И давай
свое гнуть.

   Отсвистав на горе,
   на зимовку уходят
   последние раки,
   а Макар-людоед
   все гоняет телят
   и семь раз отмеряет,
   где нужно отрезать,
   ты Россия моя,
   убежавшая в лес,
   за родные края,
   словно восемь чудес
   позабытого Старого Света;
   я смотрю на тебя
   отщепенцем от лета,
   как адепт октября,
   и на мне его мета,
   и не в силах понять,
   кому нужно все это? -
   я пока отщепенец от лета
   и любитель смотреть,
   как идут зимовать,
   отсвистав на горе,
   предпоследние раки.

   И растаял.
   А вот и романтичная девушка в рваных джинсах. С боем прорвалась она к
сцене, когтями и штыками, зубами и ножами, вилками и ложками  расчистила
себе путь. И летели от нее мужики вверх тормашками, кричали и плакали, и
молили о пощаде слезливыми голосенками. Но не жалела  отчаянная  сильный
пол. Презирала якобы сильных.
   Романтичная сказала, что будет на потребу народа стих читать. И  топ-
нула ногой в рваной джинсе, чтоб заткнуть крикливых,  унять  шумливых  и
успокоить изрядно буйных. Наступила звонкая и тонкая тишина.

   У побережья льдистого моря
   На чернеющем дохлом снегу
   Сумасшедший рассазывал с горя,
   Перед тем побывавши в раю.

   Я видал пресловутое Третье,
   Я Господь не даст мне соврать,
   Это дивное тысячелетье -
   Только лучше бы не видать.

   Я видал процветающий город,
   Миллионы довольных рож,
   Но победа людского счастья
   Мне острее, чем острый нож.

   Места хватит под солнцем многим
   И уют достанется всем:
   Инвалидам, ворам, убогим
   И сменившим ночи на плен.

   Я смотрел, как обедают люди
   И как пьют безболезненный яд,
   Как любовь готовят на блюде
   И как мало ее хотят.

   От рождения все свободны,
   Только дети устали играть,
   Только женщины их бесплодны,
   А мужчины привыкли спать.

   Что достигуто - то убито,
   Умерла последняя цель.
   Негодяям пришла финита,
   А планета села на мель.

   Мне занудна победа счастья,
   Я хочу и стремлюсь назад,
   Побывать у дьявола в пасти
   И в безумном краю доживать.

   Ха-ха-ха, смеялась романтичная девушка. Не поняли, полудурки? Да лад-
но, махнула она рукой.
   Во втором ряду заприметила нормально одетого юношу,  остальные  одеты
хоть и дорого, но не в стиль. Он одет хоть  дешево,  но  нормально.  Ос-
тальные-но щеголяли фиолетовыми носками на фоне белых космюмов, красными
майками под серыми пиджаками, тренировочными  штанишками  и  золотистыми
побрекушками. А он и профилем не дебил, и анфасом не выродок - такая вот
редкость.
   Выбрала юношу, сказала ему просто: ты мне нравишься. Спрыгнула с  вы-
соченной сцены, прошлась по головам, отдавила  кому-то  хвост,  схватила
моложавого за руку. Увлекла к выходу. Вышли они в ночь, сели в синий BMW
романтичной девушки и поехали по своим делам.
   И вышел старец. Представился пред почтенной публикой.  Поклонился  ей
до земли. Отшвырнул старенькие гусли, скинул жаркую куртяшечку, прочитал
ностальгическое.

   Россия - родина слонов
   И ясноликих патриотов,
   Полузабытых сладких снов
   И добродушных идиотов,

   И настежь северным ветрам
   Дверей почти всегда открытых,
   Где все, чего уж нету там.
   Обитель мудрости испитой,

   Тебя так трудно позабыть,
   Любя грозу в начале мая,
   Уж коли выпало здесь жить,
   С другой землей не изменяя.

