анный.
   - Да нет, кажется.
   - А в октябрятской, мать его?
   - Отстаньте от меня, - попросил Ступочкин. - Не проявил он себя в ок-
тябрятской работе.
   - Вот дурдом, - расстроился главный. - Уведи этого.
   - На цепь сажать? - спросил серебристая бляха.
   - Да нет, зачем? - удивился тактичный.
   - Для профилактики бы, - расстроился бляха...
   Подошел к математику, взял за шкирку, встряхнул, приобнял  и  поволок
прочь из светлого зала, предназначенного для скромных и небольших  засе-
даний.
   - Конспектируешь? - строго спросил клетчатый подчиненного.
   Тот подал голос с левой стороны зеленого полукружья.
   - Ну разумеется, - оторвал он нос от чирканных листиков.
   - Электроникой надо писать, - сочувственно сказал хитроумный. - С го-
лоса на диск, мудила. А ты чего делаешь?
   - Я и так пишу, - гордо ответил левосидящий. - Для большей  надежнос-
ти. Диск может и гикнуться, а листики вот они. Логично, да?
   - А в туалет ты логично ходить не пробовал? - усмехнулся коварный.  -
Ты попробуй, для большей надежности. А то гикнешься.
   - Мне что, на листиках не писать? - обиделся стенограф.
   - Как это не писать, козел? - возмутился грозный. - Пиши на листиках,
так надежней. А то и впраду с диском чего недоброе.
   - Так значит, я правильно делаю? - не отставал он.
   - Конечно, правильно, -  подтвердил  сердобольный.  -  На  вас,  пра-
вильных, земля-то и держится. Гикнулась бы она  без  дураков,  что  твой
диск затраханный...
   Тот обиженно просипел, но листики не бросил, продолжал чиркать.
   - А вот и новенький, - радостно объявил бляха, вталкивая в зал неста-
рого паренька.
   Походело у Смурнова внутри: столько лет прошло, а он помнил. В  дета-
лях помнил, кто бил некрасивым словом или унижал кулаком. Они  его,  ко-
нечно, не помнили, в их жизни было много таких: в те  годы  каждый  день
кого-то били в кровь или поминали нелучшим словом. Для них он был эпизо-
дом мелочным, проходным, незначимым. А ему сценка впечаталась круто,  на
всю видимую впереди жизнь.
   Шестнадцатилетний раздолбай не узнал постаревшего  Смурнова.  Слишком
много зим прошло. Да и кто Смурнов, чтобы запоминать его  крепко-накреп-
ко?
   - Не бойся, - по-доброму сказал симпатичный. - Пару слов скажи в про-
токол и вали отсюда ветром в поле. Держать не буду, нужен ты мне как со-
баке пятое колесо.
   Хулиганчик повеселел.
   - А скажи-ка, помнишь Лешу Смурнова?
   - Он кто?
   - Странный такой пацан. Вчера с Буром чистили ему репу.
   - А-а, - расплылся парень в искренней улыбке придурка.
   - Ты не радуйся, - сказал строгий. - Ты скажи, чего про Смурнова  ду-
маешь. Что о нем знаешь, за что полез, зачем вообще невинного обидел.
   - Да он типа шиз, - пустился он в рассказки. - Идем с пацанами, а тут
шиз, ну мы и давай.
   Паренек замолчал.
   - Это все?
   - А что еще? - не понял тот.
   - Ну а за что его? - недоумевал клетчатый.
   - Как за что? Я же говорю - шиз. Мы ему по-русски говорим, что он су-
ка. А он всякую х...ю несет. Что с такого взять? И я вообще  шутил,  это
Чиж в живот пинал. А мы с Буром так себе, над шизом балдели. Тупой, бля,
тупой, ничего не понимает. Гнило базарит пацан, ну что с  таким  делать?
Короче, Чиж драться хотел. А мы с ним так, по-пацански поговорили, но не
всерьез. Так себе, проверка на чуханов.
