Александр Силаев
   НЕДОМУТ



   1
   Четверо их было, четверо, - много ли, мало? - все,  как  положено,  в
черном, по случаю как бы, для торжественности, для понтов, для того, на-
верное, чтоб нагнать побольше страха на человечка.
   Сначала он решил не бояться, выдержал секунд пять. И все оттого,  что
в книгах было написано по-другому, по меньшей мере, в тех книгах,  кото-
рые он читал, хранил, перечитывал...
   - Налево, козел, - сказал один из них.
   - Я не козел, - попробовал защититься он.
   - Назовите себя по-другому, - предложил конвойный.
   - Я человек.
   - А это мы посмотрим, - улыбнулся тот, и через короткое время хохота-
ли все четверо.
   Они и смеяться могут, удивился он.
   - Мы много чего можем, - зевнул самый молодой, с серебряной бляхой  и
ясным профилем.
   - И мысли читать?
   - Не-а, - ответил тот. - Мысли - это твое.
   Они пошли дальше.
   - Что со мной сделают? - поинтересовался он.
   - Живы будем, не помрем, - весело ответил ему ясный профиль.
   - Я понимаю, - понимающе сказал он.
   Один из конвойных взял его за руку, ласково заглянул в лицо  и  веско
сказал:
   - Ты не хера не понимаешь, Смурнов. Ни хера. Понял? Большинство людей
ничего не понимают в этой жизни оттого, что им кажется,  будто  они  все
поняли. А они ничего не поняли. Им учиться надо и учиться. А  они  судят
мир, как будто имеют на это право. Придурки хреновы, бля, ты такой же...
   Смурнов долго молчал, думал, наверное, колебался  там,  стеснялся  по
заядлой привычке, затем сказал, дрожа в голосе, от храбрости своей,  что
ли, произнес:
   - Зачем вы ругаетесь?
   Ясный профиль вздохнул и печально посмотрел на Смурнова.
   - Я объясню. Думаю, поймешь. Представь себе мат. Особые  конструкции,
да? Представь парня из подвала. Пятнадцать лет  ему,  а  матюгается  уже
профессионально. Или мужик - тот же парень, только подрос. Он же не уме-
ет по-другому, да? Мерзко это и скучно. У них внутри плохо, очень  пусто
у них внутри - вот что я хочу сказать. По  структуре  все  пусто.  Баба,
еда, кореша. Они, наверное, счастливы по своей структуре. Нет там  того,
что сложными словами выражается. Все простые действия ложатся в  словарь
из матерных производных от одного глагола и двух существительных  -  мне
один филолог рассказывал. А вот сложное выражается сложно. А если  слож-
ная структура выражается матерно - значит,  она  актуализирует  какие-то
вещи подходящим способом. Это мат второго  порядка,  если  не  третьего,
представь: матерящийся Аристотель. Это ведь нормально. Усек, пидаренок?
   - Но почему? - возроптал было Смурнов.
   - Я назвал твой статус. И здесь, и в мире. Потому что пидар для  тебя
слишком уважительно, при негативной оценке пидар - это нечто хотя бы ми-
нимально серьезное. Ты несерьезен, так себе - пидаренок-гетеросексуал...
   Шедший впереди толкнул большую деревянную дверь, это надо же -  дере-
вянную! Ручка - металлическая! По крайней мере, на вид она была металли-
ческой, дотронуться до нее Смурнову  не  пришлось.  Комната  за  большой
дверью казалась тесной.
   - Подождешь здесь, - объяснил начальник конвоя. - Наверное, долго. Но
тебе время не повредит, ты всю жизнь скулил на его недостаток. Ты вообще
часто скулил, куда чаще, чем полагается..
   - А сколько ждать?
   - Не знаю, - улыбнулся ясный профиль. - Как там  решат.  Может  быть,
час. Или год. Обычно два-три дня...
   - Хорошо, - согласился Смурнов.
   Все захохотали, кроме Смурнова. Смеялись звонко, заливисто, от души.
   - Если б ты сказал, что это плохо, я двинул  бы  тебе  в  челюсть,  -
признался начальник.
   - А я бы его обнял, - задумчиво сказал ясный профиль.
   - А я бы расцеловал, - сказал третий.
   - А я бы угондонил ему сапогом в живот, - сказал четвертый.
   Дверь захлопнулась. Люди ушли. Если, конечно, это  были  люди,  а  не
другие создания.
