дила длинноногой и коротко стриженой. Они  и
раньше учились рядом, но так вышло, что раньше не видел  ее  -  а  вдруг
увидел. В девятом классе.
   Чувство, как и положено, объявилось не платоническим. Поначалу  Смур-
нов сам не знал, чего хочет, даже приблизительно не догадывался, а через
пару месяцев расчувствовал в себе наконец, что он хочет Лену.  Никому  о
такой аномалии не сказал, и уж тем более не признался Лене. Мало ли  что
- засмеет, не поймет. Ходи потом такой, весь непонятый и засмеянный.  Но
что-то надо делать, нельзя так - чтобы совсем ничего не делать, смотреть
на Лену, думать о ней, мечтать, и обходить вожделенную Леночку за  верс-
ту. И вздумал он с ней беседы разговаривать.
   Подойдет, бывало, на долгой перемене перед самой биологией.  И  давай
про цитоплазматическую мембрану. А иногда  про  инфузорию,  которая  ту-
фелька, и временами даже про хордовых. А иногда про эпоху  мезозоя,  как
одни ящеры питались другими. Начинал с провокации: а знаешь ли ты, Лена,
про удивительного динозавра диплодка? И ну про диплодков загибать. Смур-
нов достаточно много знал о диплодках, об их весе и габаритах, об моцио-
не и рационе, и о среде их обитания неплохо знал. Что поделаешь, начитан
литературы, в том числе и специальной. Лена увлеченно слушала, интересно
ей было, попрыгунье: и чего там дальше, и откуда он про диплодков знает,
и зачем они кому-то нужны, и какую чушь он будет  травить  на  очередном
перерыве. Леша знал, чего травить и на второй переменке, и на третьей, и
на пятой, и на сто шестой...
   Он решал ей тригонометрические задачки. Извлекал биквадратные  корни.
Конечно же, писал сочинения, мастер был лишних людей описывать и  образы
раскрывать. Лена благосклонно принимала знаки внимания. А чего ей, шуст-
рой, отказывать? Сложное это дело, лишние образы да биквадратные корни.
   Сели они как-то за одну парту. Так и просидели до конца года, и гово-
рили уже о вещах иных, почитай, интимных: кто какие кинофильмы  смотрел,
кто на море бывал, каких зверей любит и каких  педагогов  боится  больше
других. Лена открывала душу,  рассказывая,  как  она  обожает  клубнику.
Смурнов делился тайной, жалуясь на ссоры родителей. Оба хотели прочитать
книги, которых не продавали. Оба верили, что жизнь на земле через  энный
промежуток времени будет благостная - ну не совсем чтобы коммунизм,  од-
нако все равно несравненно здоровская... Оба открытничали, признаваясь в
нелюбви к химии.
   Лена снилась исключительно в купальниках или без. По знающим рассказ-
кам он представлял, что обычно нормальные мужчины делают со своими  жен-
щинами. Так-то вот. Он хотел всего. С доброглазой и длинноногой девочкой
Леной, шагаюшей по его снам в пятнистом купальнике.
   Любовь, думал Смурнов. У меня. Это ж надо такому, чтобы у меня -  лю-
бовь, большая и на всю жизнь (он всерьез мечтал на Лене жениться).  Рев-
новал свою резвую сожитенльницу по парте к одноклассникам, прохожим, мо-
лодым учителям и городским тополям. Разумеется, ревновал к  ее  брату  и
домашним рыбкам. Мучился, когда не видел. С трудом жил, когда она  боле-
ла, или когда сам болел, или когда пришли весенние каникулы.  Не  сомне-
вался, что умрет без нее, упадет и не встанет, а может, утопиться, пове-
сится, или еще что-нибудь натворит.
   Они виделись только в школе. На очередной перемене опять  говорили  о
жизни советской нации и вчера виденной по ТВ детективной  киношке.  Лена
все чаще улыбалась. Смурнов все чаще мучился, ибо видеть Лену видел,  но
хотел большего. Наверное, несчастная любовь, определился он  к  середине
апреля.
   О несчастной любви молчал, как партизан под ножом эсэсовца. И папе не
сказал, и маме, и седой классной руководительнице, и проворным  школьным
товарищам, и толстому директору школы, и  дворовому  хулиганью,  и  даже
первому секретарю  обкому  КПСС  не  вымолвил  ни  словечка.  А  они  не
больно-то спрашивали, папа, мама и первый городской коммунист.
   Конечно, он ничего не произнес Лене. Неудобно  как-то.  Жить  не  мо-
жет... господи-то: повесится, утопится, рассудком, наверное,  того.  Как
можно? Вот-вот - и ходи потом засмеянно-недопонятый.
   Она не подозревала, если глупая. Или чувствовала, если объявилась  на
свет достаточно умной. Он ведь не поцеловал и не ткнулся в нее носом,  и
даже не повалил на землю в школьном саду. Не дотронулся до ее ног,  рук,
до лица, до Лены - прямо там, на школьной траве. Ни на ковре, ни на  ди-
ване, ни в параллельных мирах - нигде.
   Не пытался встретиться с ней во внеучебное время. Ревновал  нечелове-
чески: а с кем, интересно, может она встречаться в  часы,  свободное  от
него, от учебы, бесед с мамой, походов к врачу и визитов в булочную?
   Он заметно отстал, после девяти лет четверок начал  получать  тройки.