   Зал притих. Старца вежливо проводили до катафалка.
   И пошла плясать губерния!
   Вот тебе, бабушка, и Юрьев день.
   Вот тебе, дедушка, и восьмое марта.
   Вот тебе, справедливый, и коза ностра.
   Вот тебе, девочка, и первый минет.
   Вот тебе, бандит, и первая ходка.
   Вот тебе, Иммануил, трансценденция.
   Вот тебе, Чубайс, приватизация.
   Вот тебе, Гаутама Шакья Муни, реинкарнация.
   Вот тебе, мужик, сермяжные грабли.
   Вот вам, товарищ Чернышевский, народная долюшка.
   А затем началось. Многие сошли с ума  на  конечной  и  не  вернулись.
Меньше народу - больше кислороду, как поговаривал хан Кучум. Больше  на-
роду, больше веселухи, хохотал Генрих Гиммлер. Больше козлов, хоть шерс-
ти клок, говоривал Джон Мейнард Кейнс, по слухам - большой экономический
умник. Больше народу - шире электорат. Больше народу -  ломовее  прикол,
думал Распутин. Больше народу,  обильнее  кровушки,  облизывался  Малюта
Скуратов. Больше народу - сильнее армия, больше шансов побить соседей  и
установить на Земле мировое господство.
   Мировое господство - это то, чем закончится.
   Мировое господство - это то, к чему вели даже проселочные дороги  ис-
тории.
   Мировое господство - это то, чем завершится чье-то страдание.
   Мировое господство - это то, что оправдает многое,  если  не  оконча-
тельно все и всех.
   Мировое господство - это то, что достанется кому-то из людей.
   Мировое господство - это то, что плачет и ждет своего обладателя.
   Мировое господство - это то, что хочет отдаться, только протяни руку.
   Мировое господство - это то, ради чего Господь позволяет вам  творить
богохульство.
   Мировое господство - это то, ради чего неизбежно пустят в распыл пару
миллиардов лишних людей.
   Мировое господство - это то, чего должен хотеть каждый.
   Мировое господство - то самое, которого не хотел  Алексей  Михайлович
Смурнов, инженер тридцати двух лет от роду.