   - Ну ладно, - сказал душевный. - Понятно все. Уведи козла этого.
   - А давай я с ним по-пацански? - просительно сказал бляха.
   - Ну давай, - кивнул клетчатый.
   Он подошел к пареньку, изучающе посмотрел в лицо. Тот испуганно  мор-
гал, понимать не хотел. Бляха задвинул ему кулаком в  солнечное  сплете-
ние. Паренек перегнулся, а бляха добавил в  затылок  ребром  ладони.  Не
сильно, конечно, потому что сильно - это смерть.  Убивать  сопливого  не
планировал, клетчатый бы этого не простил.
   До выхода нес на себе, там передал в чьи-то руки. Руки бережно приня-
ли тело и понесли его подальше от зала,  места  компактных  совещаний  и
уютных симпозиумов.
   - Еще свидетелей звать? - поинтересовался бляха.
   - А кто там? - зевнул усталый.
   - Анна Ивановна Хомякова, - провозгласил он, заглянув в список.
   - Вот эту позови, - усмехнулся костюмный.
   Через пару минут Аня вспрыгнула на сцену. Робко  подошла  к  трибуне,
смотрела на людей, Смурнова, электрический свет. Застыла как плохая  ко-
пия античной прелестницы. Было ей по-прежнему тридцать. А ведь по-насто-
ящему сорок, подумал Смурнов, и стало  ему  неподъемно  тяжело  и  почти
плаксиво. Он думал не об анечкиных годах, он думал о времени  как  тако-
вом, времени как факторе, времени как убийце, времени  как  основном  на
земле, в жизни миллионов людей и в его личной, бесповторной и  утекающей
в историю жизни. Просто фальшиво нестареющая  Анечка  вызвала  эту  жел-
то-грязную мыслемуть, кинжальную боль и бесчеловечный страх перед  завт-
ра, а значит перед всем остальным: вчера и сегодня, людьми и  самим  со-
бой, всем, что есть и еще будет под  звездами.  Просто  женщины  стареют
раньше мужчин, заметно и  очевидно.  Нормальный  мужчина  в  сорок  и  в
пятьдесят не жалеет о какой-то молодости, у него все нормально - у  нор-
мального-то. Женщина обычно жалеет, там есть о  чем...  Поэтому  о  ходе
времен лучше размышлять, глядя  на  изменившихся  женщин.  Вот  тогда  и
объявляется безжизненный страх, и думаешь об истории как канители  скуч-
ного умирания. Вот тогда и понимаешь впервые в жизни, что ничего  толком
не было и вряд ли найдется. Если повезет, то находишь места и  пути,  на
которых обманыается смерть, но понимаешь, что проходил где-то  мимо.  Не
так легко размышлять о ходе времен, глядя на изменившихся женщин.
   Анечка не изменилась. Выглядела на свои приемлимые тридцать, была  по
традиции облачена в черные брюки и не менее черный свитер,  накрашены  и
курноса, без загара и заметно растерянной.
   - Фамилия? - строго спросил нахальный.
   - Хомякова, - удивленно сказала она.
   - Почему не Мышкина? - издевался гестаповский.
   - Почему вы ерничаете? - отважно спросила женщина.
   - А что с вами делать, Хомякова? - вздохнул правильный. - Ну что мне,
убить вас? Изнасиловать к чертям собачьим? Испортить тремя  словами  ос-
тавшуюся жизнь? Я-то могу. Я вообще все могу, но не  все  хочу.  Давайте
просто поговорим, не за жизнь, но по-честному. Вот этого знаете?
   - Конечно, - сказала она, легко улыбнувшись.
   Неужели мне улыбнулась, растерялся Смурнов. И все сразу  заприметили,
как он растерялся, стали смотреть на него сочувственно и с иронией.
   - А что вы о нем думаете? - полюбопытствовал осторожный.
   - Ну, он хороший юноша, - начала она и умолкла.
