ами  куда  проще  отстоять  свой
английский клочок. За последние десять лет он объездил полсвета, и  всегда
получалось,  что  Англия  рядом.  Он  работал  в  таких  местах,  где  его
предшественники уже освоили английский клочок - даже в восточных  борделях
женщины понимали английский язык. Всегда был клуб (покуда он оставался его
членом), партия в бридж, неоготическая англиканская церковь. Сквозь  чужое
стекло он смотрел на чужой дождь и думал:  Крог  не  даст  работу.  Завтра
поеду обратно. И тут же улыбнулся, забыв обо всем на свете, потому что  за
стеклом, подняв воротник пальто, в промокшей шляпе стояла и смотрела ему в
глаза Англия.
   - Минти, - позвал он, поражая официантов. - Минти!
   Вошел Минти, настороженным взглядом окинув столики.
   - Вообще-то я сюда не хожу, - сказал он. - Эти молодчики  из  миссии...
мы не  очень  ладим.  -  Он  сел,  сунув  шляпу  под  стул,  наклонился  и
доверительно сообщил: - Это посланник их науськивает. Я абсолютно  уверен.
Он меня терпеть не может.
   - А что они делают?
   - Смеются, - ответил Минти и взглянул на пивные кружки.  -  Кого-нибудь
ждете?
   - Нет, - ответил Энтони. - Хотите пива?
   - Если позволите, -  сказал  Минти,  -  я  бы  выпил  чашечку  кофе.  Я
противник крепких напитков. Не из моральных соображений -  просто  они  не
для моего желудка. После операции, которую я  перенес  десять  лет  назад,
точнее - почти десять лет назад. Двадцать первого августа  будет  как  раз
десять лет. В день Святой Жанны  Франсуазы  Шантальской,  вдовицы.  Я  был
между жизнью и смертью, - продолжал Минти, - целых  пять  дней.  Я  обязан
своим избавлением святому Зефирину. Простите, я вам надоел.
   - Нет, нет, - заверил Энтони, - нисколько. Это очень интересно. У  меня
тоже была операция десять лет назад, и тоже в августе.
   - Глаз?
   - Нет. Это... рана. Осколок. У меня был аппендицит.
   - У меня в том же районе, - сказал Минти. - Правда, аппендикс не  стали
удалять. Побоялись. Разрезали и сделали дренаж.
   - Дренаж?
   - Именно. Вы не поверите, сколько они выкачали гноя. Кувшин, не меньше.
- Он подул на кофе, который принес  официант.  -  Приятно  побеседовать  с
соотечественником. И такое совпадение - вы тоже были в пенатах.
   - В пенатах?
   - В школе, - пояснил Минти, помешивая кофе, и, злобно прищурив ликующие
глаза, продолжал: - В чемпионах, небось, ходили, а? Старостой были?
   Энтони замялся.
   - Нет, - сказал он.
   - Погодите, а в каком, я забыл, пансионе...
   Энтони взглянул на часы.
   - Простите. Мне надо идти. Меня с утра ждут в "Кроге".
   - Я вас провожу, - сказал Минти. - Мне тоже в те края. Не спешите. Крог
только что пришел в контору.
   - Откуда вы знаете?
   - Я звонил вахтеру. Такие вещи надо знать. А то получится как вчера.
   - Неужели все, что он делает, идет в хронику?
   - Почти все, - ответил Минти. - А  то,  что  он  делает  тайно,  -  это
заголовки, экстренные выпуски, телеграммы в Англию. Я человек религиозный,
- продолжал Минти, - мне приятно сознавать, что Крог - ведь он  богатейший
в мире человек,  диктатор  рынка,  кредитор  правительственных  кабинетов,
всесильный маг, превращающий наши деньги, колоссальные миллионы в  дешевую
массовую продукцию "Крога", - приятно знать, что этот самый Крог такой  же
человек, как все, что Минти за  ним  все  видит,  все  замечает,  а  то  и
подложит ему  на  стул  канцелярскую  кнопку  (вы  Коллинза-то,  историка,
помните?). Это для меня как вечерняя  молитва,  Фаррант,  как  vox  humana
[человеческий голос (лат.)]. "И возвысит униженного и  смиренного  духом".
