в  субботу  ночью"  -  эта
невозможно избитая фраза ввела его в чудовищные расходы,  дальше  пришлось
ужимать  и  хитрить  с  пунктуацией,  и  вторая   половина   текста   была
невразумительна:  "Сожалению  переезда  вещей   Мейбл   неприятность   тчк
рассчитал слугу зпт болезни головы тире Голдсмит утвердительно". Как потом
выяснилось, он припас для отца новость о своем увольнении; склонившись над
спинкой кровати, он ободрял больного улыбкой,  жизнерадостным  видом;  для
сиделки он  принес  осушаемую  слезу,  для  родственников  черный  костюм,
последний чистый воротничок - для священника и стряпчего. Постоянная  тема
телеграмм и почтовых открыток обрела наконец человеческий голос; он  снова
дома, он уволился; тут затронут вопрос чести, но это не каждому объяснишь.
   - Ты о чем задумалась? - спросил  Энтони,  и  было  ясно,  что  к  нему
вернулось душевное равновесие и он стоял, так сказать,  у  нового  порога,
будоража себя надеждой и желанием выказать свои коммерческие способности.
   - Я вспомнила отца, - сказала Кейт.
   - Отец! - отозвался Энтони. - Вот бы кто порадовался, что мы вместе.
   Тут он прав. Отец не переставал жалеть, что  Энтони  подолгу  живет  за
границей; он считал, что брат должен быть защитником сестры до замужества.
Старик знал, что говорил: с моим братцем, рассуждала Кейт,  не  пропадешь,
он выберется из любой ситуации. И в забегаловке, и в  полицейском  участке
трудно пожелать лучшего советчика или  адвоката.  Что  замечательно  -  он
безошибочным чутьем находил черный ход или человека,  которому  надо  дать
взятку. Пройти огонь и воду без единой царапины - на такое способен только
Энтони.
   Он осматривался, оценивая обстановку, живой, энергичный, обнадеженный.
   - А что здесь делают вечером?  -  спросил  он  и,  опережая  ее  мысли,
соврал: - Я имею в виду - кино, мюзик-холл. В портовом городе  нужно  быть
особенно осторожным. - Неожиданно поскучнев, он окинул взглядом  сиротский
садик, заброшенную эстраду, дырявый барабан, кружащиеся листья,  шаркающую
метлу. Привычно и безошибочно сообщив лицу выражение чистейшей невинности,
он выжидательно уставился на Кейт.
   - Неужели тебе трудно побыть самим  собой?  -  вздохнула  Кейт.  У  нее
защипало в глазах от одиночества. Как больно отпускать его за эту  наскоро
положенную штукатурку респектабельности  -  так  же  больно  было  впервые
отпускать его за  границу:  на  крыше  кэба  горбится  саквояж,  в  тесной
захламленной прихожей срывает замки набитый чемодан, на ковре змеится пояс
от пижамы; прощание  у  подставки  для  зонтов  перед  дверью  с  цветными
стеклами. Тогда хоть не было обмана, они были открыты друг другу, как пять
лет назад, в том  темном  сарае;  он  был  бледен,  напуган,  он  едва  не
расплакался, когда она сказала, что пора, не  то  он  опоздает  на  поезд,
быстро поцеловала и почувствовала, как все  в  ней  оборвалось,  когда  он
сладил наконец с капризной дверцей кэба  и,  отчаянно  трясясь  на  черных
вытертых подушках, увез вторую половину ее самой. Все-таки утешала  мысль,
что он будет писать, а он ограничился открытками: "Это прелестное  место",
"Здесь мы купались", "Мое окно отмечено крестиком",  и  раз  от  разу  все
больше  балагурства,  странные  обороты  речи,  прилипавшие  к  нему,  как
защитная  окраска,  и  в  какой-то  момент  понимаешь,  что   он   пропал,
растворился среди мелких авантюристов, которых только недостаток  смелости
спасает от тюрьмы. Но даже в почтовых открытках, подумалось ей, он не  был
таким далеким, как сейчас, и, скрывая растерянность, она вынула из сумочки
пудреницу.
