ль живет в кандалах! Вот в чем корень вопроса.
Обязывай мы  строительные и  торгующие организации,  не  обязывай,  воз не
сдвинется,  пока руководитель и рабочий коллектив не получат свободы!  Как
можно  -  в  условиях экономического беззакония -  готовить боевую смену?!
Фикция  это!  Самообман!  Итак,  работать можно  только с  союзниками!  Не
бойтесь врагов,  в худшем случае они могут убить вас, не бойтесь друзей, в
худшем случае они могут предать вас, бойтесь равнодушных: с их молчаливого
согласия совершается и убийство и предательство!
     И, перекрывая аплодисменты, я прокричал:
     - Это не  мои слова,  а  Бруно Ясенского,  написанные им  в  тридцать
седьмом году, незадолго перед расстрелом!
     Закончил я осипшим от волнения голосом:
     - Сейчас процесс перестройки подгоняют ЦК, пресса, телевидение, но мы
до  сих пор не имеем надежного юридического и  экономического обоснования,
которое бы  двигало обновление самостоятельно,  без постоянного понукания,
ко  всеобщей выгоде!  За  бесперебойную продажу  овощей  в  Москве  ратует
программа "Сельский час",  а ну -  надоест им?!  Устанут?! Изверятся?! Что
тогда?  Хозяйственный организм,  как  и  человеческий,  силен лишь  в  том
случае,  если  он  свободен!  Французская буржуазная революция  состоялась
потому,  что сапожникам и ткачам абсолютизм не давал работать так, как они
считали  нужным!   Мы   не   изжили  в   себе  -   в   каждом  из   нас  -
абсолютистско-рабскую психологию!  Благими пожеланиями это  не  исправишь.
Только законом! Что у нас и сегодня может сделать самородок типа Туполева,
Эдисона,  Кюри?  Да ничего!  Ни-че-го!  Нужна наша санкция!  А  дать такую
санкцию мы вправе лишь после бесчисленных согласований с  бюрократическим,
малокомпетентным аппаратом!  Почему мы должны санкционировать каждое новое
предложение,   любую  новую  мысль?!   Когда  научимся  верить  талантам?!
Представьте себе,  что  бы  произошло,  если б  каждую свою книгу и  оперу
Мусоргский,  Чайковский,  Толстой и  Горький согласовывали и  утверждали?!
Почему  мы  ждем  изобилия и  решения  Продовольственной программы,  когда
директор совхоза не  может ступить ни  шага без наших санкций?!  Почему мы
ждем рывка в технике,  если завод или институт не вправе начать новое дело
без решения бюро?!  А у нас в республике их сорок девять!  А согласовывать
каждый вопрос надо полгода! И это - путь прогресса?!
     - Какой выход? - крикнули из зала.
     - Очень простой: заказчик - банк - потребитель - вот вам треугольник,
базирующийся на принципе кооперирования, которое сулит трудящимся выгоду -
реальную, осязаемую, влияющую на бюджет семьи. Я подсчитал: алкоголиками у
нас становятся те,  кто зарабатывает не более ста пятидесяти в месяц;  нет
смысла беречь такие деньги -  что на них купишь?!  А  трудящиеся,  которые
получают более трехсот рублей, - не пьют! А те, кто взял семейный подряд и
зарабатывают  по  пятьсот  рублей,   -   не  пьют!  Алкоголизм  -  болезнь
социальная, проистекающая от безверия и отчаяния! И повинны в этой болезни
мы,  руководители!  С нас и спрос! Сможем раскрепостить людей - по закону,
поправкой к Конституции,  повышением роли юристов,  адвокатов, нотариусов,
защищающих таланты от недреманной бюрократии, - победим. Нет - перестройку
провалим,  врагов  у  нее  предостаточно...  Поэтому  я  предлагаю созвать
внеочередную  сессию  Верховного  Совета  нашей  автономной  республики  и
отменить на  ней все насильственно сдерживающие перестройку правовые нормы
прошлых лет...  Если вы меня поддержите по этим позициям, сниму самоотвод.
Если нет -  мое избрание будет очередной перетасовкой колоды, положение не
изменится!
     ...Выступление  первого  было   достаточно  мужественным:   "Что   ж,
попробуйте по-вашему,  может быть, я устарел, однако не хотелось бы, чтобы
горячая, хоть и заинтересованная азартность крушила все сложившиеся нормы,
рискованно".