Партридж, бывало, любил... вы, конечно, знаете, о ком я...
   - Партридж?
   - Старший капеллан.  Он  всего  год-два  назад  ушел  на  покой.  Очень
странно, что вы не помните Партриджа.
   - Просто я задумался, - сказал Энтони. - Дождь прошел. Я должен попасть
в компанию, пока он снова не зарядил. Я без пальто.
   Он шел быстрым шагом, но Минти не отставал, Минти, в сущности, вел его:
в нужную минуту брал под руку, в  нужный  момент  останавливал,  в  нужном
месте переводил через улицу. В  продолжение  всего  пути  он  рассуждал  о
функции священнической рясы. Про Харроу он вспомнил только перед  воротами
"Крога".
   - Я хочу организовать обед выпускников  Харроу,  -  сказал  он.  -  Вы,
конечно, возьмете билет, а кроме того я поручу вам  посланника.  Посланник
не любит Минти, и если бы Минти  был  сквернословом...  -  он  епископским
жестом воздел руку с пожелтевшими пальцами. - Святой Кнут!
   Энтони оглянулся - Англия мыкалась у  порога,  наблюдая  за  ним  через
кованый орнамент ворот, выставив по обе стороны  тонкого  железного  прута
налившиеся кровью глаза. Он догадался про Харроу, понял Энтони,  и  хочет,
чтобы я сознался; боже мой, содрогнулся он, уходя от пристального  взгляда
Минти, вот так статуя, фонтан, с  позволения  сказать;  странные  вкусы  в
"Кросе"; таким кошмарам место только на Минсинг-лейн; что у них  -  камень
вместо сердца? Ступив за  вахтером  в  стеклянный  лифт,  он  со  знакомым
неудобством ощутил свое положение просителя и забыл о Минти. Больше  всего
на свете он не любил просить работу, а получалось, что он  только  этим  и
занимался. В нем закипало  раздражение  против  Крога:  откажет  -  плохо,
возьмет - тоже плохо. Если он меня возьмет, то ради Кейт,  из  милости.  А
есть у него право на милосердие? Про  меня  хотя  бы  не  скажешь,  что  я
каменный. Внизу наконец изгладился фонтан, его сырая масса  растеклась  по
серой поверхности бассейна, и Энтони с гордостью подумал:  "Я  не  истукан
какой-нибудь,  а  живой  человек.  Пусть  у  меня  есть  слабости  -   это
человеческие слабости. Выпью лишнего, новую  девушку  встречу  -  что  тут
особенного?  Человеческая  природа,  человеческое  мне  не  чуждо",  -  и,
расправив плечи, он вышел из лифта. На площадке его поджидала  Кейт,  Кейт
приветливо улыбалась, тянулась обнять его, наплевав на лифтера  и  на  то,
что мимо семенит служащий с папкой  бумаг,  и  горделивое  "я  не  истукан
какой-нибудь" звучало слабее, тише, растворяясь в  чувстве  благодарности,
словно в глубину улицы уходили музыканты и на смену  им  подходила  другая
группа, трубившая громко и волнующе: молодчина Кейт, не подвела.
   - Явился наконец, - сказала Кейт.
   - Дождь задержал. Пришлось прятаться.
   - Зайдем на минутку ко мне.