   5
   Долго ли, коротко ли, а закончилось халявное  институтское  времечко.
Он научился спать на лекциях, употреблять алкоголь и  потерял  девствен-
ность. Он перестал бояться взрослых людей и по ряду  признаков  перестал
считаться ребенком. Он прочитал Ленина, Маркса и Энгельса.  Достал  ред-
костную книжку Льва Гумилева. Вот, пожалуй, и все. Нормально, как  гово-
рила бабушка, не хуже среднего.
   Работалось так: в комнате стояло пять столов, он сидел  у  стены.  На
столе лежала чистая бумага, ее следовало испещрить умными  черточками  и
сдать куда надо. Правила составления черточек он знал,  научен  за  пять
лет. Комнату делили с ним двое мужчин и две женщины: были  хлопцы  пред-
пинсионной поры, а дамы бальзаковских где-то лет.
   Звали тружеников Наташа, Аня, Петр Николаевич и Тимофей Эдуардович. И
не приведи Господь назвать левую соседку Анной Ивановной!  Наташу  можно
было величать Поликарповной. Она была старше Анечки  лет  на  десять,  и
добротно перевалила в июне за сороковник.
   Кипятили чай, чавкали бутербродами, размышляли о дефицитных  товарах.
В рабочее, как положено, время. Обеденный перерыв улетал на осмотр  тор-
говых точек. Они подсобляли друг друг, как могли: занять очередь, отнес-
ти тяжелые сумки, сготовить юбилейный обед на  десять  персон,  добавить
лишние руки в переделке жилья. Дни рождения отмечали, сдвинув столы. За-
севание огорода или первый плод праздновали коллективным приглашением на
делянку. Если ссорились, то по мелочи. Если радовались, то с оглядкой на
коллектив. Одним словом, семья.
   Даже бутербродами делились без жалости, по-родственному и  по-товари-
щески, по-нашенски и по-свойски.
   Петр Николаевич родился на свет некурящим, да таким и  прожил.  Любил
он прихлебывать минералочку и рассуждать о вредном веществе никотине,  о
том, как эта мерзость вредит мужскому здоровью, не говоря уже о здоровье
женском и детском. Тимофей Эдуардович пыхтел сигаретой,  пуская  светлый
дым в потолок. Ты слабоволен, говорил ему Петр Николаевич, ты раб  своей
пагубной страстишки и треть века притворяешься, что бросаешь. Кто не ку-
рит и не пьет, тот здоровеньким помрет, хихикал Эдуардыч. Ты  переводишь
серьезный разговор в плоскость шутки, серчал Николаич. Ты мне аргументи-
рованно докажи, чего там нужного в веществе никотине. Докажи  и  докажи,
пыхтел Эдуардыч, не Эвклид я доказывать... Николаич делал вид, что  сер-
дился. Хмурился, щурился, двигал бровями. Повышал голос. Может,  вправду
за живое брало?
   Анечка делала вид, кто мирила большую ссору. А  Наталья  Поликарповна
говорила, что все нормально, мужчины, мол, всякие нужны, и всякие важны,
и курящие, и некурящие, все интересны, кроме,  разумеется,  алкоголиков.
Вот мой муж как раз алкоголик, продолжала она. А дальше было неистово: и
десять минут, и двадцать, и три часа подряд могла говорить Наталья Поли-
карповна о муже своем, алкоголике. И такой он у меня, и сякой,  нажрется
как свинья, ох, скотина, ох, сукин кот. И нет мне сладу с ним, люди доб-
рые. Уж такая он свинья алкогольная, спасу нет. Детей родных на водку бы
променял. Да нет, слава богу, такого места, где б моих  детей  на  водку
меняли, Митеньку да Егорушку. А так бы сменял, козел окаянный...
   И гвоздь в доме ему заколотить несподручно, мусор вынести не с  руки,
грядку прополоть не с ноги, и чего умное сказать не с ума. Глупый  он  у
меня, ох, глупый. Не знает, тупица, кто такой Фидель  Кастро,  думает  -
певец ненашенский. И задачку сыну решить не может, за восьмой  класс.  К
подруге хожу думать, как там яблоки с грушами развезли по  трем  магази-
нам. Вместе уравнение соображаем, дискреминант берем. С мужем даже диск-
реминант не возьмешь. С мужем картошки не окучишь. На базар не  сходишь.
Ребенка на него не оставишь, а то начнет  на  водку  назюкивать.  Где  я
только нашла его, паганца облупленного? Были ведь нормальные мужики. А я
вот пожалела его, собаку, да и красив он был, ох, красив, на Ален Делона
похожий. Изгадил жизнь, говорилса она, ударяя голосом на слове изгадил.
   А сейчас что? Гвоздь не забьет, в театр не позовет, на восьмое  марта
кедровую шишку подарил и сказал, что я такая же. А раз я у него кедровая
шишка, то не хрен мне праздники отмечать. Работать и  работать,  стирать
да гладить, ужин готовить на четверых, сопли подтирать за мужем с детиш-
ками. Я ведь в Париж хочу, честной слезой рыдала  Наталья  Поликарповна.
Или просто на море.
   Так разведитесь с ним, дружески предложил Леша Смурнов. Что?! - взре-
вела Наталья Поликарповна, как самолет на запуске. Развестись?! -  него-
довала добрая сотрудница. Молод ты, кричала она, родных людей разводить.
Поживи с мое, кричала, потом советы давай. Хлебни лиха, тогда умничай. А
то яйца курицу учат. Да я что, я ничего, оправдывался молодой Смурнов. Я
так, добра хотел. Добра?! -  разъярилась  Наталья  Поликарповна.  Хватит
врать-то, молодой, а такой же! Мне в этой жизни никто добра не  хотел  и
хотеть не будет, заявила она. Меня мама предупреждала, а я, дура,  сразу
не поверила. Ох, дура-то...
   Ну не надо, просил Николаич. Ребята,  давайте  жить  дружно,  твердил
Эдуардыч, подражая коту Леопольду из мультсериала. Наташ, да ладно тебе,
махала руками Анечка. Смурнова нехотя, но простили. Все вы горазды, бур-
чала взрывная, но отходчивая Наталья. А как на оглоблю - так шмыг.
   Рьяно обороняла Смурнова тридцатилетняя Анечка... Слишком  рьяно  для
поддержания чувства локтя, и привиделось мечтательному Смурнову: не есть
ли тут другое чувство, великое и прекрасное, поэтами воспетое и  прозаи-
ками не обойденное, простое и сложное, в обиходе известное  как  Любовь?
Случается такое промеж мужчиной и женщиной, чего уж там: и  возраст  тут
не помеха, и мораль, и всякие такие семейные узы. Ну  не  любовь,  может
быть, эва куда загнул... ну, желание, скажем так, что  не  так  здорово,
конечно, помельче будет и поскромнее, кайф не тот, но тоже ничего,  тоже
не пустота, хоть и не любовь.
   Думал и гадал Смурнов, а чего бы ей не влюбиться, он же  симпатичный,
образованный, покручее Николаича с Эдуардычем.  Анечка  старше  на  семь
