енных идолов,
к тому же некому даже было подбодрить меня криком:  "Раз-два,  взяли!"  Но
зато в результате я мог теперь почти безопасно перейти на  противоположную
сторону, свалить бревно в пропасть и скрыться в долине.
     Однако  сейчас,  когда  наметился  реальный  путь   к   спасению,   я
заколебался, представив, как придется блуждать ночью без еды и глотка воды
по диким горам... Ночами здесь очень холодно даже в разгар лета, а я легко
одет... Но делать было нечего, следовало поторапливаться, и я направился к
своему самодельному мосту.
     Когда я уже занес ногу на брус, взгляд мой упал на сиротливо  стоящую
"тойоту". Ее рифленые фары, казалось, смотрели на  меня  с  немым  укором.
"Следовало бы сбросить машину в пропасть, имитируя аварию", - пришла мне в
голову очередная идея. Я сел за руль и отогнал "тойоту" метров  на  десять
назад. Выйдя из машины,  нашел  несколько  подходящих  камней  и  доску  и
соорудил из них нечто вроде подъема на эстакаду или  на  трамплин  высотой
сантиметров тридцать. Один конец доски лежал на земле, а второй,  опираясь
на  камни,  поднимался  наклонно  вверх.  Я  снова  сел  в  машину,  завел
двигатель, включил первую передачу и, резко нажав на акселератор, направил
правое колесо  на  "трамплин".  Машина,  наехав  на  него,  накренилась  и
катилась вперед теперь уже только на двух левых  колесах.  Дверца  с  моей
стороны была распахнута, и я уже готов был вывалиться  из  нее  на  землю,
направив мою верную "тойоту" в каньон.
     Но в последний момент что-то как будто толкнуло меня под локоть, и  я
повернул руль не так, как намеревался секунду назад. Сильно газуя, работая
с пробуксовкой сцепления, я направил катящуюся на двух колесах  машину  на
брус, перекинутый через трещину.  Переднее  колесо  осторожно  вползло  на
торец бруса, потом пошло дальше... Вот уже весь капот над  пропастью,  вот
легкий толчок засвидетельствовал, что и заднее колесо на брусе...  Машина,
накренившись, страшно медленно, как  мне  казалось,  двигалась  по  узкому
бревну на двух левых колесах. Сквозь распахнутую дверцу  я  видел  боковым
зрением черный провал и в метрах восьмидесяти под  собой  острые  верхушки
растущих на  дне  елей.  Когда  машина  была  уже  на  середине  бруса,  я
почувствовал порыв прохладного ветра. Несмотря на его прохладу, он  вызвал
у меня испарину. Что, если сейчас налетит  шквал,  какие  часто  бывают  в
ущельях, даже не  очень  сильный?  Я  с  трудом  подавил  в  себе  желание
отпустить сцепление и газануть, как следует. Это могло  привести  к  тому,
что ведущее колесо сдернуло бы брус с карниза или пробуксовало бы  на  его
струганой поверхности. И то, и другое имело бы один результат: я вместе  с
машиной рухнул бы вниз, на ждущие свою жертву острые обломки скал. Потом я
услыхал слабое потрескивание и проклял себя за легкомыслие, за то, что  не
проверил, нет ли в середине бруса дырки  от  выпавшего  сучка...  Но  вот,
наконец, машина въехала на карниз, я сбросил газ и чуть-чуть повернул руль
вправо. "Тойота" шлепнулась на правые колеса, качнулась на мягкой подвеске
и замерла. Я вытер пот,  заливавший  мне  глаза,  и  откинулся  на  спинку
сидения.
     Однако, долго отдыхать было некогда,  надо  было  заметать  следы.  Я
отогнал "тойоту" на несколько десятков метров дальше по карнизу,  поставил
ее за кустами так, чтобы машину нельзя  было  заметить  с  противоположной
стороны ущелья. Потом вернулся к своему "мосту", проверил, не сдвинулся ли
он с места, и, убедившись в полной  его  исправности,  перешел  назад,  на
дорогу, по которой приехал. Разрушив "трамплин", я вернулся  на  карниз  и
сбросил брус в расселину, причем он своим  концом  раздвинул  удерживающие
его бордюрные камни так, что создавалось впечатление, будто их разворотила
свалившаяся в пропасть машина. Подумав,  я  вынул  из  багажника  запасное
колесо, облил его бензином из канистры, поджег и бросил вслед  за  брусом.
