аботать в  комсомольской прессе",  "как соотнести
святое слово "перестройка",  а  она ведь и  морали касается,  с  тем,  что
любовники -  Е.  Нарышкина и  мой зять,  отец ребенка,  которого носит под
сердцем  дочь,   -  на  страницах  газеты  призывают  к  справедливости  и
честности,  к духовности и моральной чистоте, а на самом деле глумятся над
этими святыми для  каждого советского человека понятиями".  Ну,  и  все  в
таком роде:  как я  унижал Ольгу рассказами о моих прошлых любовницах,  не
таясь,  продолжал с  ними встречаться,  не ночевал дома,  а  потом и вовсе
выгнал из квартиры несчастную женщину - такое действует убойно.
     - Ну  и  что?  -  спросил я,  вернув письмо главному с  резолюцией на
бланке: "Разобраться и сообщить".
     - Тебе видней,  - ответил он. - Даже будь это неподписной текст, я бы
и  то  не  решился бросить в  мусорную корзину:  речь  идет  о  беременной
женщине.
     Раньше я называл главного, как и было принято в молодежной газете, по
имени и отчеству,  конечно же на "вы".  Он старше меня на девять лет, шеф,
член бюро и  все такое прочее;  я не очень задумывался,  что в такого рода
отношениях заложена  холопская покорность -  с  одной  стороны  и  барская
всепозволенность -  с  другой.  Я  осознал  эту  ситуацию  именно  сейчас,
каким-то внезапным, жарким озарением.
     - А ты позвони моей жене,  Оле,  -  сказал я главному,  спокойно, без
малейшей демонстрации перейдя на "ты".  -  Пригласи ее к себе,  побеседуй.
Спроси, отчего у нас случился разлом? А потом послушай меня.
     - Хорошо,  -  главный,  не дрогнув лицом,  кивнул.  - Вполне разумное
предложение, принимаю... Давайте телефон вашей жены, записываю...
     Он  перешел на  "вы"  так  же  мягко,  никак  не  выказывая слом  его
отношения ко мне.
     Я продиктовал номер:
     - Оля сейчас живет там.
     - Давно?
     - Четыре месяца.
     - Вы предпринимали какие-то шаги, чтобы ее вернуть?
     - Да.
     - Какие именно?
     - Это мое дело.
     - Так или иначе, но вам придется рассказать об этом на собрании...
     - Я не буду рассказывать об этом на собрании.
     - Почему же?  Вопрос ведь поставлен...  Не считайте,  что я  сразу же
стану на сторону вашей тещи,  я  отношусь к вам с уважением и ценю вас как
одаренного журналиста...  Но я не могу пройти мимо этого,  -  он кивнул на
письмо, - человеческого документа... Да и коллектив меня не поймет...
     Ну и формулировочка!  Горазды же мы на змейство,  попробуй возрази, -
"на  коллектив  замахиваешься"?!   Я  на  ханжество,  замахиваюсь,  не  на
коллектив.
     - Значит, звонить не хотите?
     - Отчего же? Я поручу это Василию Георгиевичу...
     Вася Турбин,  он  же Василий Георгиевич -  секретарь нашего партбюро,
ему  двадцать семь  лет,  хороший парень,  прошел на  выборах единогласно,
редкий случай.
     - Хотите, я приглашу его? - поинтересовался главный.
     - Хочу. Он еще не читал?
     - Нет. Я ждал разговора с вами...
     - Очень  хочу,   -   повторил  я.   -  Надеюсь,  этика  позволит  мне
присутствовать при его разговоре с Глафирой Анатольевной?
     - Не знаю... Посоветуемся...
     Наш секретарь пожал мне руку:  "Привет, старик, я тебя сегодня искал,
куда запропастился?"; обернулся к главному: "Что случилось?"
     Тот молча протянул ему письмо.
     Вася  прочитал стремительно,  лицо  его  пожухло,  словно  цветок  на
солнцепеке;  он поднял на меня голубые глаза,  в которых была нескрываемая
растерянность, и тихо спросил:
     - Это правда, Иван?
     - То,  что мы не живем с Ольгой,  - правда. Все остальное - ложь. Мне
кажется, это звено в провокации со стороны тех, кого я сейчас вытаптываю.
     - Кого вы сейчас вытаптываете?  - спросил главный. - Загряжское дело,
о котором мне говорил Кашляев?
     Я поинтересовался:
     - Он говорил,  что дело это путаное? И что лучше бы нам вообще в него
не лезть, пока не разберется прокуратура? Правда?
