рство - это мы". Разве такое прощают?
"Превышение премиальных фондов,  самоуправство,  экономический произвол, в
городе зарплату нечем платить,  а  он дома раздает!"  "Работайте,  как наш
коллектив,  - будет чем платить зарплату!" И - весь ответ. Словом, когда я
был в отпуске,  его арестовали,  за месяц успели сломать слабаков, те дали
показания,  а  Горенков в  суде не  произнес ни  слова:  "Разбирайтесь без
меня".  Обиделся. А в драке обижаться нельзя. И его смяли. Впрочем, не его
- тенденцию. И это очень тревожно...
     - Вы готовы продолжать борьбу за Горенкова?
     - Бесспорно. На любых уровнях. Однако, надеюсь, вы понимаете, что это
не  просто:  на  многих ключевых постах сидят те  же  самые люди,  которые
истово служили концепции Леонида Ильича и  верного ему Михаила Андреевича.
Тем не менее я готов,  поэтому и подал в отставку, чтобы не было упреков в
том, что, мол, давлю авторитетом.



     III                                                  Я, Иван Варравин
     _____________________________________________________________________

     В  комнате для свиданий я сидел уже десять минут;  зарешеченное окно,
привинченный  к  полу  табурет  и  обшарпанный  канцелярский стол,  ничего
больше.  Я  привык к  тому,  что  такая мебель обычно скрипит и  качается,
писать неудобно,  а писать,  видимо,  предстояло много, поэтому приладился
коленями,  загодя попробовав,  как можно будет работать,  но,  к удивлению
своему,  обнаружил,  что маленький столик был словно вбит в пол,  никакого
шатания.  Впрочем,  ничего удивительного, подумал я; в каждой колонии есть
слесарные мастерские;  недоделки местной промышленности надежно исправляют
за  решеткой;   впору  внести  предложение:   "Создадим  кооперацию  между
промышленностью и тюремным ведомством" -  колонии,  как промежуточный этап
между фабричными разгильдяями и требовательным покупателем,  стопроцентная
гарантия качества.
     Сержант  ввел  в  комнату  невысокого человека в  бушлате;  тупорылые
башмаки,  нога  не  по  росту большая,  сорок четвертый размер;  советские
джинсы с выпирающими коленками,  заштопанный свитер домашней вязки (жена с
ним развелась:  "Будь он  проклят,  никогда не прощу того,  что он сделал,
детям ненависть завещаю и внукам"); лицо запоминающееся; серебряная седина
- так некоторые женщины красятся,  - подбородок с ямочкой, запавшие щеки и
внимательные глаза прозрачно-зеленого цвета.
     - Вы  Горенков Василий Пантелеевич?  -  спросил я,  смутившись самого
вопроса, слишком уж он был неравным, начальственным.
     - Я, - ответил Горенков, чуть усмехнувшись.
     - Меня прислали из газеты... Мы разбираемся с вашим делом... Я неделю
работал в городской прокуратуре.
     - У вас сигареты нет? - перебил он меня. - Угостите, пожалуйста.
     Я протянул ему пачку "Явы", он закурил:
     - То,  что  там  работал чужой,  я  понял позавчера:  вызвал помощник
прокурора,    предложил   пройти   медицинское   обследование,   "мы   вас
сактируем"... У меня подозрение на туберкулез, есть основание выпустить...
Но, как понимаете, я отсюда добром не выйду, только если лишат гражданства
и вышлют...
     - Вас тут на какую работу поставили?
     - Лесоповал.
     - По профессии вы инженер-экономист?
     - По профессии я  дурак.  Знаете,  что такое дурак?  Думаете,  глупый
недоросль?   Не-а.  Дурак  -  это  тот,  кто  верит  в  правду,  в  слова,
произносимые с трибун,  - вот что такое дурак. Когда эта профессия вымрет,
мы  погибнем.  Окончательно.  А  пока  еще  в  стране есть  дураки,  можно
надеяться, что отчизна не развалится...