Через несколько секунд из каньона повалил густой  черный  дым,  пробиваясь
сквозь плотно сомкнутые кроны елей, росших на дне. И тут  я  услыхал  звук
работающего на повышенных оборотах двигателя.
     Я отскочил от края карниза и  лег  за  большим  валуном  так,  чтобы,
оставаясь  незамеченным,  наблюдать  за  площадкой  в  конце   дороги   на
противоположной стороне расщелины. Через минуту  из-за  поворота  появился
белый "мерседес".
     Не заглушив двигатель, из него вышли три человека, четвертый  остался
внутри, на заднем сидении. Никого из тех, которых  я  мог  рассмотреть,  я
прежде не встречал. Они подошли к  куче  строительного  мусора  и  камней,
осмотрели край обрыва, где лежали раздвинутые бордюрные камни, наклонились
к следам протекторов "тойоты", отпечатавшимся на пыльной дороге.  Я  молил
небо, чтобы они не заметили среди них отпечатки моих ног. Впрочем, вряд ли
они  смогли  бы  отличить  их  от   многочисленных   следов,   оставленных
побывавшими здесь дорожными рабочими. Потом двое из них подошли  к  самому
краю и, наклонившись, пытались рассмотреть что-то на  дне,  но  в  темноте
провала были видны лишь густые заросли кустарника и верхушки елей,  из-под
которых валили клубы черного дыма. Я надеялся, что мои  преследователи  не
захватили с собой альпинистское снаряжение. Без веревок, кошек  и  крючьев
спуститься в каньон в этом месте было практически  невозможно.  Постояв  у
края, все трое сели в машину и несколько минут о чем-то совещались. Потом,
с трудом развернувшись на узкой  дороге,  "мерседес"  уехал,  и  звук  его
мотора постепенно стих вдали.
     Я вышел из своего убежища и через полчаса выехал на грунтовую дорогу,
ведущую к Блейквессли, городку, расположенному в двадцати километрах южнее
магистрального шоссе.



                                    9

                                           Большие дети - большие хлопоты.
                                                                 Поговорка

     Переночевав в маленькой гостинице на центральной улице Блейквессли, я
ранним утром выехал из городка. Проехав примерно пятнадцать километров  по
узкому, но содержащемуся муниципальными властями здешнего фюльке [фюльке -
территориальная единица Норвегии] в  образцовом  порядке  шоссе,  я  снова
оказался на магистрали, идущей от Осло почти через всю  Норвегию  и  после
Шиботна сворачивающую на юго-восток, к границе с Финляндией. Но так далеко
ехать на машине я не собирался. Не говоря уже о том, что я  мог  со  своей
"тойотой" цвета бычьей крови снова попасть в поле зрения моих противников,
путь мой лежал гораздо  ближе.  Поэтому,  когда  добравшись  до  портового
городка Му, я купил железнодорожный билет  на  Буд„,  конечный  пункт  той
самой магистрали, в вагоне-ресторане которой я  совсем  недавно  лакомился
десертом из клубники  и  сыра.  Многострадальную  "тойоту"  я  оставил  на
платной стоянке, заплатив за неделю вперед. За  щетку  стеклоочистителя  я
засунул записку с телефоном и адресом прокатной конторы,  в  которой  взял
машину.  По  истечении  срока  персонал  стоянки  обнаружит  этот  листок,
позвонит по телефону в Тронхейм, и те пришлют кого-нибудь  забрать  машину
или распорядятся ее судьбой как-нибудь иначе по  собственному  усмотрению.
Моя совесть была чиста - возможные убытки,  включая  сожженное  колесо,  с
лихвой компенсировались размером залога, который я оставил, нанимая машину
на месяц. Даже если он их не удовлетворит, вряд ли владельцы фирмы проката
станут заявлять в полицию и  расклеивать  плакаты  с  моими  приметами  на
стенах придорожных кафе.
     Через два часа я уже был в Буд„. На этот раз никто не  демонстрировал
мне в поезде дуло пистолета и не пытался сбросить меня под колеса  вагона.