   - Неужели ты не можешь побыть самим собой? -  повторила  она,  напрасно
гадая, какими уловками Аннет и Мод вырывали у него минуту  искренности.  -
Сегодня, - продолжала она, - мы напьемся и поедем в Лизберг.
   Он недоверчиво поморщился:
   - А что это за место?
   - Вполне приличное, -  ответила  Кейт.  -  Там  мило  и  просто.  Можно
потанцевать, пострелять,  встряхнуться  на  американских  горах.  Конечно,
скука по сравнению с тем, что тебе приходилось видеть, но если  мы  сперва
выпьем...
   - Погоди, - прервал Энтони, - у нас еще не было серьезного разговора.
   - О чем?
   - Ну, есть масса вещей, - сказал Энтони. -  Масса.  Если  ты  раздумала
обедать, то давай поищем спокойное место. - Он с придирчивым  неодобрением
обежал  взглядом  ресторан,   пустые   стойки,   грязные   тарелки.   Нет,
запротестовал он, какое же это спокойное место - порт? - потому что  после
мисс Дэвидж ей тоже захотелось увидеть порт.
   - Что ты привязалась к этой девушке? - возмутился он. - Можно подумать,
что ты ревнуешь. Давай куда-нибудь проедемся. Тут есть парк?
   Они уже полчаса сидели на деревянной скамейке возле пруда,  разглядывая
уток; мальчишки выбирались из Гетеборга, толкая в гору велосипеды  с  ярко
раскрашенными спицами. В домах на окраине парка один за другим  вспыхивали
огоньки,  пронзительные  и  колючие,  словно  в  темном  кинозале  чиркали
спичками. Вода в пруду зацвела, к птичьим бокам приставала ряска.
   - Ты привезла меня сюда, - начал Энтони,  -  но...  -  Он  настороженно
замкнулся,  помрачнел.  -  Я  никогда,  не  сделаю  одной  вещи:  не  буду
нахлебником. Я им никогда не был.
   - Эрик даст тебе работу.
   - Ты прекрасно знаешь, что я не говорю по-шведски.
   - В "Кроге" необязательно знать шведский.
   - Кейт, - сказал Энтони, - я там пропаду. Мне бы что-нибудь попроще. На
пароходе я думал об этом все время. Крогу от меня никакой пользы.  У  меня
не будет случая показать себя. - Кружась, слетел лист, задел его  плечо  и
улегся между ними на скамейке.
   - Видишь? - сказал Энтони. - Золотой. Побрезговал мною.
   - Он еще зеленый. Такой не считается. Смотри. -  Кейт  подняла  лист  и
поднесла его к глазам, потому что уже стемнело.  -  Надкушен.  Белка.  Или
птица какая-нибудь.
   -  Послушай,  Кейт,  сегодня  утром  в  порту  я  видел  объявление  на
английском языке. На склад нужен специалист-англичанин. Вести бухгалтерию.
   - Да, здесь ты, конечно, большой специалист.
   - Я исписал тысячу гроссбухов.
   - Эта работа без будущего.
   Она только что просила: "Побудь самим собой"; и сейчас, когда его  лицо
с  трудом  различалось  в  быстро  похолодавшем  воздухе,   когда,   зябко
передернув плечами, она вспомнила: он без пальто, куда он дел свое пальто?
- когда ее мысли отвлеклись на ломбарды и старьевщиков, он  обезоружил  ее
своей искренностью: так останавливает нас за рукав приятель,  которого  мы
давно забыли.
   - У меня нет будущего, Кейт.