     Вася опередил шефа:
     - Точно, он мне так говорил.
     - Я в этом не сомневался, Вася. Я спрашиваю Анатолия Ивановича...
     Главный откинулся на спинку кресла:
     - А  вам  не  кажется,  что  разговор у  нас  принял не  тот  оборот,
товарищи?
     Меня так  и  подмывало рассказать,  как  Кашляев похитил мою записную
книжку,  как он с нею отправился к реставратору Русанову,  тот - к доценту
Тихомирову,  а уж вместе,  кодлой,  они посетили Томочку, гадалку, которая
каким-то  образом четко вычислила,  что  мать Ольги,  Глафира Анатольевна,
возглавляет сектор экспорта драгоценных камней,  вот ведь паучья сеть?!  А
где   факты?   Слишком  тяжело  обвинение,   оно   не   имеет  права  быть
бездоказательным...
     Именно поэтому я отдавал себе отчет в том, что говорить обо всем этом
главному  нельзя,  -  может  дрогнуть,  стал  пугливым  накануне  ухода  с
комсомольской работы.  Был бы инженером каким,  врачом -  все профессия, а
какая  у  него,  бедняги?  Умение  ощущать тенденцию?  С  этим  сейчас  не
проживешь, а до пенсии еще семнадцать лет, черт знает что может произойти.
     Не то, чтобы я не доверял нашему главному, нет. Он человек беззлобный
и  в общем-то достаточно честный;  сейчас он оказался в сложном переплете,
поэтому передал письмо Глафиры Анатольевны нашему секретарю, чтобы тот вел
дело,  -  действительно,  пахучее.  А  всякий скандал в коллективе ложится
пятном на шефа, традиция круговой поруки.
     Нет,  сказал я себе,  сейчас ничего нельзя открывать:  выдержка и еще
раз выдержка;  сегодня вечером я пойду к Штыку; я не обладаю ясновидческим
даром, но глаза людей меня редко обманывали: я растворяюсь в них, позволяю
им завладеть мною,  -  только так и возникает единение; чрезмерное доверие
собственному "я" разобщает людей; нельзя верить в свою правоту до тех пор,
пока ты не отдал себя правде оппонента. Я чувствовал: в конце нашей беседы
Штык что-то хотел открыть мне,  но то ли я повел себя неверно, то ли он не
принял окончательного решения, - замолчал наглухо. Сегодня я скажу ему всю
правду. Да, это рискованно, но иного выхода нет. Я верю талантливым людям:
это  особые моральные структуры.  Мы,  правда,  чрезмерно щедры  на  титул
"талант",  сколько у нас было "выдающихся",  а прошли годы, не десятилетия
даже, - и памяти никакой не осталось, только досадливая обида: зачем ничто
обертывать в  золоченые одежды?  Впрочем,  прежде всего стоит обижаться на
себя.  Сами покорно принимали ложь,  заведомо зная,  что это низкий обман.
Глядишь,  какой оборотистый репортер соберет свои записки в книгу, нацедит
повестушку,  -  картонная конструкция,  ни слова,  ни характера,  глядишь,
блеснет пару раз по телевизору с  угодным комментарием,  -  и уже "большой
мастер",  поскольку наверху высказано такое  "мнение",  а  поди  поспорь с
мнением -  не  выйдет,  оно ведь не писаное и  не распубликованное,  оно -
мнение...  Эх,  матерь наша Византия,  когда ж  мы из себя выжжем рабство,
когда научимся быть собою самими?!  Никогда,  ответил я себе поначалу. Мне
стало страшно этого ответа,  и я спросил себя,  отчего же так? И я ответил
себе,   что  рабство  изживаемо  лишь  через  закон  и  открытость,  через
гарантированную конституцией обязанность выражать неугодную точку  зрения.
Параграф,  гарантирующий право,  был  утвержден  в  тридцать  шестом  году
сталинской конституцией,  да что-то все больше сажали за неугодное мнение,
не прислушиваясь,  а  уж если и  прислушивались,  так для того лишь,  чтоб
поставить к стенке... А сейчас? Сколько раз газета предлагала предоставить
читателю право определять угодных им авторов и  тиражи их книг...  Но ведь
даже   фамилии  писателей,   выдвинутых  на   обсуждение,   до   сих   пор
конструируются в министерствах,  комитетах и союзах...  Их,  кстати, можно
понять:  коли  смирились с  заведомой ложью  -  "у  нас  одиннадцать тысяч
писателей",  -  то  извольте  каждого  обеспечить  книжкой,  хоть  заранее
известно,  что читать ее никто не станет.  А  как же иначе?  Иначе нельзя,
безработица будет,  а  это супротив наших правил,  да и потом,  что скажут
недруги из стран капитала?!