   - Да я знаю, что не людоед, - рассмеялся открытый. - Скажи конкретно:
ну вот хотела ты с таким переспать?
   - Я не думала об этом, - рассмеялась честная.
   - А ты подумай, - предложил фантастический.
   - В вашем присутствии?
   - В моем, - закивал головой нездешний. - Подумай и нам скажи.
   - Я подумаю, конечно, - сказала она. - Но вам не скажу.
   - А если на цепь посадим? - предложил сообразительный. -  Тогда  ска-
жешь? Вопрос-то плевый, заметь. Рыжей головешкой думать не надобно.  Лю-
бая женщина так или иначе знает, может она потенциально  заниматься  лю-
бовью с определенным мужчиной. Не заниматься любовью сейчас  и  даже  не
заниматься любовью завтра. А заниматься ей при каком-то стечении обстоя-
тельств, особо благоприятном, может быть. Не здесь и сейчас - а вообще в
пространстве и времени. Одним словом, есть ли вообще такая вероятносить?
Есть она?
   - Да нет, наверное, - печально скривила губы Анечка Хомякова.
   - Я думал, что есть, - удивился безошибочный. - Бог вам судья,  греш-
ные мои дарлинги. А скажите-ка нам, Аня, знали вы о чувствах Смурнова?
   - Я об этом не думала, - негромко ответила женщина.
   - Конечно, не думали! - воскликнул ретивый. - Не хрен о таком  вообще
думать. Но знать ведь могли? Он ведь вас хотел, а не корягу из  соседней
заводи. Понимаете - вас. Как же такое не уловить?
   - Да нет, не знала, - сказала она. - Откуда мне знать? Я не  телепат,
не психолог.
   - И то верно, не телепат вы, Анна Ивановна, - съюродствовал ненашенс-
кий. - Вы вообще скучная и заурядная, нехристь и неведома зверушка.  По-
няли?
   Засмеялся по-нездешнему.
   Женщина заплакала.
   - Выведи, - тихо сказал равнодушный.
   Бляха взбежал на сцену, чуток поколебался, затем спросил:
   - Может, хоть ее на цепь?
   - Не-а, - замотал головой добродетельный.
   - Тогда разрешите, она будет моей?
   - Ну ты, брат, насильничек, - захохотал неунывающий. - Да будет  тво-
ей, не плачь. Мне, знаешь, не завидно.  Но  мы  потом  это  сделаем.  Мы
по-хитрому провернем. Вон тот когда-то ее любил. И  сейчас  у  него  все
снова, как я вижу. Я ведь все вижу, Леш. Так вот, мы сделаем так, что ты
трахнешь ее на глазах у этого недомута. Тебе ведь  все  равно,  на  чьих
глазах кого трахать? Ты достаточно отвязный для этого. И поверь мне,  ты
соединишь в одном два разных удовольствия - если сделаешь, конечно,  как
я сказал. А ты так сделаешь!
   - Но я не хочу! - возмутилась Анечка Хомякова.
   - А кто тебя спросит? - удивленно сказал божественный. - А пока уведи
ее.
   - Так точно, господин следователь, - хохотнул конвоир.
   Женщину увели.
   Добрый стенографист сказал, что даст Смурнову  платок,  если  тот  не
прекратит плакать. Он сказал спасибо, но отказался  от  чужого  носового
платка. Клетчатый смотрел на такие дела и  радовался,  смеялся  и  пинал
воздух левой ногой. Воздух дрожал, пробиваемый насквозь.