   Комната имела четыре угла, она выглядела не  треугольной,  не  пятиу-
гольной и даже почему-то не круглой; бывают ведь и круглые комнаты, а уж
сколько в мире семиугольных комнат, и восьмиугольных,  а  в  особенности
имеющих форму трапеции! Но нет, комната очутилась нормальной. Стену нап-
ротив двери украшало окно, закрытое как положено, но совершенно без  ре-
шеток - залетай, кто хочешь: хоть сокол ясный, хоть голубь мирный,  хоть
ворон черный, хоть ворона, хоть воробей, хоть  орел,  хоть  решка,  хоть
Карлсон, который, как известно, живет на крыше. Хоть бегемот. Бывает  же
всякое - открываешь спросоня глаз, а у тебя на балконе пасется  бегемот,
щиплет себе герань, урчит, похрюкивает, причмокивает, а тебе страшно,  с
непривычки-то особенно, не видал ты раньше бегемота, дикий зверь все-та-
ки, нерусский, ненашенский, не знал таких, а тем более на своем балконе,
да и балкона не знал раньше, отродясь не водилось у тебя балкона, а  тут
раз - и балкон тебе, и африканский зверь, и зачем глаз открыл?  Спал  бы
лучше, любил во сне Дашу из десятого "Г", Машу с третьего курса,  Наташу
из своего отдела, подругу брата, жену  друга,  девушку  из  троллейбуса,
Клаву Шиффер из шестой квартиры, Клеопатру из коммерческого ларька,  це-
ловал бы их мокро в губы, гладил волосы, шептал нежности, раздевал и  не
мог сдержаться - все во сне, разумеется, какая Даша или Маша наяву такое
позволит? А тут тебе бегемот. Большой и неэротичный. К тому  же  нерусс-
кий. Щиплет герань, урчит, причмокивает и почти на тебя не смотрит.
   Комнату занимали добрая деревянная кровать и объемное пухлое  кресло,
и простяцкий стул. Вот такая исконняя обстановка, ничуть не тюремная,  а
вполне свою, комнатно-домашняя. У кровати  раскинул  ноги  забавный  ма-
ленький столик, а в стене виднелись шкаф, два зеркала, еще  одна  дверь.
За ней висело третье зеркало, змеился душ и высился унитаз. Это так  гу-
манно, подумал Смурнов, он ведь и не надеялся. На столике покоились руч-
ка и блокнот, видимо, для заметок, для покаяний, для углубленых  размыш-
лений о сути жизни. Надо будет покаяться, надо будет поразмышлять, гото-
вился Смурнов, обходя временное пристанище.
   И холод внезапно подкатил к сердцу. Он вспомнил, что и как,  и  каким
образом, и в какой последовательности, и не понял, почему, и не догадал-
ся, зачем, и не нашел виновного - впервые в жизни узнал, что  ничего  не
знает, потому что если он не знает этого, то он не знает вообще  ничего,
это ясно как божий день и божье утро. Это ясно как божья ночь.
   Он закричал, как не кричал ни разу раньше, как не кричал даже  тогда,
когда его убивали, он был скромен и тих; а вот сейчас кричал, впервые за
тридцать два года сломав барьеры, ощутив свободу в крике, свободу хоть в
чем-то, орал и орал, выкривая звуки русского языка, а потом  английского
и французского, а затем немецкого и турецкого, - хоть  и  не  знал  этих
языков. Он прекратил шуметь, когда понял, что его  не  услышат.  В  этом
месте вряд ли отвечали на крик.
   Он подошел к окну, уткнул нос в стеклянную плоскость и зарыдал.  Вто-
рой раз сегодня он был свободен, пока что - свободен в плаче, как до то-
го был свободен в крике, и это казалось приятным,  так  сильно  плакать,
так ведь можно выплакать всю мутотень, всю боль и всю слабость,  а  если
сильно повезет - выплакать и свое незнание, своего непонимание сегодняш-
ней ситуации жизни.
   Жизни ли?
   Он помнил, что его убили часа два назад.
   Между тем он чувствовал. Не было апостола Петра и архангела Гавриила,
и не было черных вод, не шатались тени,  и  отсутствовала  труба,  яркий
свет и прочие навороты доктора Моуди. Было то, что было.

   2
   Он ходил по этой улице пятнадцать лет, и ходил бы еще полвека - перс-
пектива отъезда из города К. отсутствовала напрочь. Он поступил на  пер-
вый курс, и родители как раз переехали с  правобережья,  очень  выгодный
обмен, с небольшой доплатой, конечно, но тем и  выгодный  -  что  с  не-
большой. Квартира была двухкомнатной, и когда он  женился  (он  все-таки
женился), они оставили ему свое благославение, а сами исчезли,  чтоб  не
мешать, не занимать жизненное пространство. Как они сказали, не путаться
под ногами у молодой семьи.