     ...Мама  часто рассказывает мне  про  отца;  его  арестовали в  сорок
девятом;  раненого осенью сорок  первого взяли  в  плен,  в  концлагере он
вступил  в  Сопротивление,   ему  поручили  войти  во  власовскую  Русскую
освободительную армию,  работал в  их  газетах,  отступал вместе со штабом
Власова в  Прагу,  там  участвовал в  его пленении,  получил за  это орден
Красного Знамени,  а  в сорок девятом забрали как изменника родины...  Его
реабилитировали в  пятьдесят четвертом,  через год родился я,  а когда мне
исполнилось два,  он  умер от  разрыва сердца;  хоронили его  с  воинскими
почестями,  были речи и огромное количество венков. Когда я стал комсоргом
в классе,  а потом секретарем, мне приходилось часто выступать на встречах
и  конференциях.  Сначала это все было в  новинку,  я волновался,  подолгу
писал конспекты речей,  но  потом пообвыкся,  наработал несколько расхожих
стереотипов и научился не заглядывать в бумажку -  это особенно нравилось,
поэтому на  журфак  меня  рекомендовал горком комсомола.  Весною семьдесят
восьмого я  писал курсовую;  мама  предложила устроить встречу с  Надеждой
Петровной,  директором их библиотеки, - она и  ветеран войны,  и  кандидат
философии,  и  отец  ее  был  участником штурма Зимнего,  словом,  кладезь
информации,  прекрасный типаж  для  большого  интервью.  Надежда  Петровна
пришла к нам -  у нее матушка парализованная и очень капризная, а жили они
в  одной  комнатушке.  Мы  начали работать,  просидели долго,  а  когда я,
проводив ее домой, вернулся, мама сказала: "Ванечка, а не поменять ли тебе
профессию?  Ты ведь совсем не умеешь слушать". - "Это как? - опешил я. - Я
спрашивал,  она отвечала,  я набрал поразительный материал".  -  "У тебя в
глазах не было интереса... Надежде Петровне было с тобой скучно. Ты просто
спрашивал,  а она просто отвечала.  Ты не болел ею.  А твой отец к каждому
человеку относился как к чуду,  он любовался собеседником, придумывал его,
открывал в нем такое, что тот сам в себе и не предполагал... Твой отец был
настоящим журналистом,  потому что верил в тайну, сокрытую в каждом, с кем
встречался.  Просто слушать -  ничего не значит,  Ваня... Просто слушать и
просто говорить -  это  безделица.  Если  ты  живешь словом,  произносимым
другим,  тогда ты не журналист,  а  так...  Репортер должен быть влюбчивым
человеком, понимаешь?"
     ...Я   потом   долго   тренировался   перед   зеркалом,   говорил   с
несуществующими собеседниками,  наигрывал доброту во взгляде,  репетировал
улыбки, гримасы сострадания, сочувствия, жадного интереса. На первых порах
помогало,  но  все перевернулось,  когда я  напечатал в  молодежке очерк о
дворовых  хулиганах и  их  главаре  Сеньке  Шарикове;  меня  поздравляли -
"гвоздевой материал";  вечером в  редакцию пришла его  мать:  "Что  ж  мне
теперь делать,  когда Сеньку посадили?  У меня двое малышей,  я  по  ночам
работаю  на  станции  -  на  двенадцать  рублей  больше  платят  за ночные
дежурства...  С кем мне детишек оставить?  Они  ведь,  когда  просыпаются,
плачут,  воды  просят,  на горшок надо высадить,  а Женя и вовсе писается,
подмывать надо,  это  ж  все  на  Сеньке  было...  Тимуровцев  хоть  каких
пришлите..."
     ...Я провел с детьми Шариковой две ночи,  добился освобождения Сеньки
(начальник отделения милиции на  меня не смотрел,  играл желваками,  мужик
совестливый, пенсионного возраста, терять нечего).
     - Вообще-то, - говорил он скрипучим, безнадежно-канцелярским голосом,
- сажать надо не  его,  а  ваших комсомольских говорунов.  Что  ребятам во
дворе делать?  Ну что?! Спортплощадки нет? Нет. Подвалы пустые? Пустые. Но
танцзал - ни-ни, запрещено инструкцией... В библиотеке интересные книги на
дом не дают,  да и очередь на них... Придет какой ваш ферт в жилете и айда
ребятам излагать о  Продовольственной программе или  про  то,  как в  мире
капитала угнетают детский труд...  А  у  Сеньки с  его  братией от  вашего
комсомольского занудства уши вянут... Им - по физиологии - двигаться надо,
энергию свою высвобождать...  А  вы  -  бля-бля-бля,  вперед к  дальнейшим
успехам, а его мать девяносто три рубля в месяц получает... На четверых...