   Он сидел притихший, не ломался, был наконец самим собой, и она дивилась
этой перемене,  лихорадочно  соображая,  как  лучше  использовать  удачный
момент. Она-то знала, что он человек ненадежный, врунишка, плут в денежных
делах, но чтобы он отдавал себе в этом отчет - этого она не подозревала.
   Он повторил:
   - Ты сама знаешь, Кейт: у меня нет будущего.
   Из воды, зябко нахохлившись, вышли птицы. Словно  маленькие  футбольные
мячи, коричневые комочки перекатились через  зеленый  склон,  припечатывая
листья перепончатыми лапками.
   - Неправда, - сказала Кейт; страх  упустить  момент  боролся  в  ней  с
радостным чувством, что после стольких лет они наконец откровенны  друг  с
другом. - Только слушайся меня. - Она думала: он в моих руках, мой Энтони,
главное -  не  упустить  его  теперь,  сказать  нужные  слова,  но  сердце
пересилило, и уже она сама сидит без пальто, без будущего,  без  друга,  в
чужом галстуке. Обнять, согреть его, но он уже заговорил.
   - Безусловно, - сказал  он,  -  еще  может  повезти.  Что-нибудь  может
подвернуться. - И она поняла, что момент упущен. Он  был  от  нее  так  же
далеко, как где-нибудь в шанхайском клубе или на  площадке  для  гольфа  в
Адене. Трезвый взгляд на себя  был  лишь  крохотным  разрывом  в  сплошной
пелене самообмана. Ей казалось, он ждет ее помощи, а ему нужен был  только
попутный ветерок, новая идея, подходящее воспоминание.
   - Я рассказывал тебе про испорченный чай?
   - Не помню. Холодно. Пошли. А что касается этого склада...
   Но уже вовсю дул  благоприятный  ветер.  Он  был  готов  признать,  что
ошибался, что в конце концов и у него есть какое-то будущее.
   - Понимаю, - сказал он, - тебе не  нравится  эта  идея.  -  И  беспечно
рассмеялся: - Ладно, дам твоему Крогу испытательный срок.
   Перед ней был человек, только  что  избежавший  смертельной  опасности.
Спасение наполнило его бурной радостью, а когда он был в ударе, то скучать
с ним не приходилось.
   И хорошего настроения ему хватило на весь вечер. Он бросался  из  одной
крайности в другую; ей повезло увидеть его в минуту грустную и  искреннюю,
но была особая прелесть в его  беспечности  и  позерстве.  Он  рассказывал
истории, которые начинались весьма неправдоподобно,  но  потом  оживлялись
яркими красками; вероятно, такими же баснями он кружил  голову  и  Мод,  и
Аннет, и этой девушке Дэвидж.
   - Постой, а я писал тебе про "фиат" генерального директора?
   - Нет, - ответила Кейт, - про "фиат" в открытках не было. - После  двух
рюмок шнапса она была готова верить почти каждому его слову. Она подобрела
к  нему.  Накрыв  его  руку  своей,  сказала:  -  С  тобой  хорошо,  Тони.
Рассказывай. - Но прежде чем он заговорил, она заметила, что на  его  руке
нет кольца (в день, когда им исполнился двадцать один год, им подарили  по
кольцу с печаткой - точнее, ему кольцо переслали, она уже не помнит  куда,
заказной почтой на адрес клуба).
   - Где твое кольцо? Ты хоть получил его?
   Она видела, как он примеривается к ее настроению, прикидывает, до какой
черты можно рассказать. Неужели вечер сорвется, забеспокоилась  она.  Нет,
нужно бросать, скорее бросать эту  привычку  задавать  вопросы.  Но  после
стольких лет разлуки вопросы сами срывались с языка.
   - Не важно, - сказала она. - Продолжай. О машине директора.
   Ладонью  левой  руки  Энтони  покровительственно  накрыл  ее   руку   и
уступчиво, искренне протянул:
   - А  знаешь,  я  лучше  расскажу  о  кольце.  Это  долгая  история,  но
любопытная. Ты, старушка, даже не подозреваешь, куда  я  попал  через  это
кольцо.