   9
   Ночью ему приснился маленький симпатичный ежик. Я ежик  ежик  ежик  и
вовсе не медведь ах как приятно ежику по небу лететь - напевал он, пере-
вирая музыку. А ослики летают дальше! - сказал  маленький  серый  ослик,
выколупывая себя из черной дырки на другом конце мира. А затем  из  всех
концов галактики на него посыпались суслики и бурундуки, нежные лягушата
и откормленные морские свинки. Из пучин морских вылезла  осьминожка.  Из
пустыни прискакал лихой саксаул. С отрогов гор  спустился  сам  Дождевой
Червяк. Они построились в шеренгу и исполнили гимн Советского  Союза.  А
затем пошли войной на империю лесных кабанов, коварно пожиравших  народ-
ные желуди. Командовал народной армией, разумеется, майор саксаул.  Дож-
девой Червяк пытался было провернуть внутренний раскол и тайную  оппози-
цию, но его планы быстро стали достоянием гласности. И  врага  маленьких
осликов приговорили к публичному расчленению.
   Нап, Адик и Коба любили потрепаться за жизнь на троих.
   - Главное - алгоритм, - говаривал Нап. - Есть объективные законы  ми-
ра, которые надлежит познать. На основе познанных объективных законов ты
строишь идеальную модель действий в любой приключившейся с тобой  ситуа-
ции. Более того, ты сам создаешь ситуации,  в  которых  можешь  реализо-
ваться по максимуму. И если твои действия совершенны, ты всегда  получа-
ешь совершенный результат. Не бывает в мире по-другому. Нет  невозможно-
го, мать вашу! Всего можно достичь, если действовать единственно  верным
образом. А чтобы действовать единственно верным образом, надо  мир  поз-
нать до глубины, ухватить его суть, поймать за хвост  законы  вселенной.
Пускай на интуитивном уровне, пускай даже бессознательно. А  как  пойма-
ешь, сразу видишь свой дальнейший жизненный путь. Идешь затем по  ситуа-
циям и радуешься, щелкаешь проблемки,  перевариваешь  обиды,  плюешь  на
несчастную любовь и смеешься над нищетой. Если действуешь  по  правилам,
всегда победишь, как бы тебя судьбина не мучила. Она  ведь  всех  мучит.
Только не все знают правила, по которым надлежит играть в жизнь. А знаю-
щий незнающего всегда одолеет, только время  дай.  Земля  испокон  веков
принадлежит знающим алгоритмы.
   - Главное - желание, - добавил Коба. - Если власти не желать, никакой
алгоритм к ней не приведет. Если над людишками не хочешь подняться,  ка-
кие тебе правила учить? Не помогут тебе правила. А будет желание,  будут
тебе и правила. Никуда не денешься, придется их познавать. Желание  зас-
тавит. Тебе ведь больно будет, пока не поднимешься. Желание всегда дела-
ет больно, пока не реализуешь. А боли не хочется. Вот и познаешь  прави-
ла, поднимаешься, одного козла задвигаешь, второго, третьего, все выше и
выше, а там и до Господа рукой подать. Было бы желание.  Оно  ведь  силу
дает, звериную и всепобедимую. Почти божественную.
   - А я бы хотел выпить за веру, - сказал Адик, наполняя бокалы. - Вера
придает смысл. Ну зачем какому-то человеку править страной? А вера сразу
говорит, что если править не ему, то страна загнется в мучениях. Ты ведь
не хочешь, чтоб пришла хана твоей родине. Ради  нее  живешь,  работаешь,
ешь ради нее, спишь - поддерживаешь силы, чтобы утром снова встать и на-
чать жертвовать себе Родине. Отдаешь себя целиком. А взамен этого  полу-
чаешь колоссальное количество энергии. Просто чувствуешь высокие состоя-
ния, чувствуешь, как сквозь тебя идут  энергетические  потоки.  Просыпа-
ешься и чувствуешь себя сильным. Понимаешь, что пришел на землю  не  абы
зачем, а горы ворочать. И ворочаешь, что самое главное. А  суть  в  том,
чтобы верить. Верить в то, что горы нужно ворочать. Верить в то, что это
возможно. И в то, что никто иной, кроме тебя, этого не  сделает.  И  вот
тогда это сделаешь именно ты. У  тебя  будет  обжигающее  желание.  Даже
сильнее, чем желание секса, желание нежности и любви. Намного сильнее. А
правильные алгоритмы Бог подсказывает тому, кто верит. Давайте за  веру,
господа.