     Ниязмухамедов довольно жалко оправдывался, ссылаясь на мнение Москвы,
клялся  научиться новому мышлению;  первый несколько презрительно заметил:
"Смелости не  учатся";  завагитпром Мызиков возразил:  "А что,  космонавты
рождаются героями? Отмечены тавром элитарности?"
     Пленум закончился в  одиннадцать вечера;  мы с  Игнатовым зашли в мой
кабинет,  и  прежде чем  сели за  стол,  я  написал записку секретарю Нине
Григорьевне:  "Пожалуйста, завтра соедините меня в девять по Москве с тов.
Варравиным".



     XXIX                                              Я, Василий Горенков
     _____________________________________________________________________

     В Загряжск из колонии меня привезли на "Волге".
     За  всю дорогу шофер не произнес ни единого слова.  Когда я  спросил,
где он работает, сухо отрезал:
     - На базе.
     Только когда мы  попали в  мой  микрорайон (два дома,  что я  начинал
полтора года назад,  так и стоят недостроенные,  рабочих на площадке нет),
он сказал:
     - Мне дали адрес: Весенняя, три; это правильно?
     - Да.
     Я вышел из этой ухоженной тридцать первой "Волги" возле магазина; мне
казалось  совестным  въезжать  во   двор;   какая-то  была  во  всем  этом
противоестественность:  утром -  зэк,  а  днем раскатывает на  обкомовской
машине; сразу по всем подъездам пойдет шорох: зачем? И так ощущение такое,
что по-прежнему вымазан в дерьме, не помылся, зато надел новый костюм.
     Галя Прохорова - кажется, из восьмой бригады отделочников, - встретив
меня,  взбросила руки к щекам,  замерла,  потом шагнула назад,  оттого что
поначалу хотела броситься ко  мне (я  ощутил ее  порыв),  но не бросилась,
прошмыгнула мимо.
     А чего ты ждал, спросил я себя. Думал, с флагами выйдут встречать?
     Всегда не прав тот, кто упал.
     Возле своей квартиры я  остановился,  чтобы пришло в порядок сердце и
не тряслись руки,  - дети все замечают. Надо войти домой так, чтобы загодя
погасить эмоции. Зачем лишний раз рвать им сердца? Маленькие все понимают,
порою значительно острее нас...
     Я нажал на кнопку звонка и сразу понял, что он не работает: филенка у
нас соответствующая,  все слышно,  что происходит в квартире, раздолье для
доносчиков:  пиши - не хочу! Я подождал немного; тихо у меня в квартире...
Точнее,  в квартире бывшей жены,  я ж выписан, мы разведены, а еще верней,
меня развели...  Я  постучал три  раза -  как  раньше.  Никто не  ответил.
Постучал громче -  злоба во  мне поднялась,  темная злоба и  страх;  сразу
услышал  старческие шаркающие шаги:  в  лагере  очень  обостряются слух  и
обоняние,  я поэтому сразу понял,  что идет старуха.  Может,  Зина вызвала
мать,  подумал я.  Сама на работе,  а  бабушка с детьми помогает...  Право
переписки я  получил только в колонии,  в тюрьме я был отрезан от известий
из дома, именно там следователь дал мне Зинино прошение о разводе. Кстати,
с двумя ошибками; странно, грамотный человек, отчего? Отправил два письма,
ответа от нее не пришло;  получил только открытку от обойщика Деревянкина,
писал, что их бригада в суд не верит, они на моей стороне. Не помню его...
За  долгие тюремные дни  в  памяти остаются лица самых близких,  остальные
отходят на второй план, а потом и вовсе стираются.
     - Кто? - спросил шамкающий женский голос.
     Нет, это была не мама Тая.
     - Зинаида Евгеньевна где? Шурик и Паша?
     - Чего?!
     - Да  вы отворите дверь,  -  попросил я.  -  Пожалуйста...  Я  только
спрошу...
     - А ты через дверь и спрашивай. Чего я, глухая, што ль?!
     Я услышал,  как открылась дверь за спиной.  Там жил прораб Светелкин,
тихий,  незаметный человек с уникальным глазомером:  объем земляных работ,
который  предстояло  выработать,   определял  в  минуту;  странно,  отчего
"глаз-ватерпас" у нас говорят про алкашей?
     Обернувшись,  я  увидел в  дверях женщину;  жена прораба,  подумал я;
жаль, что раньше не познакомился, нехорошо.
     - Василий  Пантелеевич,  -  стараясь скрыть  изумление,  сказала она,
вытирая руки о передник, - а вы...
     - Да, отпустили...
     - По здоровью?