   - Не надо, - заупрямилась она, -  не  рассказывай.  Расскажи  о  машине
директора. Только сначала уйдем отсюда,  здесь  нам  больше  не  дадут.  -
Забавно было вести его через рогатки ограничительного  закона  и,  вопреки
предписанным нормам  (мужчине  -  две  стопки  шнапса,  женщине  -  одна),
понемногу хмелеть.
   - А теперь, - сказал он, - в Лизберг.
   Канал, шелест воды у кромки заросших травой берегов,  в  темноте  шепот
парочек на скамейках, пустынная загородная дорога, спотыкающаяся  вереница
встречных звуков - не музыка, а словно где-то в далекой комнате настройщик
вразброс нажимает клавиши рояля.  Четким  рисунком  на  посветлевшем  небе
выделялись  башенки  над  крышами;  звуки  сложились  в  мелодию,   что-то
колыхнувшую в памяти, и у входа с высокой аркой  выплеснулось  разбуженное
ритмом,  воспоминание  (министр  иностранных  дел  в  высоком   негнущемся
воротнике подчеркнуто официально  отвечает  на  ее  тост,  по  террасе  из
уборной возвращается Крог, раскланиваясь на обе стороны, пары  танцуют  за
стеклянными дверьми, звонкими и струящимися, словно канделябры).
   - Пошли, крошка, - сказал Энтони, - пошли разомнемся.
   Пьянея,  он  все  дальше  уходил  в  прошлое.   Яркий   и   бесшабашный
послевоенный жаргон к  середине  вечера  подточила  окопная  сырость,  это
подали голос отставники, в тени опахал толковавшие о  Часе  Наступления  и
"Виктории-палас", об отпусках и джазе.
   Шипя, взмыла ракета, но на полпути от  сырости  потухла  и  уронила  на
землю хвост; пропилеи танцевальных залов и ресторанов  обступили  площадь,
где в просторном и  неглубоком  изумрудном  бассейне  резвился  изумрудный
фонтан: он тропическим деревом ввинчивался в  холодное,  глубокое,  чистое
небо,  потом  зеленой  люстрой  рушился  вниз,  выплескивая   на   дорожку
серебристые осколки. Над крышами сверкнула пустая люлька американских гор,
подвывая, словно заезженная  граммофонная  пластинка.  У  дальних  палаток
доморощенные стрелки палили по мишеням.
   - Сюда. Идем сюда.
   По спокойной глади озера, усеянного  сигаретными  коробками,  двигалось
пиратское судно. Извивающаяся тропинка с  высаженными  вдоль  нее  цветами
выводила к маленькой эстраде, где двое мужчин в  белых  халатах  играли  с
желающими в шахматы, игра стоила полкроны. И где бы вы ни шли - по розовым
или зеленым лужайкам или в умышленной темноте, - за музыкой  и  выстрелами
различалось неумолчное шипение  скрытых  прожекторов,  на  которые  тучами
летели мотыльки, чтобы оцепенеть на их пылающих вогнутых стеклах.
   Вверх к свету, вниз  в  темноту  валится  люлька  американских  гор;  в
полутемной палатке человек-фонтан с землистым Лицом и тюрбаном  на  голове
выпускает струи воды через розовые стигматы на ладонях и ногах; великанши,
гадалки, укротители львов; тучи мошкары, словно сдунутый пепел, проносятся
своим путем, не отвлекаясь на тусклые плафоны в тесных павильончиках.
   Над крышами взлетает люлька американских  гор;  в  воздухе  разрывается
ракета, просыпав в темноту желтую  канитель;  зарядили  ружья  и  выпалили
стрелки.
   - Для танцев ты уже не годишься, - сказала Кейт.
