чиво поинтересовался Смурнов.
   - Я представлю модель, - сказал многословный. - Ты, разумеется,  зна-
ешь легенду о Страшном Суде. Все слышали и ты слышал. Конечно, ты имеешь
неверное представление. То есть ты ожидаешь от  Страшного  Суда  чего-то
другого. Но ничего другого не найдешь. Все есть как есть. И для тебя  не
будет иначе. Для других было иначе. И впредь будет  по-другому.  Но  это
зависит от других, а для тебя все будет так, как  началось  сейчас.  Это
твой Страшный Суд. Но он имеет одну особенность. Она  связана  с  тобой,
Леша. Смотри: тебя убили на родной улице, все бессмертные элементы сразу
собрались и пошли по нижним инстанициям. Условно скажем, что ты оказался
в этих инстанциях. Здесь ситуация решается просто, без комиссий, без за-
седаний. Следует  отработанная  автоматическая  процедура,  долесекундно
сортирующая любого. Кому в один мир, кому в другой. Некоторым в тот  са-
мый, но в другую точку, на другой уровень. Судя по тебе, твоя доля долж-
на была опрелиться мгновенно: не лучшая доля, скажу прямо. Но ничего  не
определилось, процедура дала сбой. Она отказывается  принять  решение  в
редких случаях, когда в нее попадает несортируемая сущность. А  несорти-
руем только один тип людей: великие, не успевшие самореализоваться.  Ве-
личие у них в потенциале, но случай вырывает их из жизни,  ломает  путь.
Мы много работаем с такими людьми и по возможности возвращаем в мир. Же-
лательно в точку, на которой оборван путь. Теперь понимаешь, Леша?
   - Я великий человек? - невесело усмехнулся Смурнов.
   - Видишь ли, - пояснил затейливый, - процедура в самом деле не ошиба-
ется. Мы уже столетия не помним, как она работает, знаем только, что без
ошибок. Она видит то, что люди не видят. Люди никогда  по-настоящему  не
замечают скрытый потенциал. Например, мы раскопали всю твою жизнь и  ни-
чего не заметили, кругом одна труха и ни одного намека. И ты сам,  кста-
ти, не замечаешь. Ты тоже видишь одну труху и упускаешь  намеки.  Однако
если что-то имеется, это можно увидеть. Мы как-то плохо стараемся, а  ты
вообще не стараешься. Ты понимаешь, Леша? Надо работать.
   - Я готов, - сказал Смурнов.
   - Давай, - обнадежил стойкий. - Труху надо разбирать. Если мы  найдем
хоть одно доказательство твоей незряшности, сразу превратим в сверхчело-
века. Есть такие технологии. В конечном счете исход всего решает  методы
и технологии, а мы ими обладаем. Тебе это пойдет как подарок. Только на-
до разобраться с предназначением Алексея Смурнова. И я, поверь мне, нач-
ну разговаривать с тобой по-другому. Ты ведь, наверное, заметил, что все
наши с тобой общаются довольно уничижительно. Но это не значит,  что  мы
подонки, садисты или некая астральная мафия. Здесь  не  стоит  вопрос  о
добре и зле, речь опять-таки сводится к технологиям. Просто каждый  имел
приказ постоянно актуализировать ситуацию, напоминая  о  твоем  статусе.
Руководство считало, что давление заставит  тебя  шевелиться.  Возможно,
руководство ошиблось - ему не свойственно, но мало ли. Ты несильно заше-
велился. Теперь руководство считает, что с тобой надо поговорить  как  с
нормальным. Поговорили?
   - Да, - кивнул Смурнов. - Если все кончится хорошо, я вернусь  обрат-
но?
   - Ты вернешься, - подтвердил правдивый. - Ты вернешься  в  то  место,
где тебя убивали. И двумя ударами вырубишь тех парней. А  затем  пойдешь
по своим делам и войдешь в историю. Мы научим вырубать с одного удара  и
доходить до истории. Я обещаю, а я никому не вру. Только  помоги  разоб-
раться в своей зашибленной биографии. Хоть одно доказательство,  что  ты
человек. И мы сразу начнем работать.
   Клетчатый поднялся и вышел.
   Смурнов проводил его блестким взглядом и разорванной мыслью. Сознание
было разобрано на куски и пока что не собиралось.  Наверное,  не  время,
решил Смурнов.
   Полчаса он быстрым шагом мерял гипотенузу своих стен, а затем лег  на
постель и заплакал. Без боли. Он чувствовал себя хорошо.  Ему  нравилась
комната, нравиля клетчатый и до безумного  восторга  нравилось  то,  что
когда-то он заявился на свет. Он любил весь мир и свое законное место  в
нем. Чудеса, думал Смурнов. И ронял на подушку соленые капельки.