   Сегодня на улице случилось сыро и мокро, но дождь не шел, он  катился
с неба мелкими бисеринками, они изредка падали за воротник, еще реже за-
девали ресницы, но это было ласково и нестрашно. Можно выходить без зон-
та и идти куда хочешь, где мокрее или где посуше, или  где  уютнее,  или
где опаснее, или просто куда шли ноги и смотрели  глаза.  А  можно  было
стоять у окна и видеть, как большие капли с деревьев ударяли в полновод-
ные, ночные еще лужи, и растекались девятым валом по их  поверхности,  и
пропадали, а а рядом падали такие же капли - и снова тонули.
   В эту погоду уютно спать и сподручно выпивать водку, изумительно  це-
ловаться и говорить о любви. Подходяще писать роман. Ко времени  считать
деньги, играть со щенком, воспитывать сына, читать тяжелую и умную  кни-
гу, прощать врагов, трогать кошку или ласкать телефон, бездельничать,  -
все оправдано и все верно, когда мелкие бисеринки дождя едва гладят  во-
лосы, а глаза прохожих на улице дышат влагой.
   ...Второй ударил его подобранной железякой по голове.  А  затем  было
поздно. Он потерял способность двигаться и разбираться  в  пространстве,
зачем-то держа сознание. Боли не чувствовал. В момент удара и чуть после
было что-то другое. А потом уже боль. А потом уже и не боль. А потом его
опять били. А потом первый сказал второму, ты че, дурак мол, по мертвому
бить, это же труп уже, все, на хрена уже, не в кайф, пошли,  бля,  а  то
менты, бля.
   Первому исполнилось лет  семнадцать.  Второй,  кажется,  старше,  или
просто выглядит старше, или настолько некрасив, что  о  возрасте  трудно
судить. Уроды или очень красивые часто выпадают из  возраста,  и  дураки
выпадают, и гении, и птицы, и звери.
   Первый разговаривал спокойно и без оружия. А Смурнов  слушал.  Он  не
ударил в горло ребром ладони, и не заехал кулаком в нос, и не бил  ногой
в пах - не умел ведь. И не убегал, потому что  родился  скромным.  И  не
смеялся, потому что чувствовал страх. Когда его ударили, страх  скончал-
ся. Как будто и не родился страх. Кого бояться?  Страх  исчез,  но  было
поздно, он потерял умение двигаться и делать что-то в пространстве.
   В себя пришел и увидел, что лежит не на мокрой улице под небом, а  на
сером ворсистом полу и под потолком. Он был в той одежде, что и  в  двух
кварталах от родного дома, где его завалили железной палкой.  Он  видел,
что лежит в темно-синих джинсах, кожаной коричневой куртке, черных стоп-
танных башмаках. Кровь не текла. Крови не было, и синяков, и царапин,  и
разбитой головы - целехонька была голова, и руки-ноги росли, и  уши  то-
порщились, и глаза близоруко зыркали, и член спокойно лежал; он чувство-
вал свои руки, свои ноги, свой член. Как хорошо, обрадовался он, а потом
удивился, именно так, в очередности: сначала чувство неземного  удовлет-
ворения, а затем удивление, и только через промежуток - великий страх.
   Сначала было радостно чувствовать тело, впервые, наверное, со  времен
детства, со школьной эпохи, а может быть, и дошкольной. Он ведь не заме-
чал свое тело, оно казалось ему вещью, футляром для переноса  сути,  так
себе, не им; вот автомобиль перевозит тело, а оно  перевозит  душу,  так
примерно. Оказалось, не совсем так или даже перпендикулярно:  легко  по-
нять это, получив железным прутом в мозг, а затем очнуться  на  сером  и
пушистом, и смотреть в потолок из белых  плит,  и  не  разуметь  ничего,
только видеть и только чувствовать.
   А затем пришли добры молодцы, числом четверо. С шутками, с прибаутка-
ми они подняли его на ноги и весело спросили: ну че,  братан,  идти  мо-
жешь? Он встрепенулся, кивнул. Ну так пошли,  мать  твою,  чего  лежать,
когда можно идти, почему идти, когда можно бежать, зачем  бежать,  когда
можно лететь, да и незачем лететь, если весь мир - и так в тебе,  только
руки протяни, только шевельни мыслью? Сразу не ухватил,  а  переспросить
убоялся, так  и  шли  они,  четверо  молодцев  и  убоявшийся  Смурнов...