   Он пересек лестничную площадку, осматриваясь по сторонам: металлический
стул, стеклянный стол, ваза  с  чайными  розами;  вдоль  стен  протянулись
инкрустированные деревом морские карты, отмечавшие  время  суток  во  всех
столицах мира, почтовые дни для  каждой  страны  и  где  в  данную  минуту
находится судно. В комнате Кейт те же металлические  стулья  и  стеклянные
столы, такие же чайные розы. Она повернулась к нему:
   - У тебя есть работа, - и хлопнула в ладоши; она казалась  помолодевшей
на девять лет. - Это  мне  награда  за  труды.  -  Она  смотрела  с  таким
преданным обожанием, что ему стало не по себе  от  ее  неразумной  кровной
привязанности. - Энтони, как хорошо, что теперь ты будешь рядом.
   Он постарался разделить ее восторг:
   - Да, Хорошо, я тоже подумал. - Конечно, приятно, что она так радуется,
его переполняла благодарность, но эти чувства далеки от любви. Разве любят
из благодарности? Или эта духовная принудиловка  -  чтение  чужих  мыслей,
чувство чужой боли: разве у других близнецов этого нет? Любовь  это  когда
легко, радостно, это Аннет, Мод. - Так что он мне поручает, Кейт?
   - Не знаю. Только, пожалуйста, не настраивайся  против.  Это  настоящая
работа, не подачка. Ты ему в самом деле нужен.
   - А если работа не по мне?
   - Да нет, тебе понравится, я уверена. Попробуй, во всяком  случае.  Мне
плохо здесь без тебя. А  так  мы  будем  все  время  рядом,  будем  вместе
отдыхать, развлекаться.
   - Очень мило, - улыбнулся Энтони, - а когда я буду работать? Кстати, ты
хоть представляешь, где это будет происходить? Где-нибудь на  заводе?  Это
бы ничего, я всегда интересовался техникой. Помнишь, как я наладил  старый
автомобиль и на Брайтон-роуд выжимал двадцать миль? Но, скорее всего,  это
будет что-нибудь бухгалтерское - тут, в основном, вся моя практика.
   - И хватит разлук: ты в Китае  -  я  в  Лондоне,  ты  в  Индии  -  я  в
Стокгольме.
   - Теперь наглядимся друг на друга. Еще надоем тебе.
   - Этого никогда не будет.
   - Такая идиллия была у нас только в раннем  детстве,  до  школы.  А  на
каникулах не успеешь оглянуться, как все кончалось.
   - Я этого ужасно боюсь.
   - Чего именно?
   - Что эти каникулы тоже ненадолго.
   Сознание ошибки мучительно  пронзило  его:  все-таки  это  любовь,  как
несправедливо, что она его сестра. Какая потеря, какая беда. В ней  бездна
обаяния, думал он, в ней порода, шик. Все не те слова просились  с  языка.
Что  слово  с  делом  у  нее  не  расходится,  что  на  нее  можно   смело
рассчитывать. Надо было сказать просто - что  он  любит  ее,  но  тут  над
дверью зажегся свет  и  она  опередила  его:  -  Эрик.  Он  тебя  ждет.  -
Возможность была упущена, осталось чувство вины, грустный осадок,  привкус
невезения,  плохонького  оркестра  и,  спохватившись,  клянешь   себя   за
нерешительность и недостаток доброты. И деньги были, и даже не жалко их  -
отчего замешкался, может, собственное счастье упустил...
   - Ну, я пошел. Как я выгляжу? Ничего на носу, выбрит чисто?
   - Хорошо выглядишь. А вообще Эрик не обращает на это внимания.
   Всюду Эрик, подумал он и попытался разжечь в себе  ревность,  воображая
торжествующее лицо Крога, заполучившего Кейт, но перед  глазами  почему-то
встали каменные ступени, ведущие к знакомой  квартире,  побеленная  стена,
карандашные записи на ней. "Вернусь в  12:30".  "Молока  сегодня  нет".  У
Крога свое, у меня свое, никто никому не мешает.
   Кейт открыла дверь.  Проходя,  он  задел  ее  плечом.  Брат  и  сестра,
привязанность, привычка, все правильно  и  спокойно.  Чего  ради  я  стану
ревновать к нему? Любовь - это когда в пустой квартире надрывается звонок,
когда среди сплетенных сердец, между "Ушел в пивную рядом"  и  "Вернусь  в
12:30" ищешь свою запись, потом по  скользким  от  мыльной  воды  ступеням
спускаешься вниз, начало всегда хорошее, конец всегда плохой.