   13
   С утра на улице шумел дождь, выстукивая о стекло мокрые июньские мар-
ши. Твердая четырехугольность обложки светила желтым. Все вместе они на-
зывались детской энциклопедией, десять больших твердых книг.
   В прошлом году под такой же ливень, только осенний,  наступил  первый
юбилей, отбивший десять лет лешиной жизни. А сейчас  он  читал,  точнее,
смотрел - энциклопедия была заботлива пропитана иллюстрациями.
   Тома о точных науках и медицине отливали для лешиного сознания откро-
венной скукой. Интерес провоцировали полтора тома, отданных под  историю
человечества, полтома перечня спортивных забав с аннотацией каждой,  том
мирового искусства и перелистываемое сейчас.
   Перед Лешей возлежали два земных полушария, упрятанные в  карту-раск-
ладку. Картинка выглядела не столько географической, сколько зоологичес-
кой: несколько десятков зверей и птиц  удивительно  компактно  заполнили
собой пространство Земли. Каждый зверек сидел на конкретном месте,  воп-
лощая собой ареал обитания. Допустим, на карте лежало целых три крокоди-
ла: животное обитало в Африке, Бразилии и на Ганге. Уссурийский тигр-по-
лосач расхаживал в дальневосточном краю. Тигр размером помельче жил  не-
подалеку от индийского крокодила,  сразу  выставляя  свою  бледность  по
сравнению с уссирийским братом: советский красавец явно превосходил  его
в цвете и габаритах. Медведь был не один, представленный в четырех  под-
видах, можно догадаться: грызли в Америке, бурый в России, гималайский и
белый где полагается. У нас проживали женственная рысь и симпатичный ло-
сяра, жили и другие звери, не могли не жить - Союз социалистических рес-
публик огромен, - но сейчас он бы не вспомнил их. Кажется,  всю  Францию
занимал один-единственный заяц. Или Германию. Не исключено, что  и  Мос-
ковскую область, спустя годы было трудно ручаться наверняка.
   Слон, носорог и бегемот составляли для него неразрывную тройку.  Сло-
нов, конечно же, красовалось два: детям положено было знать, что индийс-
кий и африканский экземпляр не одно и то же. Леша очень  сильно  в  свое
время увлекался отличиями индийца и африканца. Негритянский слон был ве-
сомее, но из неизвестного чувства он предпочитал ему обитателя  Индоста-
на. Однако куда большей страсть были кошачьи:  их  семейство  трудно  не
обожать, если подойти к ним однажды с открытым сердцем.
   Дома лежала и другая книжка, сотни страницам посвятившая  подвидам  и
видам. Семейство кошек занимало в ней широкое место, а  цветная  вкладка
давала внешность десяти наиболее видных особей. Лев, львица, два тигра -
в этом было проявление обязательности. Но  какой  бархатистой  прелестью
обладал камышовый кот! Через год он разглядел кота в зоопарке, чуть  ра-
зочаровался, но так и не бросил веру в заветную камышовость. Запомнились
названия: сервал, пума, оцелот... Пума читалась нежно и походила  звуком
на теплую кофточку. Кажется, оцелот соседствовал с ней в географии.  Все
слова о сервале затерлись начисто. Осталось шесть букв: сервал. По неве-
домый причине он таил в себе пустыню с австралийской собакой динго.
   Кроме того, имелись бессчисленные коробки с пластилином, в каждой де-
сять цветов, а то и шестнадцать. Звери  рождались  под  его  пальцами  в
двойном масштабе: либо здоровых семи-восьми  сантиметров  от  хвоста  до
кончика носа, либо их простенькие копии миниатюрных  размеров  в  санти-
метр-другой. Последние имели свой смысл. Маленький "детский" стол обору-
довался Лешей под местность, с эверестами картоных коробок, зелеными де-
ревьями и равнинной рекой (синий пластилин, легший тончайшим слоем - ро-
дители разрешали эту слегка вредительскую невинность). Звери  нормальных
размеров на могли составить целостный мир,  поэтому  приходилось  истон-
чаться в искустве. Например, туловище тигра делалось так: кружочки  чер-
ного и рыжего цветов сплавлялись воедино, тыкалась зеленоглазая  мордоч-
ка, тем же методом изготовлялся хвост, приклеивались лапы и герцог усси-
рийской тайги ставился в его мир. Плоскость стола вмещала все  географи-
ческие широты, но при желании условная граница разбивала материк на  се-
вер и юг. Как водится, они воевали, причем ужасно организованно,  избрав
предводителя, разработав план и двинувшись  пробойной  колонной.  Судьба
четко ставила каждого зверя в южный или северный лагерь, сомнения  вызы-
вал только кит, от хорошего настроения заплывавший из моря в устье  реки
и принимавший посильное участие в битве, на решающий момент  превращаясь
в понтон для убегавших и атакующих.