     Я успокоил ее, хотя мне казалось неудобным говорить об этом:
     - Нет, приговор отменили... Меня реабилитировали...
     - Это как? - не поняла женщина.
     - Оправдали.  Доказали,  что я  не  был ни  в  чем виноват...  Вы  не
подскажете, где мои детишки?  И что там, - я кивнул на свою квартиру, - за
бабка шамкает?
     - Так это мать новых жильцов! Они Еремеевы, с Орла сюда подались...
     - А где же Пашенька и Шурик?
     - Вы ничего не знаете?
     - Да откуда?!
     - У  меня не  убрано...  А  то  б  зашли...  -  неуверенно предложила
женщина.
     - Нет,  нет,  не хочу тревожить,  спасибо... Мне б только узнать, где
дети...
     - Так ведь Зинаида Евгеньевна уехала отсюда как месяц...
     - Ее переселили?
     - Нет. По обмену... В Курск... Она никому адреса не сказала... Уехала
в  одночасье...  Вещей-то  собирать -  всего один чемодан,  все  остальное
описали и вывезли... Может, все же зайдете? Я борщ варю...
     - Что?  Нет,  нет,  спасибо...  Наверное,  адрес  я  смогу  достать в
обменном бюро? Там ведь не может не быть, правда?
     - Да не узнавайте вы адрес,  -  вздохнула женщина. - Она ведь не одна
уехала... С новым мужем...
     - А дети? - спросил я, ощущая нелепость моего вопроса.
     Женщина, однако, поняла меня:
     - Так ведь они маленькие! К любому мужчине тянутся: "папа" да "папа".
Ну  что  ж  мы  тут стоим,  -  она наконец превозмогла себя:  -  Заходите,
пожалуйста...
     - Спасибо,  мне  еще надо успеть на  работу,  -  ответил я;  это была
правда,  потому что начальник колонии,  стараясь не смотреть мне в  глаза,
попросил прежде всего  съездить в  трест:  "Там  приготовлена компенсация,
паспорт и путевка куда-то, вроде бы на море".
     ...В тресте я зашел в бухгалтерию. Из моих работников осталось только
трое  -  все  остальные новые,  смотрели на  меня  настороженно;  Любочка,
Арнольд Иванович и Коля бросились ко мне,  Любочка,  обнимая меня, шептала
сквозь слезы: "Господи, какое счастье, вот счастье-то, господи!"
     ...Кассир -  тоже новая женщина (кассира-то  зачем было убирать?!)  -
вручила мне пакет с деньгами,  предложила пересчитать: тринадцать зарплат,
целый пакет денег, я столько и в руках никогда не держал.
     - Вас  просили зайти в  партком,  -  сказала она сухо.  -  В  восьмую
комнату.
     Молодой мужчина в бежевом костюме поднялся мне навстречу,  пожал руку
и начал говорить, как он рад тому, что правда наконец восторжествовала...
     - Вы сами-то здесь давно? - спросил я.
     - Да уж год, Василий Пантелеевич.
     - Много народу, смотрю, поменялось.
     - Не сказал бы...  Костяк,  сдается,  сохранен...  Но, конечно, новая
метла по-новому метет...  Сейчас я позвоню, чтобы принесли ваши путевки...
Очень хороший санаторий, в Крыму...
     - Мне путевки не нужны, спасибо... Путевка... Одна путевка...
     - Читали газету о пленуме обкома?
     - Читал.
     Я ждал, что он пригласит меня к новому директору или хотя бы спросит,
чем я  намерен заниматься.  Он  молчал,  не  зная,  как себя вести,  потом
вымученно поинтересовался:
     - Отсюда поедете к Каримову?
     - Он меня не приглашал... Чего ж навязываться...
     - Как я слыхал, именно он отправил за вами машину.
     - Да?  Странно. Шофер мне не представился, спросил, куда завести, - и
все.
     Я расписался за полученную путевку, уплатил членские взносы за все то
время,  пока числился вне рядов,  сказал,  что зайду еще раз, когда получу
партбилет,  - проставить штампики, чтобы все было погашено честь по чести,
и поехал в городское бюро обмена.
     Раньше,  до ареста,  я бы попросил секретаря помочь навести пустячную
справку;  сейчас это надо было делать самому.  Я встал в очередь; приема у
инспектора ожидало человек тринадцать;  очень много молодых,  явно  ушли с
производства.
     А  как же закон об индивидуальном труде,  подумал я.  Где посредники,
которые  подготовят и  проведут обмен,  не  нанося  ущерба  тем  заводам и
трестам, где работают эти люди?