   - Спасибо, что нашли для меня  время,  мистер  Крог,  -  выпалил  он  с
порога. Он отчаянно трусил, хорохорился, его пьянила злая радость,  потому
что ниже падать некуда: просить работу у любовника сестры, с точки  зрения
любого  клуба,  -  самое  последнее  дело.  Он  устремил  на  Крога   свой
положительный, продуманно чистый взгляд.
   Напрасный труд. Крог даже не смотрел  на  него.  Он  кивнул  в  сторону
кресла. - "Садитесь", стал возиться с зажигалкой. Он застенчивый  человек,
растерянно подумал Энтони.
   - Сначала мне показалось, что я ничего не смогу вам предложить, - начал
Крог. - Наш расчетный отдел полностью  укомплектован.  Ведь  вы,  если  не
ошибаюсь, в основном занимались бухгалтерией?
   - Да, - ответил Энтони.
   - Как вы понимаете, я в эти дела  не  вникаю.  Я  полагаюсь  на  отчеты
заведующего отделом. А он удовлетворен своими сотрудниками. Согласитесь, я
не могу взять и уволить опытного работника, который удовлетворяет...
   - Разумеется.
   - Я знал, что вы меня поймете, - сказал  Крог.  -  Однако  я  хочу  вам
помочь - вы брат мисс Фаррант, а мисс Фаррант...  -  он  запнулся,  поднял
сухое  бесстрастное  лицо,  отчего-то  принявшее  тревожное  выражение,  и
взглянул на дверь в приемную секретарши;  потом  опустил  глаза  на  пульт
сигнализации - похоже, он хотел спросить у самой Кейт нужное слово. -  Она
оказывает мне бесценные услуги, - выговорил  он  наконец  и  без  перехода
спросил: - Вы знаете Америку?
   - Я был один раз в Буэнос-Айресе.
   - Я говорю о Соединенных Штатах.
   - Нет, - ответил Энтони, - в Штатах я не был.
   - У меня там  капиталовложения,  -  объяснил  Крог,  опять  теряя  нить
разговора. - Сигарету?
   - Благодарю.
   Протягивая зажигалку, Крог заговорил обеспокоенно и громко, но  плотный
воздух, стиснутый звуконепроницаемыми окнами и дверью, поспешил  заглушить
его голос.
   - Предложение, которое у меня есть для вас, может показаться  странным.
Возможно,  вы  не  захотите  его  принять.  -  Им   овладела   мучительная
растерянность, и, ничего еще не сказав, он пояснил в оправдание:  -  Я  не
могу обратиться к полиции с такой просьбой.
   - А что нужно сделать? Украсть что-нибудь? - осторожно спросил Энтони.
   - Украсть! - воскликнул Крог. - Конечно,  нет.  -  Он  поерзал,  нервно
сглотнул и решился. - Мне нужна личная охрана. Вчера... конечно,  пустяки,
треск выхлопной трубы, но я  испугался...  и  подумал,  что  я  совершенно
беззащитен, если вдруг... Вам может показаться, что это пустые страхи,  но
в Америке такие вещи случаются  сплошь  и  рядом.  А  вчера  у  меня  были
беспорядки на заводах. Вы не поверите, но...
   - Нет, отчего же, верю, - подхватил Энтони. Он не раздумывал ни минуты,
и только отсутствующее выражение его правдивых глаз могло подсказать,  что
он  обшаривает  Буэнос-Айрес,  Африку,  Индию,  Малайю,   Шанхай,   спешно
отыскивая подходящую историю. - Помнится, я встретил одного парня, он  был
телохранителем Моргана. Это было в Шанхае. Так он мне сказал, что они  все
имеют телохранителей. Он говорил... Да что там, это только разумно. Даже у
кинозвезд есть телохранители.