лет, ну так пустяки - взрослым людям не помеха, это в детстве разница, а
потом пустяки. Правда, бытует правило, что мужчина должен быть  повзрос-
лее - по жизни такое правило, ну да мир испокон веков нехило стоял и  на
исключениях.
   Ему ведь целых двадцать три года.
   Анечка родилась рыжего цвета. Носила брюки  и  темные  свитера,  ярко
крашенные губы и улыбку в уголках рта. Когда улыбка смелела  и  растека-
лась по всему лицу, получалось слегка вульгарно. Но что коллеги понимали
в вульгарности? Им даже расхохотаться слабо, а уж ответить  тонкой  улы-
бочкой просветленного - вообще не в жизнь.
   Смурнову тоже нравилась анечкина улыбка. Он хотел обладать и улыбкой,
и яркокрашенными губами, и всем, что таили темные свитерки и волнительно
скрывали черные брюки.
   Разумеется, это ничем не кончилось, потому что ничем и не началось.
   С Катей-то было проще, она сама его изнасиловала. У  себя  дома.  Вот
она, халява-то.  На  втором  курсе  родного  электротехнического.  А  на
третьем они расстались. Сказала девушка, что зануда он, муторный и неин-
тересный, хрупкий и ломкий, неспособный на страшное и на нежное,  преду-
гадываемый на десять шагов вперед, видимый на двадцать шагов назад,  во-
обще какой-то просвечиваемый: вот его сегодня, его завтра и его вчера  -
и нигде нет истории, нет тайного, нет веселого, нет загадки,  нет  дела,
нет поступи, нет сути, нет неординарного, нет неожиданного, одним слова-
ом - нет судьбы. А зачем полноценной женщине  мужчина,  у  которого  нет
Судьбы? Зарыдал тогда Смурнов горючими слезами, но ничего не  сказал.  А
что говорить? Доказывать, что была у него история, что найдется  у  него
суть и еще отыщется дело? Глупо это. Смешно. Черта с два ты женщину убе-
дишь. Не берут ее силлогизмы, афоризмы как от стенки  горох,  доводы  на
смех, логику в овраг - а как женщине без доводов растолковать и без  ло-
гики убеждать, Смурнов не ведал и не догадывался. Глотал свои слезы  го-
рючие и молчал, а времечко на часах стукало, а Катя надела плащ и ушла в
осеннюю погоду. Через пять минут за окнами пошел дождь,  резво  бился  в
стекло и нагло заигрывал; а Катя, должно быть, мокла  на  улице,  а  он,
должно быть, сидел и смотрел, то ли в себя, то ли на заоконную свежесть,
то ли на желтые корешки нечитанных книг...
   (Ему суждено было полюбить дождь. Через время. На роду написано,  что
полюбит дождь, никуда не денется, не уйдет, карма у него такая, - вот  и
пришлось. Полюбил его в третьем тысячелетии от рождества  Христова,  до-
жил, как ни удивительно. Хоть и сломал голову за  девятсот  восемнадцать
дней до того.)
   Долго помнил желтые корешки, но книги не прочитал. Книги те были  из-
дана для детей и подростков, рассказывали о злобствующих пиратах и коко-
совых океанах, о правильных рыцарях и фантастических  дамах,  о  нервных
грабителях и грязных клинках, о марсианах и бластерах, о людоедах и гно-
мах, о хороших ребятах и плохих парнях, о зверях и птицах,  о  слонах  и
тиграх, о веселых скитальцах и простых людях, а также о чуток диковатых,
но неизменно добрых аборигенах. Была в те годы такая библиотека для юно-
шества, как же не быть?
   Не виделись, не перезванивались. Не слали друг другу факсы, не конта-
чили телепатически и тем более не общались по Интернету,  коего  еще  не
водилось в их городе и на их планете. Правда, вспоминали друг друга,  уж
он-то точно, а вот она - вряд ли; говорила, конечно, что вспоминала,  но
скорее всего врала: по привычке или от хорошего настроения, но врала.
   В девяностом поженились. Пока еще молодые и счастливые, Смурнов и его
первая девушка. Бывают же чудеса. Хана без чудес-то. Должен дурачок хоть
во что-то верить? А ему хоп - чудес-то. Вот и  верит,  радостный.  Умный
человек на такой крючок не подманится. А зря.
   Потому что чудеса - бывают. Их очень много. Катя ведь сама  позвонила
через пять лет. Зря, конечно. Но важно, что чудеса приключаются сплошь и
рядом. Можно идти по улице и встретить волшебника. Ты  никогда  не  пой-
мешь, что это волшебник. Ты будешь думать, что это старик-пенсионер  или
грязный вонючий бомж, а он не убьет тебя мыслью из жалости к слабоумным.
Можно идти по улице и встретить  будущего  президента  России.  Он  тебе
улыбнется, а ты решишь: во, блин, параноиков развелось.  Можно  идти  по
улице и найти кошелек с двадцатью тысячами немецких марок. А можно набу-
хаться с соседом и узнать, что это он завалил симпатягу  Кеннеди.  Нако-
нец, можно выйти во двор и увидеть там резвящихся динозавров.
   Можно поговорить за жизнь с дикарем и стать просветленным. Можно  де-
ревяшкой рыться в навозе и вырыть себе философский камень. Можно в трид-
цать лет перекатной голью шататься по кабакам, а потом  узнать,  что  ты
вождь лучшего на земле народа. Или быть шофером такси, а затем стать хо-
зяином доброго банка и славной телекомпании. Можно быть научным  сотруд-
ником, а затем стать не только хозяином банка и телекомпании, но  еще  и
нефтяной отрасли. Можно не быть научным сотрудником, а все  равно  стать
хозяином нефтяной отрасли. Можно за правильное общение купить  алюмиевый
завод, ценой в миллиард, и, конечно же, не рублей. А можно за  дружеское
общение купить никелевый завод, который стоит дороже. За правильное  об-
щение можно даже приобрести президентский пост. Было бы желание.
   Можно уйти в иные миры и вернуться богом. Можно просто уйти в астрал,
если надоело. Можно просто уйти, и это не так плохо, как кажется.
   А нудные и рассудительные долдонят: чудес, мол,  нет,  перевелись  на
святой Руси кудесники. Святость вот перевелась, но это временно, неопас-
но и быстро восстановимо. А чудесников хватает, под каждой елкой на Руси
чудеса. Нет только  Бабы  Яги,  Змея  Горыныча  и  Кощеющки.  Не  дожили
удальцы. А жаль. Погуляли б на свадьбе Алексея  Михайловича  Смурнова  и
невесты его Катерины, а затем и двинули в нефтяную отрасль...
   Смурнов же после женитьбы остался в конторе, за письменным  столом  у
стены, на государевых харчах и в окружении верных сподвижников.  Остава-
лось ему вкалывать в проектном учреждении год и три дня.