   Они звякнули бокалами, рассмеялись. Выпили секундно. Хорошо у них на-
чалось, без сучка, но с задоринкой.
   - Я тебя уважаю, - задумчиво сказал Коба Адику.  -  Только  ты  ведь,
брат, лопухнулся.
   - А что оставалось делать? - весело спросил Адик. - Я неправильно на-
чал?
   - Со мной правильно, - флегматично ответил Коба. - А так нет.
   - А я не начинал, - парировал Адик. - Они сами мне объявили.
   - И то верно, - подтвердил Нап. - Я ведь тоже обычно не начинал.  Они
начинали. Дай, думаем, всей кодлой его заборем. Ан нет,  братцы,  больше
кодла - веселее замес. Ничего у дураков не выходило, ничего.
   - Ну а потом вышло, - заметил Коба, нахрустывая огурчиком.
   - А неважно, - улыбнулся Нап. - Какая  разница,  чем  там  кончилась?
Жизнь вообще одним кончается. Куда важнее, что в этой жизни происходило.
   - Давайте за полноту жизни? - предложил Адик, сдвигая емкости.
   Они выпили за полноту жизни, и за Аустерлиц, и за  аншлюс,  и  смерть
собакам-бухаринцам. Затем подумали и выпили за отвагу. Они пили за беск-
райние равнины Руси, за чистую арийскую кровь и за лучший на планете го-
род Париж. Они пили за алгоритмы, за желание и еще раз за веру. А  затем
опять за чью-то смерть. То ли жидов, то ли подкулачников. А может  быть,
лживой суки из франзузского МИДа. А может, поганцев из Интернационала. А
может, за смерть недостаточно честных и определенно предвзятых  гуманис-
тов-историков.
   Наклюкались, короче, в дымину.
   - С вами есть о чем пить, - усмехнулся Адик. - Здорово, конечно,  что
вы родились.
   - Еще бы, - пробурчал Коба.
   - Мы ведь не друзья? - уточнил Нап.
   - Разумеется, не друзья, - подтвердил Адик. - И не товарищи, не прия-
тили, не кореша-собутыльники. Мы куда ближе друг другу, чем это  называ-
ется словом друг. И не думаю, что нам с вами нужны приятели.
   - А я своих корешков под корешок изводиол, - поделился Коба.  -  Чтоб
чуяли, кто есть кто в государстве. Правильно делал, а?
   - Ну как сказать, - задумался Нап. - Не знаю я, как сказать...
   - Уважая вас, мужики, - признавался Адик. - Сволочи вы, мужики.  Оба.
И я такой же. Но должна сволочь кого-то любить? Вот вас, козлов, и  люб-
лю. Бескорыстно. И очень сильно. Правда, ребята.
   Адик плакал. Открыто, не стесняясь, без зажимов и  лишних  слов.  Нап
приобнял нетоварища и ласково потрепал по загривку. Коба  щурился,  а  в
глазах светилось понимание, спокойствие и любовь. Не  к  людям,  правда,
любовь - чего их, людей, любить? С любовью к людям быстро намаешься, ус-
танешь и загрустишь. А вот мир любить надобно. Мало кто испытывает  неж-
ные чувства к миру, мало кто говорит ему ласковые слова, мало кто думает
о нем и заботится. А мир настолько одинок,  что  всегда  ответит  взаим-
ностью. И когда мир отдается - тогда все и начинается. Вот поэтому  над-
лежит любить мир, шептать ему нежности и делится сочуственным  понимани-
ем. Надо жить только ради него. Вот тогда и наступает гармония.
   Адик успокоился, вздохнул, извинительно улыбнулся. Коба зыркал на не-
го отеческим оком: ничего, мол, все хорошо. Нап тихонько блевал в  углу.