     А  Штык -  талант...  Картина,  что стоит у  него в углу,  совершенно
поразительна,  такая в ней скорбь и столь огромен вопрос,  что просто диву
даешься,  как  можно сотни страниц уместить в  один холст!  Действительно,
лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.
     Штык  потому еще  талант,  что  стыдится своей работы,  ищет в  твоих
глазах  реакции на  нее,  полон  сомнений,  построенных тем  не  менее  на
внутренней убежденности в своей изначальной правоте...
     Нет,  я  не могу сейчас ничего говорить,  даже Васе.  Хотя то,  с чем
столкнулся Квициния и что узнал я,  так страшно,  так чудовищно,  что я не
вправе ни  на  кого  перекладывать даже  части своих мучительных сомнений.
Преследователь всегда не  прав.  Если я  хоть в  чем-то  ошибусь,  я  буду
последним подонком.  Фашизм -  это  когда  обвиняют невиновного,  заведомо
зная, что он невиновен.
     - Позвони, Вася, - сказал я. - Думаю, я не помешаю твоему разговору с
автором письма...  С  моей тещей...  Наоборот,  сразу же  отвечу на  любой
возникший вопрос...
     - Как,  Василий  Георгиевич?  -  несколько  рассеянно поинтересовался
главный.
     - Да в общем-то,  -  чуть запинаясь,  словно бы превозмогая себя,  не
спуская при  этом глаз с  главного,  сказал Вася,  -  такого рода беседу я
проведу не по телефону, а лично, с глазу на глаз...
     Анатолий Иванович развел свои руки,  словно бы насильно приставленные
к  его  грузному телу,  показывая всем своим видом,  что он  готов принять
любое решение секретаря парткома,  и чуть придвинулся к столу,  дав понять
этим ничего, казалось бы, не значащим жестом, что аудиенция окончена...
     В коридоре Вася сказал:
     - Не думай,  что я спасовал,  старик...  Письмо дрянное,  согласен...
Поэтому лучше,  если я  сейчас поеду к  этой Глафире Анатольевне,  а потом
встречусь с Олей...  Только,  пожалуйста,  скажи мне - чтобы я был тверд в
позиции, - у тебя с Лизой действительно ничего нет?
     - То есть как это нет? - удивился я. - Конечно, есть...
     - Значит, в этом твоя теща права?
     - Я  очень дружу с  Лизой...  Дружу.  Понимаешь?  А если меня вынудят
развестись,   можно   будет   подумать  о   том,   чтобы  сойтись  с   ней
по-настоящему...  Женитьба?  Нет...  Это не  для меня,  хватит...  Женщины
удивительно быстро осваиваются с имперским чувством собственности...
     В  своей конурке,  складывая материалы в  папку,  я  заметил записку,
написанную рукой  Лисафет:  "Тебя строчно ждет  у  Склифосовского художник
Штык". И стихи, написанные строкою, как проза: "Идут дожди, с утра туман и
холод,  но ты плиту зажги,  пока еще ты молод -  чуть подожди... На улицах
потоки, а мне пора, я завожу часы, ко мне они жестоки, и режут руки лезвия
минут больнее всех стеблей осоки..."
     Я  бросился к  Лизе,  но  ее не было,  сказали,  что ее срочно вызвал
какой-то  грузин;  Гиви,  понял я;  видимо,  очень важно,  если она мне не
написала, а скорее не захотела ничего писать - из-за Кашляева.
     ...В  институте Склифосовского дежурил молодой врач;  по счастью,  он
читал мою статью о  том,  как сейчас исподволь зажимают людей,  пошедших в
сервис,  -  всех,  кто взял лицензии на автообслуживание, извоз, пансионат
(было множество откликов;  высшее счастье для репортера,  когда его работа
вызывает поток писем) и,  хотя этот хирург был  совершенно не  согласен со
мною -  "реставрируем капитализм",  - он позволил пройти в палату к Штыку,
сообщив при  этом,  что  у  него уже  был  какой-то  полковник Костенко из
угрозыска,  но врачи разговор прервали,  потому что подозревают у раненого
отек легких.