Навстречу им не семенили архангелы, не горел по сторонам божий свет,  не
струилась любовь, не плясали черти. Коридоры, коридоры и опять коридоры,
ворсистый пол и белый потолок, тусклые лампы и коверные лестницы.  Лифты
гудели, но добры молодцы обходили их. Смурнов устал любоваться на пол  и
стены, он снова посмотрел на себя. И поглядел в себя. И снова  не  нашел
боли, и опять не увидел крови. Конвоиры похохатывали,  легко  постукивая
Смурнова в спину. Так и пришли.
   Ручка и блокнот имели страшный вид, они манили, отталкивали,  пугали.
В школе он здорово катал сочинения: из параллельных классов  заходили  и
гурьбой списывали. Потом все получали оценку два,  а  через  неделю  шли
снова. Смурнов - это надежно, это не подведет. Получить два за  хитрость
считалось правильней, чем получить два за тупость.
   В благодатные институтские годы  намалевал  рассказик,  начал  писать
второй, но не выдержал, бросил. Тяжело рассказики малевать. Он не  писал
научных трудов, писем, докторских диссертаций, стихов, пророчеств. Он не
пробовал начать тяжелый трактат о сути мира или записать свою биографию.
Только часто вздыхал,  до  чего  довел  искусство  родимый  тоталитарный
строй. Смотрите, мол, люди добрые, кошмар-то какой, что эти гады творят,
как они нашу литературу, как они нашу интеллигенцию... И шуршала горькая
и сладкая мысль, что если б не гады, мог бы стать великим писателем, или
нормальным писателем, или на худой конец  просто  писателем  -  взять  и
стать, но гады не дают.
   Он радовался, что Совдепии нет, ради этого два раза ходил на  митинг.
Дело было в девяностом году. Потом, конечно, жалел, а  потом  запутался,
не знал, кому верить: кто друг, кто враг, а кто просто так, а кто и неп-
росто так... Знал, что гадов развелось больше. Знал, что ничего  у  него
не выйдет. Знал, что провидение всегда  на  стороне  гадов.  Правда,  не
знал, почему.
   Но если провидение на стороне гадов, то стоит ли вообще что-то  начи-
нать? Например, занятие бизнесом? Или писать книги? И вообще, тише едешь
- дальше будешь, всякий сверчок знает свой шесток  и  не  лезет  поперек
батьки в пекло, не по Сеньке ведь шапка. Сенькина хата  с  краю.  Сенька
ничего не знает. Сенькина работа не волк, в  лес  не  умотает,  так  что
Сенька вперед не суется и сзади не отстает. Халявная у Сеньки-то жизнь.
   Смурнов знал русские поговорки.
   Смурнов ненавидел гадов.
   Смурнов предчувствовал, что его обманут.
   Смурнов не ушел в коммерцию, потому что коммерсанты жулики.
   Смурнов не писал, потому что книги никому не нужны.
   Смурнов не любил, потому что это смешно.
   Смурнов не трахал жену, потому что робкий.
   Смурнов не убил, потому что не научили.
   Смурнов не ходил на голове, потому что на головах не ходят.
   Смурнов не читал Иммануила Канта, потому что заумь.
   Он не писал еще и потому, что скучно. И познавшие жизнь знакомые  го-
ворили Смурнову: ну разве дело для молодого парня  -  буковки  выводить?
Мужицкое ли дело, стишки кропать? А пьесы сочинять, романы  чиркать?  Не
мужицкое, ох, не мужицкое, знающе учили его, а он кивал  кудрявой  голо-
вушкой. Правда, так и не знал, что на этой земле мужицкое дело, не заду-
мывался как-то, думать ведь тоже - странное занятие, нельзя же  сесть  в
кресло и начать думать умные мысли. Нет гарантии, что они умные,  и  нет
гарантии, что они вообще мысли. Говорили ему, а он соглашался.
   Он не писал еще и потому, что некогда. Постирать там, погладить, сго-
товить пищи на ужин, а ночью - спать, а утром - на службу, и  все  не  в
дружбу, на службе-то.
   Он хотел по привычке чего-нибудь постирать. Или,  допустим,  заняться
едой: почистить картошки, замесить тесто,  постругать  редиску,  сжарить
рыбу, обделать курицу, покидать съестное в суп, плюхнуть сметаны,  поре-
зать хлебца, напечь блинов, поперчить,  посолить,  посахарить,  добавить
укропа, сунуть в духовку, позвать знакомых и устроить им пир горой.  Или
никого не позвать, а водрузить тарелки на стол, смотреть на них и  радо-
ваться, приятно ощущая себя Мальчишом Плохишом. Шахтеры,  мол,  бастуют,
нищие старики голодают, а я вот чревоугодствую.