На меня, насколько я мог заметить, вообще никто не обращал внимания. То ли
мой свитер и кейс со снастями делали меня неотличимым от идущих  косяками,
как сельдь во время сезонных миграций, любителей рыбной ловли, то  ли  мои
преследователи окончательно уверовали в то, что мои  кости  тлеют  на  дне
каньона в диких горах, но только несмотря на все обычные приемы проверки -
внезапные остановки для завязывания шнурков,  рассматривание  отражений  в
витринах, возвращение после заворачивания за угол, - я не обнаружил ни  на
вокзале, ни во время хождения по городу никаких признаков слежки.  Однако,
только к вечеру я рискнул позвонить по телефону, чтобы убедиться, что явка
в Буд„ не провалена.
     Хозяином  квартиры   был   седой,   как   лунь,   пенсионер-норвежец,
напоминающий широкой бородой Хемингуэя. Еще  во  время  войны  он  помогал
бежавшим из лагеря советским военнопленным,  и  завязавшуюся  с  той  поры
дружбу с русскими не могли поколебать никакие перемены политического курса
советского и норвежского правительств. Люди такого сорта  хранят  верность
друзьям, а не отвлеченным идеям. Он был  готов  помочь  мне,  как  помогал
сорок пять лет назад изможденному от голода стриженому русскому  пареньку,
знавшему десяток слов по-немецки, которого потом  срезал  снайпер-эсэсовец
во время боя  в  порту,  когда  отряд  норвежского  Сопротивления  пытался
воспрепятствовать  погрузке  никелевого  концентрата,   необходимого   для
выплавки брони "королевских тигров".
     Он молча выслушал мою просьбу, и пока я  пил  сваренный  им  отличный
кофе, написал записку, в которой, как он объяснил на  ломаном  английском,
рекомендовал  меня,  своего  хорошего   знакомого   и   любителя-рыболова,
владельцу  маленького  рыбачьего  судна  и   своему   родственнику   Олафу
Кристенсену.
     - Только жить у него вам будет тесно. У Олафа большая семья, три сына
и дочь, - заметил он.
     - Ничего, как-нибудь устроюсь, - ответил я. - Я  могу  ночевать  и  в
кубрике.
     Он пожелал мне спокойной ночи и ушел  в  свою  комнату,  а  я  лег  в
постель, сооруженную им из пледа, пары свежих, накрахмаленных  до  хруста,
прохладных льняных простыней и пышной пуховой подушки, на широком диване в
гостиной.
     Несмотря на усталость, сказывалось нервное напряжение последних дней,
и я не мог сразу уснуть. Снотворными я никогда не пользовался, так как они
снижают остроту реакции, а в моем положении это могло стоить мне жизни.  Я
лежал в темноте, прислушиваясь к могучему храпу хозяина, доносящемуся даже
сквозь закрытую дверь, и вспоминал.
     ...Дети не оправдали надежд Виктора Богдановича. Он был  этим  весьма
огорчен,  хотя  и  находил  слабое  утешение,  всегда  и  всюду   повторяя
сентенцию: "Природа отдыхает на детях гениев". Сын  давно  понял,  вопреки
всем восторгам родителей по поводу скромных успехов их  чада  на  школьных
математических олимпиадах, что став заурядным старшим инженером одного  из
НИИ, достиг потолка  своей  компетенции  или,  как  выражается  Паркинсон,
"уровня своей некомпетентности", и  относился  к  этому  вполне  спокойно.
Константин Викторович был женат на своей однокурснице, работавшей в том же
НИИ, что и он, у них была дочь, которую пришлось по настоянию бабушки,  не
изжившей стремления к прекрасному, назвать Эльвирой и отдать в музыкальную
школу. По вечерам Константин, как  и  тысячи  его  соратников  по  судьбе,
скромных ИТР без степени, смотрел телевизор, читал газеты  или  возился  с
рыболовными  снастями,  в  изготовлении  которых  он  проявлял  недюжинную
изобретательность  и   мастерство.   К   сожалению,   кроме   дизайнерских
способностей, технических навыков и  терпения,  нужны  были  еще  какие-то
специфические качества, позволяющие достичь настоящих вершин  в  искусстве
ужения, а их-то у Константина, видимо, и не было. И  максимальные  размеры
его добычи делали ее пригодной лишь для того, чтобы ею  лакомился  любимец
Эльвиры - кот Базилио.