   6
   - Ну, батенька, как мы себя чувствуем? - спросил улыбчивый, покачивая
ногой.
   - Спасибо, очень хорошо, - ответил Смурнов.
   - Ну, вряд ли очень, - усомнился тот. - Неужли вам, батенька, свобода
не дорога?
   - Ну что вы, очень дорога, - начал он оправдываться.
   - Ладно, ладно, - выдохнул улыбчивый. - Все нормально закончится, так
что не переживайте.
   - Правда?
   - Ну а если ненормально закончится, все равно не переживайтеэ,  не  к
добру переживать, - добродушно пояснил гость.
   - Я постараюсь, - уверил Смурнов.
   - Я вообще-то с вами поговорить хотел.
   - О чем?
   - Да так, - махнул рукой добрый. - О жизни, что ли.
   Был он чисто выбрит, и молод, и в светлом  клетчатом  пиджаке.  Носки
виднелись серые, и брюки серые, и галстук, и сам живой. Занял  он  прос-
торное кресло, Смурнова таким образом на  кровать  оттеснил.  Сидел  там
Смурнов и не дергался, не возражал, значит, против гостя  незваного,  но
вежливого, без матов и пинков, - пока, во всяком случае.
   - Разговор должен быть честным, - предупредил  добрый,  наставительно
подняв указательный перст.
   - Ну разумеется, - обиделся Смурнов на нелепые подозренияч.
   - Так во сколько лет, Алексей Михайлович, занялись вы онанизмом?
   - А какое это имеет значение?
   - Огромное, мой друг, - наставительно сказал клетчатый. - Я  бы  даже
сказал, принципиальное. И я попросил бы больше не  спрашивать,  что  там
имеет значение, а что не имеет. Мы здесь решаем, что значением обладает.
Так во сколько, Леша?
   - Это моя личная жизнь, - сказал он.
   - Нет здесь личной жизни,  -  с  сожалением  обьяснил  затейливый.  -
Раньше, может, и была, а теперь нет.  И  вообще,  я  решаю,  что  личная
жизнь, а что неличная, а что публичная и так далее.
   - Первый раз, что ли? - осторожно поинтересовался Смурнов.
   - Ну разумеется.
   - Лет в семнадцать, - признался он.
   - Знаете что? - клетчато сказал тихий. - Такое  добром  не  кончится,
Алексей вы наш Михайлович. Мы же договорились, что все будет честно. Ка-
кое там семнадцать? Вы не знаете, что такое  онанизм?  Или  забыли,  чем
время меряют? Если было вам десять лет, так и скажите. Нечего  спектакли
показывать.
   - А зачем спрашиваете?
   - Честность вашу проверяю, - лениво усмехнулся молодой. - На  будущее
делаем так: за каждую ложь будем вам отрезать по пальцу. Пальцев  много,
на беседу хватит. Я признаю, конечно, что это жестокий пу