Ай-ай-ай, журила его добрая женщина  завуч.  Ну  и  ну,  шелестел  отец.
Вот-вот, твердила бабушка. А что такое, гомонили  одноклассники.  Мм-да,
утверждал учитель физики. Вот еще, не понимала родная мама.
   Позднее он так радовался, что спасся  от  сумашествия  и  снова  стал
учиться на четыре, так радовался - чуть в Господа не поверил, коего  со-
чинили хитроумные попы для издевок над темным людом. Но  остался  комсо-
мольцем. А спасся от сумасшествия очень просто: родители  Лены  перебра-
лись в Зеленоморку, и Лена вместе с ними. Писем ему не писала и не зале-
тала на огонек. Жила в своем вонючем пригороде, и нос не казала. Смурнов
чувствовал, что это лучший выход, и даже больше того - единственный  вы-
ход от перспективы недалекого сумасшествия. Юноше  остались  упоительные
поллюции, а потом вместо Лены стало  сниться  другое  -  черное,  белое,
красное, через какое-то время начали сниться и другие женщины, но  школу
он завершил. На четверки, пятерки и с единственной тройкой по химии.
   На факультет поступал, электротехнический. Был такой в  ближайшем  от
дома вузе. Математику сдавал, треклятую физику и любимое сочинение.  По-
том божился, что пошел бы на филфак - стал бы гением. А так  он  получил
диплом инженера, и засел в проектную контору решать  народно-хозяйствен-
ные задачи. Контору потом сменил,  народно-хозяйственые  проблемы  оста-
лись.
   Когда экзамены сдавал, чуть не умер. Проходными, как выяснилось, ока-
залось тринадцать баллов, с двенадцатью принимали по собеседованию.  Та-
ланты Смурнова позволяли не мучиться: сочинение - это сочинение,  физика
принесла в школьный табель четыре балла, алгебра - пять. Невзирая,  дро-
жал мелкой дрожью. Без вкуса ел,  плохо  спал,  перестал  получать  удо-
вольствие от летнего воздуха и зеленых посадок. На первый экзамен пришел
в костюме и гастуке, при часах, в сопровождении семенящей мамы.  Порешал
задачку  на  ускоренное  падение,  рассказал,  чего  мог,  о   магнитных
свойствах, ловко  ответил  на  лишний  вопросец  из  области  амперов  и
вольтов. Задачку порешал не так ловко - ответ не сошелся с  истиной.  Ну
что, парень, сказали экзаменаторы, знаешь ты немало о правиле буравчика,
и об амперметрах наслышан, видим, и о конденсаторах. Знаешь ты, пострел,
как силу тока извлечь, и куда сей ток течет, тоже догадываешься, и зачем
течет - не знаешь, но мыслишь верно. А с падением брошенного вверх тела,
брат, нескладуха у тебя вышла. Не так, брат, тела-то падают. Хреновый  у
тебя ответец, сынок, мы бы даже сказали, в корне неверный. Не  учел  ты,
наивняга, силу броска, и направление по косинусу мимо ушей пропустил.  А
смотрика-ка, молодой человек, чего в условии написано. Посмотрел он, че-
го написано, побледнел, позеленел, думал - закопают.  Но  ему  поставили
оценку "четыре" и пожелали стать матерым электротехником.
   Мама приняла судьбу как заслуженное, а папа изрек, что города берутся
не иначе как смелостью. Сосед Виталий по случаю радостного дебюта  выма-
нил у Смурнова все деньги на пиво. Пили долго, потом Смурнову стало пло-
хо, а Виталий грустно сказал: так и быть, слабак, выпью за тебя. Смурнов
поблагодарил и вышел. Спал до утра, через два  дня  на  отлично  раскрыл
сущность Обломова. Математику сдал на три и подумал, что лучше бы ему не
родиться.
   Как жил, что делал, как выживал - не помнил напрочь. Думал, разумеет-
ся, что кранты. Жевал сосиски с  макаронами,  бродил  по  улицам,  пугал
местных голубей и чувствовал, что кранты. Как только жевал,  ходил,  пу-
гал, как с мамой беседовал, с отцом толковал и бабушку слушал  -  самому
неведомо. Днем валился от сонливости, ночью не мог заснуть.  Возбужденно
суетился в комнате или часами лежал.
   Наконец вспомнил, что можно с кем-то пособеседовать и взять свое, от-
бив у природы законное место на электротехническом.
   До института сумел доехать, всего три остановки, пять минут. Троллей-
бус полупуст: работящие разъехались, остальные  просыпались,  одевались,
чистили зубы. Он выстоял в нелюдимом салоне,  выпрыгнул  почти  напротив
вузовского крылечка.
   Прошел метров тридцать. Открыл. Зашел в здание. Дверь  не  придержал,
она хлопнула. К лестнице. Поднялся на третий. Дороги не знал. Нашел сра-
зу. Комната носила номер 323. Подождал сорок четыре минуты. Его позвали,
и Смурнов ступил в студенческую аудиторию.
   Зачисление он вспоминал как лучший день сознательной эры (в бессозна-
тельной все было намного ярче, там были светлее и радостней, и не дни  -
недели, месяцы, годы). Даже первый секс с Катей, и второй, и  третий,  и
четырнадцатый секс с той же Катей, и диковатая женитьба на ней - не  шло
в сравнение. А с рассветом жизни не хрен разную канитель сравнивать. Ут-
ренняя заря и есть утренняя заря.

