и это хорошо, подумал
он, кладя салфетку в карман. По запасному пути  тянулся  длинный  товарный
состав с лесом для  фабрики.  Она  хорошенькая,  думал  он,  несправедливо
слышать такие вещи, и снова задумался об  отце.  В  его  ум  закрадывалось
предчувствие несправедливости. Он убеждал себя, что герру Крогу ничего  не
сказали, он все сразу исправит. Шутка, сигара, спросил обо мне.
   На платформе появился один из  управляющих,  пришел  проводить  жену  с
дочерью. Молодой Андерссон знал его, но тот, понятно, его не знал. В руках
он держал коробку шоколадных конфет для жены и букетик цветов для  дочери.
Молодой Андерссон подошел ближе: интересно,  о  чем  говорят  такие  люди,
когда они не на работе. Сам он в часы отдыха говорил о деньгах, выпивке  и
о работе.
   - Да, - говорил управляющий, -  это  будет  превосходно.  К  субботе  я
освобожусь. Соберемся вчетвером.
   - Меня не считайте, - сказала девушка, - я иду на  танцы.  -  Она  была
очень красивая, с  аккуратными  ушками,  мочки  ушей  слегка  подрумянены.
Молодой Андерссон вспомнил тонкую перегородку и покраснел.  Несправедливо.
Она шла по  платформе,  словно  на  спортивной  разминке.  Она  так  легко
ступала, точно под шубкой на ней ничего не было. Казалось,  ей  решительно
безразлично, что она женщина, но за этим безразличием чувствовался надрыв,
готовые сорваться нервы. Может быть, она перетренировалась.
   - Ты слишком увлекаешься танцами, - сказал управляющий.  Он  спешил  и,
нервничая, то и дело смотрел на часы. Было  видно,  что  шоколад  и  цветы
ровным счетом ничего не значат, что дочь и жена ему давно безразличны, что
он давно играет этот спектакль.
   Когда  подошел  поезд,  молодому  Андерссону   пришлось   пройти   мимо
семейства, направляясь к вагонам третьего  класса.  Управляющий  поцеловал
жену в щеку, с дочерью обменялся рукопожатием.  Молодой  Андерссон  тронул
пальцем кепку. Управляющий даже не взглянул  в  его  сторону.  Он  говорил
жене: - Закажи еще вина. Пригласи их к восьми. Раньше  я  не  доберусь.  -
Девушка видела жест Андерссона  и  коротко  кивнула  в  ответ,  причем  не
обидно, не снисходительно, а словно сопернику на гаревой дорожке.
   Молодой  Андерссон  устроился  в  своем  скудно  обставленном   вагоне;
поползли назад и пропали станция; управляющий,  фабрика,  домики  рабочих.
Окаймленное узкой полоской серебряных берез, разглаженное лучами  позднего
солнца, лежало озеро. Зажав руки между колен, молодой  Андерссон  дергался
на каждый рывок и толчок неторопливого пригородного поезда.  Он  думал:  о
чем можно говорить с такой?.. танцы... слишком увлекается... зимой  санки,
скрип  полозьев,  режущих  снег  на  повороте,  волшебный  свет   фонарей,
дружеская болтовня в деревенском кабачке, оба озябли, счастливы -  весело;
он сонно кивнул головой: сколько прекрасного еще будет в жизни.
   Под спускавшимся серым небом потемнели деревья, в разрывах  между  ними
свинцово поблескивало  озеро;  кто-то  зашел  проверить  ручки  отопления;
протяжный свисток паровоза перед входом в тоннель и уже совсем сумерки  за
окном, когда тоннель кончился; несколько искр ударилось в стекло.  Молодой
Андерссон открыл глаза и увидел группу  велосипедистов,  возвращавшихся  с
работы домой;  на  машинах  были  зажжены  фары,  а  когда  поезд  обогнал
велосипедистов, в темноте рассыпались рубиновые огоньки  задних  лампочек.
Поезд отодвинул озеро с деревьями в сторону, и сумерки разлились  вширь  и
вдаль над полями.
   - Вы в город? - спросила пожилая женщина, доставая из корзинки  булочку
с маслом. Лампы на потолке разгорелись ярче, темнота за окнами была  точно
спущенные перед ужином шторы.  Общительное,  доверчивое  чувство  овладело
пассажирами: хорошо быть вместе, когда снаружи ночь. - В город, -  ответил
молодой Андерссон.
   - А вы работаете?  -  спросила  она,  вкладывая  ломтик  ветчины  между
половинками булочки.
   - Само собой, - с достоинством ответил он. - Я работаю в "Кроге",  -  и
оба посмотрели в окно, радуясь за себя и гордясь: он  -  "Крогом",  она  -
булочкой. Поезд останавливался на каждом полустанке, и в размякшем  вагоне
еще прибавлялось теплоты и душевности: огни  жилья,  женщина  хлопочет  на
кухне, из постельки тянется посмотреть на поезд малыш.
   - Повезло вам, что работаете в "Кроге",  -  сказала  попутчица.  -  Эта
работа с будущим.
   - С будущим, - согласился молодой Андерссон и осекся. Он вспомнил,  что
ушел, не доработав смены. На его бледном  невыразительном  лице  появилось
упрямое выражение: он поступил правильно. Упрямство держало  его  все  эти
годы привязанным  к  своему  станку,  раз  в  несколько  лет  вознаграждая
маленьким повышением заработной платы, и это же  упрямство  заставило  его
все бросить, как только  он  услышал  такую  новость  об  отце.  Упрямство
сделало его консерватором, упрямство питало  его  веру  в  справедливость;
упрямство остановило станок, забило лоток заготовками, переполнило деревом
сушильню. Все будет хорошо, думал он, когда я сам им все расскажу. Если бы
я остался разбираться, я бы, чего доброго, опоздал на поезд.
   - Поосторожней там, - сказала женщина, стряхивая с  себя  крошки  прямо
ему на колени. Что они все советуют ему быть осторожным? Как  сговорились.
Он грустно пояснил: - Я еду по делу.
   - Знаем мы ваши  дела,  -  отозвалась  женщина,  доставая  из  корзинки
бутылку молока, и сказанные просто, душевным тоном "поосторожней" и  "ваши
дела" повернулись к молодому Андерссону неожиданной стороной,  за  которую
не приходится краснеть - она светлая, простая  и  беззаботная;  сегодня  -
одно, завтра - что-нибудь другое. Он сказал: - Времена меняются. Не  вечно
так...
   - А молодым бываешь  только  раз,  -  задорно  тряхнув  седой  головой,
сказала его спутница.
   Было уже около семи, когда поезд прибыл на Центральный вокзал.  Молодой
Андерссон не знал, до как