     Дочь  Виктора  Богдановича,   Лидия,   была   натурой   мятущейся   и
поэтической. К технике и  естественным  наукам  она  питала  непреодолимое
отвращение  с  детства.  Она   хотела   быть   поэтессой,   писательницей,
искусствоведом, читать лекции о театре и кино. Но получилось так, что  она
окончила библиотечный  институт,  "институт  невест",  как  его  называли,
поскольку он позволял получить  высшее  гуманитарное  образование  и  шарм
высокой культуры многим девушкам, стремившимся к одной,  четко  осознанной
цели: выгодно выйти замуж и никогда не работать. Лидия  побывала  замужем,
причем, без неприятных  последствий  в  виде  детей.  Теперь  она  жила  в
Ленинграде, работала в  районной  библиотеке  и  ждала  принца,  покуривая
втихомолку сигареты со специальной начинкой, к которым пристрастилась  еще
в тесном институтском кружке, игравшем в великосветскую "богему".
     Но Виктор Богданович продолжал мечтать о блестящем будущем для  своих
детей. Он был уверен, что их талантам не дала развернуться  среда,  что  в
других условиях они достигли бы гораздо большего,  что  еще  не  поздно...
Когда режим "железного  занавеса"  несколько  либерализовался,  и  Виктору
Богдановичу удалось побывать за границей, он понял, что нужно ему или хотя
бы  его  детям  для  нормальной,  достойной  культурного  и  образованного
человека жизни. Но он мыслил  трезво,  как  всегда,  когда  дело  касалось
практической реализации его идей, и не хотел, чтобы дети,  подобно  многим
эмигрантам, начинали с работы посудомойки в третьеразрядном ресторане  или
таксиста с ничего не стоящим дипломом о высшем образовании. Необходим  был
стартовый капитал. И он мог его  иметь.  Собрав  за  много  лет  приличную
библиотеку (основой ее послужили книги репрессированного ученого,  которые
Виктор Богданович унаследовал вместе с квартирой), где не последнее  место
занимали книги о  драгоценных  камнях,  тайком  жгуче  интересуясь  любыми
сведениями, мелькающими в прессе, по радио, на телевидении  об  аукционах,
вроде знаменитых "Сотбис" и Кристи,  наш  маститый  ученый  составил  себе
довольно обоснованное представление о возможной стоимости попавшего в  его
руки бриллианта. Например, недавно ТАСС сообщил, что  бриллиант  чистейшей
воды весом в сто  шесть  каратов  был  продан  на  аукционе  в  Женеве  за
пятнадцать миллионов долларов. Виктор Богданович трезво оценивал "Суассон"
в десять миллионов.
     Но прежде чем положить эти деньги в Швейцарский или Лондонский  банк,
необходимо было решить несколько трудных проблем. Как вывезти бриллиант за
границу, минуя таможню? Как продать  его,  не  рискуя  потерять  вместе  с
бриллиантом и голову? Как не допустить, чтобы  бриллиантом  воспользовался
только один из отпрысков, которые с детства, мягко говоря, не питали  друг
к другу симпатии? Постоянно ломая  голову  над  этими  проблемами,  Виктор
Богданович начал в конце концов различать некий свет,  брезжущий  в  конце
тоннеля.
     Действительно,  только  в  детективах   и   кино   таможня   выглядит
непреодолимым барьером, оснащенным  чудесами  современной  интроспективной
техники,  умнейшими,  чуть  ли  не  говорящими,  собаками,  и  служат  там
гениальные ясновидцы-таможенники, которым "за державу  обидно".  На  самом
деле ежедневно тысячи людей провозят в обе  стороны  через  границу  самую
различную контрабанду.  Недаром  выстраиваются  многокилометровые  очереди
автобусов и частных автомобилей у пропускных пунктов, недаром "туристские"
поездки в Польшу, Югославию, Румынию стали за  последнее  время  настоящей
профессией многих предприимчивых и энергичных граждан. Что  там  крошечный
бриллиант, когда вывозят целые эшелоны танков! А сколько существует вполне
легальных способов избежать досмотра! Громадные кофры  цирковых  артистов,
желудки  их  четвероногих  питомцев,  реквизит   танцевальных   ансамблей,
демонстрационная аппаратура научных симпозиумов... А сотни тысяч уезжающих
бывших патриотов, везущих свои пожитки на новую  родину?  Сколько  в  этих
контейнерах всяких закоулков и укромных мест!  Да  если  бы  поставить  на
границах всю многомиллионную регулярную армию, то и она не справилась бы с
проверкой всего этого  вдруг  хлынувшего  потока.  Виктор  Богданович  был
уверен,   что   удобный   случай   переправить   бриллиант   не   преминет
представиться. А уж тогда  и  настанет  время  подумать,  как  выгоднее  и
безопаснее его продать, на  месте  это  будет  виднее.  Самой  неотложной,
животрепещущей и деликатной была оставшаяся, третья проблема.