   - Слушай, - сказал Энтони, - выпьем еще по одной, и я возьму  для  тебя
все призы, какие тут есть. Вон бросают кольца. Ты еще  не  видела,  как  я
бросаю кольца.
   На струе воды приплясывали разноцветные мячики для настольного тенниса.
   - А хочешь куклу? - загорелся Энтони. -  Или  ту  стеклянную  вазу?  Ты
скажи, мне это пара пустяков. Решай скорее.
   - Идем бросать кольца. Ты же не умеешь стрелять. А тут надо  сбить  все
пять шариков из пяти выстрелов. В школе ты никогда не мог попасть в цель.
   - С тех пор  я  кое-чему  научился.  -  Он  взял  с  барьера  пистолет,
примерился к мишени. - Будь  человеком,  Кейт,  заплати  за  меня.  -  Его
возбуждала тянущая руку тяжесть пистолета. - Поверишь, Кейт, - сказал  он,
- мне нравится иметь дело  с  оружием.  Работать  военруком  в  школе  или
что-нибудь в этом роде.
   - Оставь, Тони, - возразила  Кейт,  -  ты  всегда  мазал  мимо.  -  Она
раскрыла сумочку и не успела достать  деньги,  как  он  выстрелил.  Подняв
глаза, она увидела, как желтый шарик свалился с острия водяной спицы.
   - Попал! - закричала она. Необычайно  серьезный,  он  только  кивнул  в
ответ, перезарядил пистолет  острой,  похожей  на  перо,  пулькой,  быстро
прицелился, опустив пистолет на уровень глаз,  и  выстрелил.  Она  заранее
знала, что он попадет и в этот раз; он наконец  давал  представление,  где
конкурентов ему не было: стрельба на ярмарке. Она не видела,  как  падали,
шарики, она  смотрела  на  его  лицо  -  серьезное,  замкнутое  и  как  бы
исполненное чувства ответственности; его короткопалые, со сбитыми  ногтями
руки стали вдруг ловкими и мягкими, как у  сиделки.  Он  сунул  под  мышку
страховидную голубую вазу и снова поднял пистолет.
   - Тони, - воскликнула она, - а с этим ты что собираешься делать? -  это
он положил к ее ногам игрушечного тигра.
   Нахмурившись, он открывал магазин.
   - Что ты говоришь?
   - Что ты с ними  будешь  делать,  с  вазой  и  тигром?  Ради  бога,  не
выигрывай больше ничего, Тони. Пойдем выпьем.
   Он медленно кивнул; до него  не  сразу  дошел,  ее  вопрос,  его  глаза
завороженно возвращались к шарикам, пляшущим на вершине фонтана.
   - Ваза? - переспросил он. - А что, нужная вещь. Цветы и вообще.
   - Ладно, а тигр?
   - Пригодится. - На тигра он даже  не  взглянул,  заталкивая  в  магазин
пульки. - Если тебе не нравится, - сказал он, - я его кому-нибудь отдам. -
Он выстрелил, перезарядил пистолет, снова выстрелил и  опять  перезарядил;
шарики щелкали и падали, и сзади собралась маленькая толпа.  -  Отдам  той
девушке во вторник, - сказал он, вздохнул,  показал  на  зеленый  жестяной
портсигар с инициалом "Э", опустил его в карман и отошел, сунув под  мышки
вазу и тигра. Кейт еле поспевала за ним.
   - Куда ты несешься? - окликнула она его в спину, как свое переживая его
бездомность, когда он сказал:
   - Эх, разве это может надоесть? - с отрешенным видом шагая под дуговыми
лампами. - Однажды в выходной... С того  дня  все  выходные  у  меня  были
далеко от дома.
   - Как звали ту девушку?
   - Забыл.
   Она взяла его под руку, ваза выскользнула и упала, усыпав  землю  у  их
ног голубыми безобразными осколками - так разбитая бутылка кончает  ночную
пирушку.