     ...Штык  дышал тяжело,  широко открывая рот,  меня  узнал как  бы  не
сразу, потом кивнул и начал шамкающе спотыкаться на буквах:
     - Наверное,   умру...   Русанов...  Пусть  тебе  дадут  мой  ключ  из
костюма...  Если нет -  у Коли Ситникова...  На втором... этаже... семь...
Скажи,  я велел принести нотариальные...  бумаги... Русанова... В столе...
Там и сбер...  сберкнижка...  Поймешь... Его п... письмо уп... пало... под
ящ...   ики...   Русан  брал  четвертую...   часть...  В  Загряжске  от...
отказали... Горенков... А Чурин... не знаю... Только... помню... Русанов о
нем... гов... о... р... Иди...


     Ситников оставил у себя мой паспорт,  несмотря на то,  что я два раза
достаточно подробно изложил ему суть дела: Штык просит срочно привезти ему
нотариальные бумаги и сберегательную книжку из стола.
     - А что записку не написал? - спросил Ситников.
     - Он еле живой! У него капельницы, все руки исколоты...
     - Вот ужас-то, а?! - бородатый Ситников вздохнул. - А ведь били его в
трех  метрах от  моей  площадки!  Какого такта человек?!  Никого не  хотел
тревожить криком, хотя мы все до утра работаем, выбежали б...
     Я  не стал возражать Ситникову,  хотя знал,  что Штыка почти сразу же
оглушили.  Но  он  так  хорошо сказал о  своем товарище;  как же  редко мы
говорим о людях хорошо, все больше с подковыркой или снисходительностью...
     Я  вошел в мастерскую Штыка,  свет включать не стал,  хотя начинались
сумерки. Было    здесь   пепельно-серо,   затаенная   грусть   постоянного
одиночества,  принадлежности не себе,  но идее,  незримый дух  творчества.
Пепельницами    здесь   были   консервные   банки,   чайником   -   кружка
грязно-коричневого цвета;  сковородка не чищена,  одноконфорочная  плитка,
обшарпанная  дверь,  что  вела во вторую комнату,  где я видел только край
кровати, застеленной солдатским одеялом...
     Я сразу вспомнил маму, которая умела сараюшку, что арендовала для нас
на  лето в  Удельном,  за  какие-то три часа превратить в  уютную комнату,
освещенную низким абажуром; она привозила с собою маленькие копии Серова и
Коровина, зелено-красный плед,  шкуру какого-то козла,  турочки для кофе -
много ли надо, - но облик жилья становился совершенно особым, артистичным.
А здесь...  Значит,  понял я,  личной жизни у Штыка тоже не было.  Видимо,
настоящий   талант   не  может  разрывать  себя  между  полотном  (книгой,
партитурой) и женщиной,  которая дарит нежность,  организовывает  уют,  но
одновременно  занимает  то место,  которое ей кажется необходимым занять в
жизни того, кого любит... Неужели одиночество - спутник истинного артиста?
Может,  истинная правда никого к себе не подпускает?  Испытывает художника
на  прочность:  "Готов  ли  ты  пожертвовать  собою  во  имя  того,  чтобы
приблизиться ко мне? Готов обречь себя на схиму?"
     Я подошел к старому, рассохшемуся столу, потянул на себя ручку ящика,
выдвинул его  и  поразился абсолютной,  искусственной его  пустоте,  будто
отсюда специально забрали все до единой бумажки...
     Я выдвинул -  один за другим - маленькие ящики в тумбочке; здесь тоже
все было пусто;  опустился на колени,  чтобы посмотреть,  не провалился ли
какой документ на пол -  Штык говорил о письме Русанова, - и в тот момент,
когда я  склонился,  словно при челобитной,  моя шея ощутила прикосновение
руки - снисходительно потрепывающее, исполненное налитой силы...



     XXII                                      Я, Каримов Рустем Исламович
     _____________________________________________________________________

     Меня до сих пор поражают слова:  "Такой молодой,  всего шестьдесят, а
инфаркт..."  Все же на Востоке совершенно иная градация возраста;  для нас
пятьдесят лет -  начало старости; в сорок семь отец был седым, как лунь, а
мне было двадцать пять,  и у меня уже был сын,  Мэлор - "Маркс - Энгельс -
Ленин -  Октябрьская -  Революция",  -  "М",  "э", "л", "о", "р"... Я стал
стариком в  сорок  шесть  лет,  когда  мальчик погиб  в  Афганистане,  его
разрезали автоматной очередью, и он не успел оставить мне внука... Я тогда
переходил на  ногах инфаркт,  я  чувствовал его  по  тому,  как постепенно
немела левая рука,  становясь неподатливо-электрической,  как  било  тупой
болью за  грудиной и  приходилось бегать в  туалет,  потому что то и  дело
подступали приступы изнуряющей тошноты.  Я  не  пошел в  нашу спецклинику.