     Назавтра я отправился в ЖЭК;  начальница только вздохнула:  "На какие
шиши мы спортплощадку построим?  Живем в стране "нельзянии", все расписано
по сметам:  тысяча - на уборку, три тысячи - на ремонт, и точка. Пусть мне
даже ремонт не нужен,  жильцы за подъездами глядят,  не позволяют корябать
стены гвоздями,  так  ведь  все  равно эти  деньги мне  никто не  разрешит
перебросить в  другую статью,  а  сама я пальцем не пошевелю -  кому охота
смотреть на небо в клеточку?!  У нас,  молодой человек,  исстари заведено:
что сверху спущено -  то и делай, а сам не моги... Холопы и есть холопы! А
смело вам  так  говорю,  потому что  являюсь инвалидом труда,  на  хлеб  с
молоком хватит..."
     Вот  тогда я  вспомнил мамины слова про то,  как отец придумывал себе
людей;  наверное,  это  было для него средством защиты:  выдумав в  каждом
встречном добрую тайну,  не  так безнадежно жить.  Действительно,  человек
творец собственного счастья; только одни воруют и покупают дорогую мебель,
а  другие придумывают мир  хороших людей,  чтобы  пристойно вести себя  на
земле -  между прошлым и будущим.  И то и другое у всех одинаковое, только
жизни разные...
     - Василий Пантелеевич,  -  сказал я  Горенкову,  -  ваше дело изучает
экспертная комиссия...  То,  что я смог понять, говорит за то, что вы ни в
чем не виновны.
     - Правильно.  Но меня не удовлетворит амнистия,  списание по болезни,
изменение статьи... Я требую сатисфакции...
     - Вы  в  своих жалобах не упоминали имен...  Хотите назвать тех,  кто
судил вас?
     - Этих винить нельзя -  бесправные люди...  Их положение ужасное. Они
ведь  программу "Время" смотрят,  "Правду" читают...  Всех  теперь зовут к
перестройке,  смелости, инициативе, но ведь те, кто меня судил, по сю пору
живут законами,  которые призваны карать за инициативу и смелость. Бедные,
бедные судьи!  Я  их жалею...  А обвиняю я нашего замминистра Чурина -  он
одобрил мои предложения, позволил начать эксперимент до того, как это было
введено в отрасли,  я поверил ему на слово, без приказа. А когда нагрянули
ревизоры -  слишком большая прибыль пошла,  слишком быстро я начал сдавать
объекты -  и  увидели,  что  я  перебрасываю деньги из  статьи "Телефонные
переговоры" на премиальные, из графы "Роспись стен" на соцбытсектор, борец
за  решения  двадцать седьмого съезда  Чурин  отказался от  своих  слов  и
сказал, что я на него клевещу, никакого разрешения он не давал.
     - Можно несколько вопросов?
     - Давайте.  Только если  я  начну очень уж  заводиться -  остановите.
Злость, знаете ли, от сатаны, от нее слепнешь и теряешь логику.
     - Объясните, как вам удалось за год вывести трест из прорыва?
     - В деле все есть.
     - Ваши  показания  написаны  очень  нервно,  Василий  Пантелеевич,  -
ответил я. - Вы ж их в тюрьме писали.
     - Можно еще сигаретку?
     - Оставьте себе пачку.
     - Спасибо...   Так  вот,  я  собрал  рабочих  самого  отстающего  СУ,
начальника у них не было, но главный инженер - золотой парень... Сто сорок
в месяц,  кстати, получал... А пьянь меньше чем за триста палец о палец не
пошевелит:  сядут  на  кирпичи,  газетку развернут и  читают передовицы...