   4
   Вечером его покормили.
   Зашел конвоир из четверки радостных и утешил на земном языке: мол, не
дрейфь, мужик, перемелется все, чего уж там. Когда со  мной  разберутся,
сказал просительно. Не дрейфь, не дрейфь,  похохатывал  веселый,  вот  и
жратва тебе, чтоб хорошо себя чувствовал.
   Наградив узника порезанным хлебом, он отдал ему тарелку  с  лапшой  и
протянул погнутую вилку. Затем подвинул кофе, вырвал исписанные листы  и
сгреб их в большую черную папку. Верните,  попросил  он.  Через  полчаса
вернем, заливался хохотом стражник. Не лукавил: через  пятнадцать  минут
дверь скрипнула и открылась, пропуская высокую девушку в мягких тапочах.
Бесшумная положила исчирканное и вышла, без лишних слов, лишних  жестов.
Без лишних, должно быть, мыслей.
   А Смурнов лежал и не спал. А может, и подремывал, видел  десятый  сон
или медитировал на особый лад. И виделись штуки странные, неземные...
   Итак, сказала медуза Горгона, разливая водку по мелким рюмочкам.
   Итак, сказал римский легионер, ковыряя коротким мечом занозу.
   Итак... Полудурки скучные, я буду говорить! - заорал Кот  в  сапогах,
трогая сиамскую кошечку.
   Итак, сказал Степаныч, наливая водочки президенту. Ну  и  ну,  сказал
Валентин Юмашев, выплескивая водочку президента.  Вот  те  нате,  сказал
хрен в томате, провожая водочку президента. Ух ты, сказал спикер,  угле-
дев-таки водочку президента. Ни хрена себе, думали борзописцы и щелкопе-
ры, краем глаза учуяв водочку президента. Вот оно, каркал Ленин на  вет-
вях, наблюдая водочку президента. Ага, загалдели русские фашисты,  сапо-
гом помешивая водочку президента. А не все  коту  масленица,  радовались
жители Эквадора, когда до них дошла весть о водочке  президента.  Ха-ха,
смеялись летописцы, занося на пергамент отрывочные  сведения  о  водочке
президента. Хрю-хрю, говорил народ, слизывая с мостовой  водочку  прези-
дента.
   А мы и не знали, что на Куликовом поле приключится такая хрень, диви-
лись предки поэтессы Анны Ахматовой. Не знала  я,  что  гренадеры  такие
слабые, поражалась Катерина Вторая. Не знал я, что Керенский такой  поц,
размышлял на завалинке Лейба Давыдович. Не знал я, что  Бернштейн  такая
гадюка, всхлипывал Джугашвили. Не знали мы, что Джугашвили такой  козел,
оправдывались туземцы. Не знали мы, что туземцы  такие  лохи,  разводили
руками Сашка Македонский и Буцефал. Не знали мы,  что  Македонский  здо-
ровьем слаб, ликовали подлые. Не знал я,  куда  кривая  вывезет,  кричал
Господу Бернадот. Не знал я, что Бернадот ссучится, скрипел зубом Нап. А
мы знали, хохотали русские крестьяне из романа "Война и мир". Крестьяни-
ну что? Не перевелась бы женщина в русских селеньях, а презервативы най-
дем. Был бы косячок, а забить успеем. Была бы волю, а  хомут  смастерим.
Был бы барин, а дворовой не уйдет. Был бы праздник, отбухались бы в  дым
по-черному. Был бы повод, а петля под рукой.  Была  бы  свобода,  отдали
жизнь за равенство. Было бы равенство, умерли за свободу. Была бы колба-
са, пировали. Был бы жирок, пошли бы на скотобойню. Была бы война,  ушли
в пацифисты. Была бы хорошая жизнь, подохли со скуки. Был  бы  Кафка,  а
мотыгу найдем. Был бы лох, а остальное приложится.  Был  бы  "кадиллак",
нашлись бы и хиппи. Был бы "калаш", положил бы всех.
   В жизни ведь оно как?
   Ходит человек, ест, спит, испражняется, ковыряет в носу, мечтает, со-
вокупляется, принимает душ, а потом раз - просыпается однажды  утром  на
другом уровне. Вроде не работал и не накапливал - однако вот тебе,  дру-
гой уровень. Просветление. Смотришь на прежнюю дурацкую  жизнь  и  захо-
дишься в хохоте... Смотришь на небо и хохочешь: на, возьми  меня.  Смот-
ришь на дома и хохочешь. Смотрешь на людей и хохочешь. Смотришь на  зве-
рей и хохочешь еще сильнее. Смотришь на карликов и великанов, на  ублюд-