     - На что меняетесь? - спросил я мужчину, стоявшего передо мной.
     - Хочу податься в Норильск... Там быстрей на пенсию выходят.
     - Сколько вам до пенсии?
     - Если здесь, то девятнадцать, а там всего одиннадцать... А уж потом,
- мужчина улыбнулся осторожной,  затаенной улыбкой, - жизнь начнется... На
юг уеду, огород заведу...
     - А что, здесь жизни нет?
     Мужчина оглядел меня с головы до ног,  отметил,  видно, что костюм на
мне болтается,  пуговицы перешиты, вместо шнурков - веревочки в туфлях, и,
покачав головой, усмехнулся:
     - Потолки больно низкие.
     Я не сразу понял его.  Мы вообще-то тяготеем к двусмысленным ответам,
оттого уточнил:
     - Вы  имеете в  виду жилищное строительство?  Или  уровень заработной
платы?
     - Я имею в виду жизнь, - ответил он.
     - Это как?
     - А так...  Сами,  что ль,  не знаете? На все лимит и потолок. Хочешь
прыгнуть -  а нельзя...  Или - смысла нет... Спортсмен планку перемахнул -
ему золотая медаль.  А в нашей жизни?  Мы же не придурки - ставить мировые
рекорды в пустом помещении без зрителей...  Медалей хотим...  Золотых... А
не сатиновых вымпелов...
     - Вы кто по профессии?
     - Конструктор.
     - Где работаете?
     - Где надо,  там и работаю,  -  на этот раз мужчина оборвал разговор,
демонстративно отвернувшись.
     Откуда в нас эта невоспитанность,  подумал я. Вспомнил, как военврач,
возвращавшийся со  мною в  поезде из  Берлина -  в  отпуск,  на  Брянщину,
задумчиво говорил:  "Знаете,  у  немецких друзей  и  порядок,  и  бананы с
миндалем в захудалых деревенских магазинчиках свободно продают,  не говоря
уж  о  том,  что там же семь сортов колбас и  сарделек на кафельной стенке
висят и  все  люди друг к  дружке предельно вежливы,  я  все же  испытываю
умиление -  даже слез сдержать не могу, - когда меня начинают отчитывать в
Бресте...  Каждый,  кому не лень,  ругает:  и носильщик,  и таможенник,  и
гардеробщик в ресторане,  и официант...  Они собачатся,  а у меня в сердце
покой и счастье - свои.
     Слова  этого  молодого военврача с  лучистыми глазами,  молодого еще,
сорока нет,  запали мне и сердце.  Когда мы прошли досмотр и встретились в
ресторане брестского вокзала, я присел к нему за столик: "Чем вы объясните
эту вашу умильность к тому, что наши так отчаянно собачатся?" Он посмотрел
на меня с некоторым удивлением,  повторив: "Так ведь свои! От иностранного
языка устаешь!  Да и потом, знаете, горько испытывать ощущение собственной
малости...  У  нас сестры в  госпитале гроши получают,  а купить есть что,
товары хорошие - и ковры, и отрезы, и обувь, особенно "Саламандра"... Ну и
наладились наши по  воскресеньям обихаживать немецкие огороды за пятьдесят
марок в день.  Субботу и воскресенье работают -  вот и босоножки... У меня
сердце сжало,  когда сестра милосердия поведала, что, мол, старик хозяин с
ней по-русски говорит,  добрый дед,  с нами воевал, в плену язык выучил...
Победители на побежденных вкалывают,  разве не обидно?!  С  тех пор у меня
прямо как навязчивая идея -  домой,  скорее домой, там хоть такого быть не
может!"
     ...Кто  ж  это писал,  что планета наша для веселья мало оборудована,
подумал я,  наблюдая за тем,  как безжизненно-медленно движется очередь на
прием к инспектору по обмену с иногородними.  Кажется, Маяковский. Неужели
он  весь мир имел в  виду?  Или писал про нас,  горемык?  Во  время первой
зарубежной поездки в  Чехословакию я  даже  сжимался,  когда в  магазинах,
автобусах,  в  отеле  постоянно  слышал  вокруг  себя  неизменно ликующее:
"Просим вас",  "Пожалуйста".  Люди  произносят это  напористо,  словно  бы
агрессивно навязывают тебе вежливость и взаимную уважительность. Отчего же
мы - а ведь народ наш добр и отзывчив - так грубы и неотесанны?
     ...Инспектором оказалась  пожилая  женщина  с  нездоровым,  землистым
цветом кожи;  голубые,  миндалевидные глаза ее были совершенно инородны на
измученном лице.