Ладно...  Собрал я  их и объявил:  "Чтобы построить семнадцатый дом,  надо
освоить семьсот тысяч...  По плану мы должны сдать объект в конце третьего
квартала.  Я прикинул,  что каждый день стоит две тысячи. Если сдадите дом
по  высшему качеству на  день  раньше  срока  -  две  тысячи ваши,  премию
распределяйте сами.  На  десять  дней  раньше  срока  управились -  делите
двадцать тысяч".  Меня на  смех:  "Это что ж,  мы  по  тысяче можем премию
получить?"  -  "Если на месяц раньше обернетесь -  по полторы..."  До ночи
говорили,  не верили мне люди:  веру убить недолго,  сколько ее раз у  нас
убивали,  а вот восстанавливать каково? Но все же подписали мы договор: от
имени  треста -  я,  от  стройуправления -  треугольник...  Дом  принимала
общественность,  а  не  только  комиссия.  Телевидение потом  приехало.  В
газетах  писали...  Второй  дом  сдало  двенадцатое СУ  -  тоже  по  моему
принципу:  все, что сэкономили - во времени, - ваше. После этого подписали
договор со всеми СУ,  а тут -  стук в дверь, час ночи, все как полагается:
расхищал  соцсобственность  в   особо   крупных  масштабах,   добровольное
признание спасет от вышки, признайтесь, что руководство стройуправлений от
своих премий золотило вам лапу... Я ведь и Лениным поначалу защищался, про
тантьему говорил,  то бишь процент от прибыли, и не простой, а валютный, и
про то, что надо учиться у капиталистов хозяйствовать, и приводил цитаты с
двадцать седьмого съезда,  а мне клали на стол закон,  принятый в тридцать
девятом году,  и  спрашивали:  "Где,  кто и когда его отменил?" Я поначалу
попер:  "Читайте газеты,  слушайте телевидение,  там  про  это каждый день
говорится!" - "Мы живем для того, чтобы следить за выполнением законности,
а вы ее нарушили...  Газеты и телевидение - лирика, сегодня одно, завтра -
другое,  насмотрелись за  тридцать лет  всякого...  Отвечать вам не  перед
редакцией или телевидением, а перед буквой действующего закона".
     - Передохните,   -   предложил  я,  заметив,  как  бумажно  побледнел
Горенков. - Пауза не помешает.
     Он усмехнулся:
     - Мне  пауза  не  помешала...  Тринадцать месяцев в  тюрьме -  нужная
школа,   избавляет  от   иллюзий...   Если  бы  все  действительно  хотели
перестройки,  инициативы,  рывка  вперед,  давно  бы  опубликовали  закон,
отменяющий все  запреты,  коими  так  славилась  Русь-матушка.  Человек  -
винтик,  ему  дозволено  выполнять только то,  что предписано начальником,
инициатива - штука опасная,  можно не совладеть, да и чувство собственного
достоинства появляется в людях,  как с ними управишься?!  Особливо если ты
необразованный осел и рос так,  как принято: со стула - в кресло, а оттель
- в кабинет,  и не потому,  что голова светлая, а из-за того, что тебя - к
собственной выгоде - просчитали  те,  кто  расставляет  кадры...  Карнавал
петрушек,  ей-богу...  Не сам себя человек делает, а его сановно назначают
те,  кто  создает  для  себя  послушное  исполнительское  большинство,   -
безмолвное и тупое.
     - А  почему  заместитель министра Чурин  не  был  вызван  в  судебное
заседание? - спросил я.
     - А почему он не был вызван к следователю?  - Горенков пожал плечами.
- Да  потому,  что отказался от самого факта встречи со мной.  Не был я  у
него на приеме - и все тут...
     - Вы к нему как попали?
     - Меня вызвали в Москву телеграммой.
     - А кто ее подписал?
     - Откуда я знаю,  -  Горенков,  не сводя с меня глаз,  полез за новой
сигаретой.  -  Предсовмина Каримов пригласил,  сказал, что, мол, из Москвы
телеграмма: в связи с назначением начальником треста прибыть на беседу.
     - К кому?
     - К заместителю министра.
     - Какому?
     - Об этом я его не спросил.
     - Почему?
     - Да разве я думал,  что через год в острог сяду?  Знай я прикуп, жил
бы в Сочи...  Вот вы ставите вопрос, а я снова себя казню: как же не учены
мы закону!  Отчего англичанин без юриста шага не ступит,  а  мы про кодекс
вспоминаем, лишь когда на нары сядем?! Почему?!
     Я хотел ответить ему,  что эту тему исчерпал в своем творчестве такой
знаток нашей истории и права,  как Василий Белов, но, решив не вдаваться в
литературные хитросплетения, уточнил:
     - Значит, телеграмма с вызовом пришла не в трест?
     - Должность эта - номенклатура Совета Министров, туда и сообщили...
     - Кто подписывал ваше назначение?
     - Чурин.
     - А разве можно подписывать, не побеседовав с тем, кого назначаешь на
такую работу?
     - Значит,  можно, если ему следователи поверили... Он сказал, что обо
мне "доложил аппарат".  И все.  "Я верю своим товарищам по работе,  вполне
компетентный коллектив единомышленников".
     - А кто с вами из его "единомышленников" беседовал?
     - Чуринский помощник,  потом главный технолог и  начальник управления
кадров Хрипов.