   Но в камере - назовем ее честно - не имелось  посуды  и  не  водилось
съестных припасов. Не возникало и чувства голода. И нечего  было  пости-
рать. Смурнов потянулся к блокноту, ловко прихватил ручку в руку и вывел
фразу:
   "Я родился 15 октября 1965 года".
   Помедлил и приписал: "Потом я узнал, что отец хотел назвать меня  Ми-
шей, а мама Сашей. Назвали Лешей. До сих пор не знаю, почему. Так я поя-
вился на свет - Смурнов Алексей Михайлович. Я жил и живу в  том  городе,
где родился. Вряд ли мое детство хоть чем-то отличалось от детства  мил-
лиона других детей."
   Шариковый стержень летал над бумагой. Через минуту стержень нервничал
и переживал, дрожал и прыгал, временами бесновался и  уходил  в  далекий
экстаз. Жидкость стекала на белый лист синими закорючками. Как  здорово,
думал Смурнов, почему я не дошел до этого раньше?

   3
   Он родился 15 октября 1965 года.
   Его детство мало чем отличалось.
   На восьмую годовщину рождения ему подарили котенка,  назвали  Пушком.
Котенок суетился, валял по полу грязный носок, мяучил с голоду или с ра-
дости, спал где придется, запрыгивал на книжные полки и бегал  по  томам
Достоевского. Пушок родился ярким, трех цветов: черного, рыжего, белого.
Через полгода котенок умер, бог весть от чего - вроде не  болел,  а  тут
оп: сразу окочурился. Он внимательно смотрел на неживого Пушка,  плакал,
конечно, мало что понимал, разумеется, - мал был, неопытен.
   Как-то его били. Лет двадцать назад. Весело  били,  с  посвистом,  со
смешком, с громким матом и сладким уханьем. Пацаны били, лет  шестнадца-
ти. Было их, пацанов, всего трое. Он, понятное дело, один. Тормошили его
ребята гуманно, даже не сказать, чтобы били, так, наверное, общались.
   Говорили, например, что он сучонок, или что он стукач (чистая  ложь).
Или, допустим, педераст, или урод, или дурачок. Он обижался,  не  согла-
шался, доказывал. Дурак ты - весело  отвечали  ему.  Нет,  возражал  ма-
ленький Смурнов, я умный, я поумнее вас буду, и начинал им  рассказывать
интересные сведения про ай-кью... Ладно,  соглашались,  ты  самый  умный
суслик на свете. Ну почему я суслик, спорил он, я - человек. Ему  объяс-
няли, что он за человек. Нет! - кричал Смурнов. И  пробовал  материться,
не получалось. Его хлопали по щекам, пинали по ногам, делали вид, что за
всей силы замахиваются кулаком, якобы собираясь ударить в лицо... Он  не
выдерживал провокаций, дергано бил костяшками куда-то  в  грудь:  нашел,
куда бить амбала, долго думал, наверное, вот и нашел.
   Амбал хохотал, и только потом - хрясь. В нос. Или в солнечное сплете-
ние. Остальные даже не помогали. Разбор шел по кругу: каждому  он  ткнул
кулаком, и каждый вдарил слабому раз пять-шесть. Можно было не тыкать, а
уйти прочь, они бы не стали его держать - не  злые  ребята,  не  убийцы,
просто скучно им. Ему сказали бы, что он мразь. Еще бы кое-что  сказали,
что принято говорить у шпаны. Но не стали бы сбивать с ног или доставать
ножик. Он бы исчез, они не заметили. Материли бы друг друга по-дружески,
без него обошлись, нужен больно: мало чуханов, что ли?
   Но нет, горд Смурнов, верил в правду, не  хотел  побежденным-то  ухо-
дить. Доказать хотел полноценность. Словом доказать, делом. Аргументиро-
вал, пока кровь не закапала. Пацанам даже скучно стало - вот тупой, бля,
во тупой... Они его сами и прогнали; надоели его аргументы,  осточертело
его ласковое лицо. Уходи, сказали, а то уроем. Он и пошел, изнутри  сле-
зами наполненный.
   ...Довелось Смурнову и влюбиться. Все влюбляются: козлы и гении, спи-
керы и офицеры СС, и нормальные советские школьники, и  ненормальные,  и
такие, как он, и не такие тоже.
   Звали девочку Лена. Училась с ним в 9-ом "А", смешливы была не в  ме-
ру, симпатична (в меру!), хо