     И Виктор Богданович с блеском, как ему казалось, решил ее.



                                    10

                                    Дана, взята, в его ушах так и звучали.
                                    Он взбесился,
                                    И проиграл свой старый дом...
                                                               М.Лермонтов

     Хотя у Олафа Кристенсена было действительно тесновато -  в  небольшом
доме рыбачьего поселка на острове Гад„ в устье Сальтен-Фьорда жил он сам с
женой, два женатых сына с  женами  и  детьми,  младший,  холостяк  Уде,  и
восемнадцатилетняя дочь Сельма - я устроился отлично. Похожая на чулан  из
гладко оструганных сосновых планок комнатка в мансарде выходила окнами  на
северо-восток, и ранние лучи солнца наполняли ее каким-то желтым,  чайного
оттенка светом. Первое время меня удивляло, как можно  жить  в  деревянном
доме с тонкими дощатыми стенами, с огромными окнами,  делавшими  некоторые
комнаты похожими на  застекленные  веранды,  в  этом  суровом  краю,  где,
несмотря на то, что теплые  воды  Гольфстрима  не  давали  среднеянварской
температуре опуститься ниже минус восьми-двенадцати градусов  по  Цельсию,
зимой все же часто бушуют свирепые ветры, несущие то дождь,  то  снег.  Но
потом, присмотревшись  к  плотно  проконопаченным  швам  двойных  стен,  к
тройным  стеклам  в  металлических  рамах,  подогнанных   с   прецизионной
точностью, к высокой  крыше,  сохраняющей  воздушную  подушку  над  жилыми
помещениями, я перестал удивляться.
     Я рано вставал, выходил  в  море  на  суденышке  Олафа,  двухмачтовом
мотоботе с высокой белой рубкой  и  широкой  белой  полосой  вдоль  борта,
которое носило звонкое имя "Кристин", терпеливо сносил подтрунивания Уде и
других  членов  команды  над  "городским  увальнем"  и  присматривался.  В
свободное время рыбаки поселка собирались в кабачке у самого  мола,  пабе,
как называют подобные заведения в Англии.  Пиво,  рыбацкий  треп,  метание
дротиков в раскрашенные круглые  мишени,  покер  по  маленькой  -  обычные
развлечения  в  таких  местах.  Большинство  рыбаков  более-менее   сносно
говорили по-английски, так что языкового барьера между нами практически не
было. Молодежь иногда  танцевала,  но  я  отнес  себя  к  более  взрослому
поколению, а кроме того, не  хотел  осложнений,  неизбежно  возникающих  в
подобных местах во время танцев. Зато я  часто  присоединялся  к  игрокам,
причем, некоторые из них явно  стремились  пощипать  перышки  у  залетного
гостя.
     Шел уже третий день моих каникул,  когда  в  пабе  появился  высокий,
шумный Генрик. По тому, как его встретили, как каждое его  слово  вызывало
взрыв хохота, каким бы в сущности неостроумным оно ни было, как жадно  все
следили за его жестами и гримасами, я понял - это записной заводила,  душа
местной компании. Он уходил к Лофотенам и вернулся только  сегодня.  После
обмена рукопожатиями,  новостями  и  остротами,  после  пары  кружек  пива
составилась партия в покер.
     Я уже проиграл  несколько  крон,  когда  Генрик  предложил  увеличить
ставки.  Переглянувшись,  все  согласились.  Я  почувствовал:   затевается
маленький заговор.
     Сперва мне не везло, и это потешало моих партнеров, особенно Генрика.
Постепенно у нашего столика собралась почти вся компания.  Для  укрепления
дружбы я поставил всем по стаканчику, потом то же сделал Генрик и  другие.
Счастье переменчиво, и вскоре  Генрик  проиграл  раз,  потом  второй.  Под
дружный смех он вывернул карманы, показав, что там нет ни кроны.
     - А ты поставь свое кольцо! - воскликнул Уде.
     Со смешной гримасой Генрик  спрятал  руку  с  кольцом  на  мизинце  в
карман.
     - Нет, р