Проблевался и сразу повеселел. Стал насвистывать провансальские  песенки
и играться со своей треуголкой. Подбрасывал ее в  воздух  и  ловил,  как
большой веселый котенок. Адик между тем помахивал хвостиком. Коба интим-
но мурлыкал и добродушно урчал. Они казались домашними и ничуть не  злы-
ми. Подумаешь, умять за завтраком баночку консервированных евреев. Поду-
маешь, умыть мордочку в крестьянской крови. Или коготком поцарапать Зем-
лю, оставив на ней безусловный след пребывания. Или разыграться на поля-
не и лапкой удавить Польшу. Подумаешь,  свинтить  голову  мышке-шалунье.
Это ведь игра. И если глупая мышка не оживает, это ее проблемы. Как мож-
но осуждать такую грациозную и ласковую игру?
   Господи, как мурлыкал Коба! Как  свернулся  клубочком  Нап,  и  какие
вкусные сны видел под утро Адик! Как им было хорошо, простым,  понятным,
естественным. И как затуманивался их взор, когда люди возводили  напрас-
лину.
   ...Что есть истина?
   "Так что же?" - криво усмехнулся Понтий Пилат, предчувствуя ответы на
все вопросы.
   Он-то знал.
   Для начала было истинным выжить.
   - Тра-та-та, - бесновался крупнокалиберный.
   Из порушенного дома отвечали одиночными. Ах ты, сучье гнездо, подумал
Пилат. Ах вы траханые полудурки, козлы, нелюди. Убью, убью, убью на х..,
и никто не судья. Всех убью, и детишек порвем в куски, и женщины по кру-
гу пойдут. Если, конечно, эти козлы держат там детишек и женщин.
   - Херачь по черному ходу, твою мать! - орал центурион рядовому.
   Всех покрошу, думал молодой тогда еще Понтий. Мертвые людишки-мудишки
заполнили собой сад. И наши,  и  ненаши,  и  непонятно  чьи.  Истекающие
кровью или уже истекшие.
   - Пора, ребята, - сказал центурион.
   И ребята двинули.
   Сад стоял тихий. Ребята побежали к мертвому дому. Сквозь кусты и  де-
ревья, мимо неживых, по вытоптанной траве. Первые пять  метров.  Десять.
Двадцать. На новой секунде из дома ударили с двух стволов. Пули разламы-
вали кость, выдирали мясо, разбивали запыленные головы.  Ребята  рухнули
на землю, мертвые и не совсем. И абсолютно живые тоже упали.  Лупили  по
вражьим окнам. И какая радость,  когда  оттуда  раздался  крик.  Наконец
угондошили кого-то, устало сказал центурион.
   Подвести бы танк, робко предложил  Пилат  центуриону.  С  танком  оно
сподручнее. Раздолбили бы, и хрен делов. Блядь, на х.., заорал  центури-
он, ты, бля, будешь меня учить? Я знаю, бля, орал центурион,  как  спод-
ручнее. Вот ты, на х..., сейчас один пойдешь вместо танка. Я  не  пойду,
просто ответил Пилат. Ты, бля, мне вые...ся будешь, бля? Завалю как при-
дурка е...ого, орал центурион. За невыполнение, бля, приказа. Ну завали,
отчего не завалить, добродушно согласился Пилат. Завали, твою мать,  ко-
зел, попробуй. Че, пидар, слабо? Да ладно, махнул  рукой  центурион.  Не
обижайся, чего уж там, свои парни.
   Они полежали, отдохнули, посмотрели в синее небо.  Через  пару  часов
подвезли гранатомет. С ним пошло веселее. Вхреначили козлам как  положе-
но, только дым столбом и огонь веселым дракончиком. Веранду  порушили  в
куски, дверь разбили. Нормально разобрались. И тогда пошли.
   Остался кто-то один с винтовкой. Ничего не мог, но  пытался.  Упорный
парень. Положил еще двоих, сука. Когда Пилат вбежал в дом, парень  стоял
напротив. Держал на стволе, кривясь предс