   - Не расстраивайся, - мягко сказал Энтони, привлекая ее к себе. - У нас
остался тигр.



2

   Бронзовые ворота разошлись в стороны, и Крог ступил в  круглый  дворик,
Крог был в "Кроге". Холодное и ясное послеобеденное небо накрывало коробку
из стекла и стали. На глубину комнаты просматривались  нижние  этажи;  вот
работают бухгалтеры на  первом  этаже,  от  электрических  каминов  стекла
отливают бледно-желтым цветом. Крог сразу увидел,  что  фонтан  закончили;
эта зеленая масса не давала ему покоя, обвиняла  в  трусости.  Он  уплатил
дань моде, которой не  понимал;  гораздо  охотнее  он  увенчал  бы  фонтан
мраморной богиней, нагим младенцем,  стыдливо  прикрывающейся  нимфой.  Он
задержался получше рассмотреть камень;  ничто  не  могло  подсказать  ему,
хорошее это искусство или никакое; он его просто  не  понимал.  Ему  стало
тревожно, однако он ничем не выдал себя. Его вытянутое гладкое  лицо  было
похоже на  свернутую  в  трубку  газету:  в  нескольких  шагах  еще  можно
разобрать громкие заголовки, но  неразличимы  печать  помельче,  маленькие
уловки, смутные страхи.
   За ним наблюдали, он это чувствовал; через стекло смотрел  из-за  своей
машинки бухгалтер, с хромированного балкона  глядел  директор,  официантка
мешкала задернуть черные кожаные шторы в столовой для сотрудников. Над его
головой быстро догорал день, и, пока он недоумевал перед зеленой  статуей,
закругленные стеклянные стены постепенно  налились  изнутри  электрическим
светом.
   По стальным ступеням Крог поднялся к двойным дверям "Крога". Когда  его
нога коснулась верхней ступени, сработала пружина  и  двери  распахнулись.
Входя, он наклонил голову - многолетняя привычка: в нем было  шесть  футов
два дюйма росту, он никогда не горбился, и пригибать голову в  дверях  его
приучила жизнь в тесной однокомнатной квартирке, когда он только  начинал.
Ожидая лифта, он постарался выбросить из головы статую.
   Лифт был без лифтера - Крог любил  остаться  один.  Сейчас  он  был  за
двойной скорлупой стекла, за стеклянной стеной лифта и  стеклянной  стеной
здания; словно ненадежный сотрудник, правление изо всех сил старалось быть
прозрачным. Тихо и бесшумно возносясь на  верхний  этаж,  Крог  еще  видел
фонтан;  тот   удалялся,   уменьшался,   распластывался;   когда   скрытые
светильники залили дворик огнем, грубая масса отбросила на гладкий мощеный
круг нежную, как рисунок на фарфоре, тень. Со смутным  чувством  сожаления
он подумал: что-то я упускаю.
   Он вошел в  кабинет,  плотно  притворил  дверь;  на  письменном  столе,
выгнутом  по   форме   стеклянной   стены,   аккуратной   стопкой   лежали
подготовленные бумаги. В окне отражалось пламя камина; сдвинулось и  упало
полено, по стеклу взметнулись тусклые стылые искры. Это была  единственная
комната,    которая    обогревалась    не    электричеством.    В    своем
звуконепроницаемом кабинете, в этом арктическом одиночестве Крог  нуждался
в товарищеском участии живого огня. Во  дворик,  словно  чернила  в  серую
светящуюся жидкость, вливалась ночь. Неужели он дал маху с этим фонтаном?
   Он прошел к столу и позвонил секретарше:
   - Когда возвращается мисс Фаррант?
   - Мы ждем ее сегодня, сэр, - ответил голос.
   Он сел за стол и праздно раскрыл ладони;  на  левой  -  с  чем  родился
человек на свет, на правой - как он устроил свою жизнь. Крог разбирался  в
этой сомнительной мудрости ров