   - Но у нас, в Стокгольме...
   - А вы должны идти в ногу со временем, - велел Энтони. Он обрел прежнюю
уверенность в себе. Он продавал себя, как прежде продавал шелковые чулки и
пылесосы; твердый взгляд, нога уже  за  порогом,  деловитая  скороговорка,
никогда, впрочем, не мешавшая оставаться  джентльменом  (оправдывая  перед
мужьями  ненужные  приобретения,  они  потом  так  и  говорили:  "Это  был
настоящий джентльмен"). - И я  именно  тот  человек,  который  вам  нужен,
мистер Крог. Я бы мог показать вам выигранные кубки, серебряный приз. - Он
не  забыл  дать  патетический  штрих,  который  окончательно   оправдывает
покупателя в собственных глазах ("бедняга, он хлебнул горя"). - Правда,  я
многое распродал, мистер  Крог.  Когда  очень  прижало.  Помню,  вышел  из
ломбарда и бросил квитанцию в ближайшую урну, и, поверите, ни о чем я  так
не жалел в жизни,  как  о  серебряном  epergne  [подносе  (фр.)],  который
выиграл  в  шанхайском  клубе;  пришлось  изрядно  постараться  -  отлично
стреляли люди. Замечательный был epergne.
   - Значит, вы согласны на эту работу? - спросил Крог.
   - Разумеется, согласен, - ответил Энтони.
   - Пока я в правлении, вы свободны, но в  остальных  случаях  вы  будете
всегда возле меня.
   -  Нужно  все  обставить   как   полагается,   -   сказал   Энтони.   -
Пуленепробиваемое стекло, металлические козырьки.
   - Не думаю, что это может потребоваться в Стокгольме.
   - Тем не менее, - возразил Энтони, с нескрываемым отвращением  окидывая
стеклянные стены, - сюда, например,  очень  легко  кинуть  бомбу.  Фонтан,
конечно, ничего не потеряет...
   - Как вас понимать? - быстро спросил Крог. - Вам не нравится фонтан?
   - Простите, - вскинул брови Энтони, - а разве он может нравиться?
   - Это работа лучшего шведского скульптора.
   - Снобы, конечно, оценят, - сказал Энтони. Он подошел к  окну  и  хмуро
посмотрел вниз, на фонтан, на этот  зеленый,  взмокший  камень  под  серым
небом. - Зато стоит хорошо, - успокоил он.
   - Вы думаете, это плохая статуя?
   - Я думаю, безобразная, - ответил Энтони. - Если таков  шведский  идеал
красоты, то я предпочту идеалы Эджуэр-роуд.
   - Но  лучшие  знатоки,  -  забеспокоился  Крог,  -  они  в  один  голос
утверждали...
   - Это же одна лавочка, - сказал Энтони. - Вы спросите людей попроще.  В
конце концов, ведь они покупают продукцию "Крога".
   - Вам нравится эта пепельница? - не сдавался Крог.
   - Отличная пепельница, - ответил Энтони.
   - Ее проектировал этот же самый человек.
   - Ему удаются безделушки, - объяснил Энтони. - В том-то и беда, что  вы
дали ему баловаться с таким большим камнем. Надо бы что-нибудь поменьше.
   - А вашей сестре нравится.
   - Кейт - прелесть,  -  усмехнулся  Энтони,  -  она  всегда  прибаливала
снобизмом.
   Крог тоже подошел к окну. Сумрачным взглядом окинул дворик.
   - Вахтеру тоже не понравилось, - сказал он.
   - Но раз вам нравится...
   - Я не уверен. Совсем не уверен, - ответил Крог. - Есть вещи, которые я
не понимаю. Поэзия. Стихи вашего посланника. У меня не  было  времени  для
всего этого.
   - У меня тоже, - сказал Энтони. - Просто у меня врожденный вкус.
   - Вы любите музыку?