     - А почему вы их не вызвали в суд?
     - Зачем?  Они же  не  давали мне разрешения на эксперимент.  Я  и  не
просил  их  вызывать...   Кадровик  и  есть  кадровик  -  что  скажут,  то
проштемпелюет.
     - Вы хорошо знакомы с Рустемом Исламовичем Каримовым?
     Горенков насупился:
     - Тоже интересуетесь,  сколько я ему давал в лапу?  Следователь сулил
снять с меня три года, если я дам ему такие показания...
     - Я бы сказал вам правду, Василий Пантелеевич... Я стараюсь не лгать,
мозг утомляет... Мне очень симпатичен Каримов...
     - Будете держаться этого мнения,  даже если его  посадят?  А  посадят
его, видимо, скоро... И - поделом...
     - Почему?
     - Потому  что  идеалистов надо  карать,  они  убивают веру,  без  них
спокойнее жить...



     IV
     _____________________________________________________________________

          ВЧграмма                     "Полковнику Костенко, угро МВД СССР

          Во  время  очной  ставки  с  бывшим  первым  заместителем    МВД
     Чурбановым бывший секретарь Бухарского обкома Рахматов  показал,  что
     некий пенсионер Завэр продал ему уникальное кольцо дымчатого  топаза,
     работы  неизвестного  уральского  ювелира  начала   прошлого    века,
     представляющее музейную ценность.
          Имя человека, который  свел  Рахматова  с  Завэром,  неизвестно,
     внешние данные: крепкого телосложения, примерно пятидесяти лет, лицом
     похож на дьякона - усы и бородка,  волосы  с  сединою,  расчесаны  на
     пробор, роста примерно ста семидесяти пяти сантиметров, особых примет
     на лице нет, говорит с придыханием, быстро, несколько аффектированно.
          Первая встреча состоялась на выставке работ дизайнеров.
          Просим по возможности срочно  установить  указанного  Завэра,  а
     также человека, организовавшего его контакт с Рахматовым.
          Прилагаем  фоторобот  Завэра,  сделанный  нами   на    основании
     показаний Рахматова.
          Сообщаем, что  купля-продажа  состоялась  возле  касс  Киевского
     вокзала.
                                                    Подполковник Вакидов".



     V                                          Я, Валерий Васильевич Штык
     _____________________________________________________________________

     Больше  всего  меня  интересуют  неопознанные летающие  объекты.  Те,
которые отказываются допускать самое возможность их существования,  сродни
шовинистам:  "Во вселенной есть только одна Земля -  наша, а на этой Земле
мы - самые талантливые люди".
     Когда я первый раз принес на отборочную комиссию картины, посвященные
инопланетянам, Савелий Эммануилович досадливо махнул рукой:
     - Вы  так  хорошо  начинали,  Штык...  Настоящий реализм,  прекрасная
композиция, зачем вам эти фантазии?
     - Постепенно я привык к тому, что мою новую живопись заворачивали, не
пускали на выставки,  но много ли мне надо?  Мастерскую я  уже получил,  -
хоть  и  в  цокольном  этаже,  но  достаточно  светлую;  два  издательства
подбрасывали книги -  на иллюстрацию, какие-никакие, а деньги; с красками,
правда,   трудновато,   цену  теперь  повысили  вдвое,   на  большую  вещь
приходилось копить  пару  месяцев.  Летом  это  не  трудно,  теперь огурцы
появились в магазине,  нарежь, залей кефиром, - вот тебе и прекрасная пища
на  день.  А  зимой  я  становлюсь прожорливым,  мороз  действует на  меня
каким-то странным образом:  хочется лечь в  койку,  укрыться тулупом и три
раза в  день уминать сковороду картошки,  жаренной на подсолнечном масле с
луком.
     ...Поначалу меня очень хвалили, особенно когда я писал передовиков из
моей деревни Кряжевки. Даже "Советская культура" напечатала пять лет назад
статью,  не говоря уж о "Художнике".  Пару моих вещей ежегодно приобретала
закупочная комиссия,  жил как Крез,  но постепенно -  это случилось, когда
Люда  подарила  мне  роскошное  издание  Сальвадора  Дали,   -   я   начал
рассматривать и  себя,  и  свою мастерскую,  и  тех,  кто ко мне приходил,
как-то со стороны,  а точнее -  сверху.  Очень удобная точка обзора.  Если
настроить  себя,  открывается