ков и юберменшей, смотришь на больших людей и  на  родных  людей,  и  на
больных людей тоже смотришь. Все они под солнцем живут и по общим прави-
лам действуют. Простые правила-то. Вот и хохочешь, оттого  что  простые.
Смотришь на своих убийц и не перестаешь радоваться. Видишь свою  смерть,
гладишь ее и хохочешь от того, что плевать. Все будет  как  будет,  даже
если будет иначе. Тебя пытаются оскорбить - а ты  хохочешь,  потому  что
ясно ведь: никто никого не может унизить по этой жизни,  каждый  унижает
себя сам, по-идиотски реагируя на тот или иной фактор. А ничего не надо,
чтобы правильно реагировать или самому создавать благоприятные для само-
реализации факторы. Нет перехода-то. Надо ходить, есть, спать,  работать
серую работенку, хлюпаться в ванне, скучать и мечтать, ковырять в носу и
дышать мокрым воздухом. А затем проснуться утром с  чувством  того,  что
чего-то раскумекал по этой жизни.
   Один умник сказал, будто Гитлер поближе к Богу, чем, например,  Сера-
фим Саровский, чем скучные монахи и добродетельные святоши. Он выходил и
излучал свет. Он делился с людьми энергией. Он трахал  весь  народ,  как
любимую женщину, и стране было хорошо, как любимой женщине, которую тра-
хает любимый мужчина. Ведь любовь - это энергия, а энергия - это любовь,
и не бывает одного без другого. Гитлер в раю.
   Иисус тоже недалек от Бога. Вряд ли дальше Адольфа. А  может,  ближе.
Но нам тяжело судить о Христе, толком мы о нем ничего не знаем.  Никакой
информации: так себе, легенды и басни, трактовки и измышлизмы, коммента-
рии и опровержения комментариев.
   Он мог прийти сущностью, посланной с Альфы Лебедя для развития земно-
го самосознания.
   Он мог родиться человеком, параноикам и шизофреником: слышать  дивные
голоса, маяться недержанием воли, идти на смерть как на тульский пряник.
   Он мог быть жестким парнем и предтечей Великого Инквизитора.  Говорил
же, что враги человеку - домашние его, говорил, что иногда член  надобно
отсекать, много чего веселого говорил про гиенну огненую  и  смоковницу.
Садист, стало быть?
   Он мог слыть простым пацифистом, анархистом и хиппи. И наш  век  щедр
на эту породу, и такие нужны.
   Он мог любить людей. Учить евреев культуре чувств и отрешению от  ту-
пой агрессии. Какая цивилизация, если вместо культуры чувств - тупая аг-
рессия?
   Много забавного о нем можно прочесть у Ницше и Достоевского, у Ренана
и Булгакова, у Толстого и Пети Васечкина. Много чего можно напридумывать
самому, благо поле распахано, но поле широко.
   Мы все равно о нем ничего не знаем.
   Вот о Гитлере знаем.
   Давайте о Гитлере?
   Давайте о надоях молоко в деревне Малые Чуханы?
   Давайте о ставке рефинансирования ЦБ?
   Давайте о Боддхидхарме?
   Давайте про пот и слезы трудового народа?
   Давайте про славные годы молодые?
   Давайте про первый поцелуй и первую рюмку водки?
   Давайте про сирых и убогих?
   Давайте за жизнь, ребята, пора уже.
   (Здесь правильно отложить, достать стакан, отвинтить  и  выпить.  Чем
больше, тем любопытнее. Иначе проблемы. Принцип  тантры:  пей,  пока  не
упадешь, а потом поднимись и добавь еше, а потом опять поднимись, а  по-
том тебе Господь-то и воздаст по заслугам.)
   Давайте, ребята...
   А давайте про пот и слезы трудового народа?
   А давайте запоем песню, русскую народную, задушевную,  удалую,  чапа-
евскую, чтоб ушки тряслись и ноженьки в пляс пускались? Чтоб рученьки по
коленкам хлопали? Чтоб в головушке зазвенело? Чтоб хвостик закручивался?
Чтоб в животике забурлило? Чтоб рожки упоительно задрожали? Есть, ха-ха,
возраженьица?
   Же не компран па, сказал Мазарини. А мы козла за такие речи на Солов-
ки, пусть понюхает козел ледовитое море, пусть расчухает, козел,  что  и
как, и по каким правилам...
   "А то!" - сказал Соломоныч. Вылез из норы, обнюхался, почесал  тыков-
ку, и ну частушки наяривать:

   Вновь жиды спасли Россию,
   Пушкин в дилеры ушел,
   Заверни мне мать-Европу
   В чингисхановский рулон!

   Ай да молодец - профессионал, знать, частушечного дела.  Учился,  на-
верное, долго, в Оксфорде пропадал, в  "плехановке"  водил  хороводы,  в
Гарвард ездил на стажировку, а в Латинском квартале отсыпался. Курил там
наркоту, спал с нерусскими. Крякнул Соломоныч, закусил удила и выдал:

   Эй, братан, давай попробуй
   С нами спеться в унисон,
   Сионистскую водярой
   Угостил меня масон!

   Долго и несмолкающие, переходящие в овации и долгие поцелуи, в фурше-
ты и в кабинеты, в шведский стол и в шведскую любовь, в русскую  баню  и
во франзуское подполье.
   Лавры поэта Соломоныча не давали спать, не давали есть, мешали ходить
и заниматься любовью. Вышел тогда юноша бледный со взглядом смущенным  и
произнес свое:

   Мы наглядно время убивали
   Проводя его за разом раз
   Во времена, когда еще не знали,
   Что это время убивало нас.

   Ему тоже рукоплескали, но чуть потише, чем Соломонычу. Он продолжал:

   Атрибут божественности бога
   Испарился где-то за чертой,
   Во владеньях городского смога
   Растворившись после запятой.

   Все задумались. Юноша удалился в гордой тишине и одиноком  покашлива-
нии. Выбежал на сцену мальчик и прошепелявил детские необузданные стихи:

   О мои океаны и реки,
   О мои золотые моря,
   О арийцы и чебуреки,
   Посмотрите - гаснет заря!

   Мыслей отмирающий клок:
   О моя разбитая люстра,
   Мой небеленый потолок,
   А на потолке - Заратустра.

   Пацаненка унесли на руках, в дороге закармливая леденцами и  шоколад-
ками. Мальчик отбрыкивался и чмокал, а его в десяток рук гладили по  го-
лове.
   А вот наконец-то вышел сельский дурачок и порадовал:

   А в лесу живут серые волки,
   И про них ходят черные толки,
   Будто эти серые гады
   С ветеранов снимают награды.
   Ветеранов сжирают ублюдки,
   А награды потом продают,
   Сотню долларов варят за сутки
   И в Швейцарии летом живут.
   Ты хотел бы жить, как они:
   Беспредельно, покоя не зная,
   Но проходят смурые дни,
   Не берут тебя серые в стаю.
   Потому что ты человек!
   Испокон презирают нас волки.
   На дворе закругляется век,
   А по лесу ходят черные толки.

   Сельского дурачка осторожно выслушали, вежливо  похлопали,  закрутили
ему руки за спину и проводили в поселковый дурдом. Суть в том, что дура-
чишка был не простой, а маниакальный: пырнул ножиком семерых  человек  и
пошел стихи декламировать. Но мудрые правоохраниетели знали о его пагуб-
ной страсти к музе. Не ушел бедолажечка  далеко,  загубило  его  сочини-
тельство.
   Залетел на огонек Святой Дух. Материализовался, как положено.