   - Обожаю, - ответил Энтони.
   - Сегодня мы идем в оперу, -  сказал  Крог.  -  Значит,  вам  не  будет
скучно?
   - Я люблю приятный мотивчик, - подтвердил Энтони. Он  промычал  два-три
такта из "Маргаритки  днем  срывай",  помолчал  и,  озадачив  собеседника,
сделал рукой легкий  прощальный  жест.  Опять  у  меня  есть  служба.  Ваш
преданный слуга идет в гору. Теперь заживем. - Готов спорить, у вас  масса
дел, - сказал он. У двери задержался: - Мне нужны деньги на барахло.
   - Барахло?
   - Белый галстук и вообще.
   - За этим проследит мисс Фаррант, ваша сестра.
   - Хорошо, - ответил Энтони. - Я не прощаюсь, увидимся.


   Перемена, решил Минти. Ему было больно выговаривать школьные слова,  но
они  первыми  просились  на  язык.  Ему  доставляло  горькое,  мучительное
удовольствие  вместо   "освободился"   сказать:   "перемена".   Тут   была
одновременно  любовь  и  ненависть.  Их  соединил  -   его   и   школу   -
болезненно-замученный бесстрастный акт, после которого  оставалось  только
сожалеть, не знать любви, ненавидеть и при этом всегда помнить:  мы  едина
плоть.
   А этот думает, что можно нацепить галстук Харроу и спокойно разгуливать
в нем! Никакой капитан команды, никакой член клуба  любителей  атлетики  в
галстуке бантиком и в вязаном жилете не мог, вероятно, испытывать столь же
яростного  возмущения.  Просто  Минти  умел  владеть  собой.   Когда   вам
выкручивают руки, загоняют в икры стальные  перья,  рассыпают  ладан  и  в
клочья рвут бумажные иконки - поневоле научишься самообладанию. Да, долгим
и трудным союзом была для Минти школа; и сплоховал не  он  -  струсил  его
сообщник, когда наконец приспел коварно и терпеливо выжданный час расплаты
и втянутый в переписку аптекарь с Черинг-Кросс-роуд прислал обычные на вид
пакетики. И сообщник уцелел, хотя не дотянул до шестого  класса  и  кем-то
устроился в Сити, а Минти  после  многочасового  объяснения  с  заведующим
пансионата вылетел: его не стали исключать, мать будто бы сама забрала его
из школы. Все  кончилось  тихо  и  без  скандала,  мать  сделала  за  него
вступительный взнос в "Общество выпускников".
   Перемена. Нет смысла торчать  перед  "Крогом",  если  Фаррант  законным
образом находится  в  помещении,  Фарранту  нужны  деньги.  На  нем  чужой
галстук. С  Фаррантом  будет  легко.  Надо  чем-то  ярким  украсить  день,
начавшийся таким добрым предзнаменованием, - письмом от  своих.  Завтра  в
честь святого Зефирина Минти постарается воздержаться от злобных проделок;
зато сегодня можно  победокурить.  Святой  Людовик  пальцем  не  пошевелил
помочь Минти. Когда Минти дренировали, он с больничной  койки  всем  своим
существом взывал к святому Людовику, но тот не внял, а нелюбимый и забытый
Зефирин откликнулся и помог.
   Схожу к посланнику. Ах, Минти, подумал он, лукаво щуря глаз,  какой  ты
озорник. Пора  бы  научиться  уму-разуму,  уже  не  мальчик.  Неисправимый
скандалист. И похвалив себя коротким смешком, он вышел  в  своем  вымокшем
черном пальто на площадь Густава Адольфа; серый монарх смотрел  в  сторону
России, дождь мочил эфес его палаша, под колоннами Оперы лепились  друг  к
другу грибные шляпки зонтов. Площадь была пуста, только Минти и  случайное
такси. Минти, если на то пошло, никому не желал зла, хитрил с собою Минти,
прикидывая, как пробиться к посланнику через бд