Вообще-то  я  туда никогда не ходил и  Мэлора не приписал к  ней:  если уж
справедливость -  то  во  всем,  выборочной справедливости не  существует,
фарс.  Чтобы  не  раздражать коллег,  я  объяснил,  что  хочу  сделать все
городские клиники современными,  поэтому и расписал себя по районам:  зубы
лечил в Ленинском, ежегодное обследование проходил в Октябрьском, а давнюю
травму ноги лечил у хирурга Кубиньша в Кировском... Любопытно, когда у нас
началась эпидемия раздачи имен городским районам? Раньше - я это прекрасно
помню  -  Ленинский район был  Сталинским,  Октябрьский -  Молотовским,  а
нынешний  Кировский  -   там  у  нас  заводы,   связанные  с  транспортным
машиностроением,  - Кагановичским. Но и до этого, в двадцатых, были другие
названия,  хотя тогда было всего два района: Зиновьевский и Бухаринский. Я
как-то предложил переименовать все кардинальным образом -  раз и навсегда:
район Набережных,  район Пролетарских заводов и Центральный район. На меня
посмотрели с некоторым недоумением, и я был вынужден обернуть свои слова в
шутку,  что  вызвало всеобщее облегчение.  Но  ведь будущие историки легко
вычислят, что районы, совхозы и заводы имени XXII съезда раньше назывались
именами Сталина,  Молотова,  Маленкова или  Кагановича...  Переименовали б
совхоз  в  "Дубравы",  "Сосновый  бор",  "Тихое  озеро"  -  вопросы  б  не
возникали,  а так - оставляем после себя огромное поле для переосмысления,
с молодежью работать боимся, учебники истории по своей сути антиисторичны,
растет беспамятное поколение...
     Кстати,  после того как я открепился от обкомовской больницы,  нам за
пять лет кое-как удалось переоборудовать клиники во всех районах, хотя для
этого пришлось прибегнуть к дипломатической игре:  попросил нашего первого
секретаря провести решение, обязывающее меня курировать здравоохранение на
местах (без  бумажки -  таракашка,  устного согласия недостаточно),  и,  с
развязанными руками, я начал атаковать тот же обком и Совмин республики (я
тогда  был  министром  социального обеспечения),  выбивая  деньги,  фонды,
дефицит.   Именно  тогда  я  и  встретился  с  Горенковым.  Мне  сразу  же
понравилась (хотя,  честно  говоря,  поначалу  я  несколько испугался) его
резкая манера:
     - Сколько у вас денег на строительство седьмой поликлиники?
     Я ответил.
     - Пробейте разрешение сэкономленные средства распределить между моими
рабочими и инженерами - тогда возьму объект в план и сдам раньше срока.
     Я  ответил,  что  такого  рода  постановка вопроса не  сообразуется с
общепринятыми нормами нашей экономики.
     Горенков  только  посмеялся:  "В  письме  к  своему  заместителю Льву
Борисовичу  Каменеву  -  это  который  из  троцкистско-зиновьевской  банды
диверсантов и  шпионов  -  Ленин  рекомендовал перевести на  тантьему нашу
бюрократическую сволочь,  а  тантьема,  как известно,  процент со  сделки.
Заметьте,  я у вас этого не прошу,  а ставлю вполне пробиваемые условия...
Я, знаете ли, из рабочей семьи, отец был виртуозом-токарем, Левша был, что
называется,  так  вот  мне  за  русского  рабочего  обидно,  когда  мы  на
строительство  отелей   иностранцев  приглашаем   и   не   можем   умильно
нарадоваться,  как они качественно и быстро строят. А вы поинтересовались,
сколько им в день платят?  Нет?  Я отвечу:  сто пятьдесят рублей. Плати мы
своему  строителю семьсот рублей  -  он  бы  качественней любого  француза
построил!  Техники нет?  Придумал бы,  на то голова дадена... Словом, если
пробьете,  -  звоните  и  заезжайте  утречком,  позавтракаем  вместе.  Без
выполнения моего условия помочь ничем не смогу".
     - Обяжем постановлением,  -  сказал я  тогда  ему.  -  Проведем через
Совмин.
     - Ну и что?  Будет еще один долгострой...  Дело решает его величество
человек, а не бумажное постановление.
     Меня тогда