     Выслушав  меня,  она  сказала,  что  я  должен  написать  заявление с
указанием точной даты обмена,  когда и  кем подписан ордер,  на  основании
каких документов,  и  указать причину,  побудившую меня обратиться с  этим
вопросом.
     Испытывая ноющую тоску,  я ответил, что в бюро справок мне объяснили:
именно здесь,  в этом кабинете,  я получу исчерпывающую информацию;  обмен
состоялся месяц  назад.  Неужели так  много  людей из  Загряжска уезжают в
Курск? Пожалуйста, разрешите мне самому поискать в картотеке.
     - Если мы каждому встречному разрешим рыться в картотеке,  - ответила
женщина, - потом сами ничего не сможем разыскать...
     - Сколько времени я должен ждать ответа?
     - Две недели.
     - У меня путевка в санаторий начинается через пять дней...
     - Отдохнете, тогда и придете за ответом.
     - Дело  в  том,  что  за  время моего отсутствия (я  не  смог сказать
"ареста",  вспомнив, как соседка на лестничной клетке боролась с собою, не
зная,  пустить ли  меня  в  квартиру) моя  жена обменялась...  И  уехала в
Курск...  С  новым мужем...  А  с  ней мои мальчики...  Они маленькие еще,
понимаете? И я их не видел больше года...
     - А где вы были?
     И я был вынужден ответить:
     - В тюрьме.
     Женщина покачала головой, несколько брезгливо поинтересовалась:
     - Прописку-то хоть дали? Покажите справку об освобождении.
     Я  протянул паспорт,  который  мне  вернули утром;  женщина прочитала
фамилию,  лицо ее неожиданно изменилось, глаза сделались еще более яркими,
на отечных щеках появился румянец -  словно два красных пятачка (видимо, с
сосудами у бедняги швах):
     - Погодите, погодите! Так вы что ж, тот самый Горенков?!
     Я испытал сосущую неловкость, но постарался отшутиться:
     - Вы обо мне прямо как об артисте каком...
     - Что вы! Ни о каком не артисте! Про вас так много говорят в городе!
     Она неожиданно быстро поднялась и открыла дверь в соседнюю комнату:
     - Лидочка,  достань ящик по обмену с  Курском,  найди там формуляр на
Горенкову...
     Та, видимо, слышала наш разговор, потому что сразу спросила:
     - Может, она взяла фамилию нового мужа?
     Инспектор обернулась ко мне, согласно кивнув:
     - А мы по здешнему адресу установим.
     Через три минуты Лидочка положила на стол формуляр,  и  я  записал на
листочке бумаги улицу и номер дома в Курске, где теперь жили мои дети.
     Поблагодарив инспектора,  я с трудом удержался, чтобы не спросить ее,
зачем же мне было писать заявление и  две недели ждать ответа?  Она поняла
меня; румянец у нее стал еще более нездоровым:
     - Не взыщите...  Моя Лидочка получает копейки, если я стану загружать
ее  сверх меры,  она  просто уйдет...  А  поди замани сюда кого!  Сидеть в
душной комнатушке без кондиционера за гроши...
     - А  если бы клиенты платили вам какой-то процент за услуги?  И вы бы
прибавили оклад вашим сотрудникам?
     Инспектор грустно вздохнула:
     - Вы прибавили своим рабочим?  Прибавили.  Ну, и чем это кончилось? А
мы и  вовсе отдел исполкома...  Какие проценты?!  Это ж  капитализм чистой
воды! С этими процентами мы все наши достижения растеряем...
     - Какие именно?
     - Ну,  как,  -  она удивилась такому вопросу. - Бескорыстие, служение
общему делу, духовность...
     Она   резко   оборвала  фразу,   потерла  виски   мужскими  пальцами,
привыкшими,  видно, к домашней работе; стирка наверняка на ней, ногти чуть
отстают, и подушечки словно бы натерты пемзой.
     - Отчего в нас так сильна приверженность догме?  -  вздохнула она.  -
Диву только даюсь...  До  сих пор говорим не то,  что думаем,  а  то,  что
зазубрили в  молодости...  Оглупили  нас,  оболванили,  как  несмышленышей
каких...
     Инспектор заглянула в бумажку, где я накорябал адрес, и заметила:
     - Вы  фамилию не записали,  ее новую фамилию...  Кирьякова...  Может,
понадобится... И отцовские права вам придется возвращать...
     Я не сразу понял:
     - Ч