   Южанами по традиции верховодил слон, а таежное воинство северной тер-
ритории возглавлял медведь за неимением лучшей кандидатуры. Игра в  пер-
вую очередь была игрой мысли: бились не пластилиновые  модельки,  а  две
явно агрессивных стратегии. Был четкий юг, однозначный север и все отно-
шения между ними исчерпывались войной. Каждый  лагерь  стремился  к  то-
тальному владычеству над столом, готовя чуждым зверям участь пленных или
погибщих, павших в бою и поэтому изъятых с материка. Каждая сторона, ра-
зумеется, обладала планом. Можно было вторгнуться с  гор,  пойти  цепью,
подкупить кое-кого из продажных, договориться с китом, вызвать врага  на
равнинные поединки или избрать тактику партизанской грызни.  Можно  было
отбить атаки волков непробиваемым каре из четырех  носорогов.  Остроумно
спрятать рысей на ветвях и в главный миг обрушиться на марширующего вра-
га. А перед тем изящно заманить его на маршрут, где сидели рыси... Заса-
да крокодилов считалась непревзойденной, но как выманить северян к  тро-
пическому притоку?
   Опыт вносил в игру забавные коэффициенты: тяжелый бегемот  в  реалиях
стоил шустрого волка, две-три рыси жертвовались за  льва,  пять  кабанов
обычно справлялись с тигром, если имели рациональный план и наваливались
свиной стаей. Леопард ценился за два лося. Филин и попугай шли в  размен
как равноценная шушера. Медведь и тигр держали паритет, в большой  книге
Леша вычитал, что они, как ни странно, равны по силам. А помнится,  года
три назад он занудливо приставал к отцу: ну кто там  главнее,  тигр  или
медведь? Кстати, набор из волка, рыси и посыльного зайца (нет у  них  на
тотальной войне иной задачи!) по равноценности  аккуратно  мог  заменить
медведя. Волк или рысь? Лиса или олень? Теоретически  эти  фигуры  имели
значения равных, а их сегодняшняя цена на столе следовала  из  ситуации.
Также определялось соотнношение между коброй и крокодилом. Те  и  другие
славились неподвижностью и никогда не могли переломить ход войны,  редко
покидая свой ареал ради последнего броска на север.
   Леша соблюдал честность бога, перед началом действий тщательно  выве-
ряя силы сторон. Подыгрывать кому-либо казалось неумным,  поскольку  это
ломало смысл игры. Удовольствие таилось в абсолютном равенстве начально-
го шанса и победе превосходящей из двух стратегий. Одним словом,  шахма-
ты, только по грязным и размытым правилам, недоросшим  до  оформления  в
некий кодекс. Леша справедливо думал как за тропики, так и за тайгу.  За
кого-то из них обычно думалось лучше.
   Сегодня он уточнял животный мир Латинской Америки, пополняя и без то-
го немалые знания, ведь не подозревает взрослый  человек  о  сервалах  и
оцелотах. Через годы почему-то помнился муравьед. Еще не забылась цифир-
ка, соседствующая с каждым зверем, и каталог в стороне от  двух  полуша-
рий, на котором рядом с числами стояли слова. А  то  посмотришь  на  му-
равьеда - и не признаешь в нем муравьеда. Подумаешь, например,  что  это
енот. Или ехидна. Ну мало ли?
   Короткие статьи приходились на каждый особый климат. Шли  в  порядке:
рассказ открывася арктикой, затем субарктика, тайга, смешанные леса, ши-
роколиственные. Сторонний человек, конечно же, не поймет  всю  прелесть,
которую извлекал Леша из широколиственных. Перекличку зверей и  деревьев
сопровождали картинки ласкового абсурда: если  надо  было  выразить  дух
тайги, вокруг одного поваленнго дерева умещались лось, рысь, заяц и  еще
кто-то характерный и живой. На широколиственной иллюстрации  вспоминался
только весомый кабан. Очевидно, что счастливец стоял под  дубом.  Вокруг
хрюкана по-соседски резвилось пять-шесть иных поддубных животных, но па-
мять вращалась только вокруг свиньи, тяжелой, клыкастой, земляного окра-
са. В арктике помнился силуют медведя. Была саванна: но что было  в  са-
ванне? По меньшей мере, саванна вошла в словарь родных понятий  и  фраз.
Экваториальные леса прятали своих животных за зеленой завесой, почему-то
казались скучными. Самым большим деревом на Земле вырастала секвойя. Еще
на черно-белой фотографии красовалось нечто, выглядевшее как лес и удив-
лявшее пятью сотнями стволов, но в действительности жившее как одно рас-
тение. Название чуда ускользало, на фотография облака листвы  чувствова-
лась рядом.
   Не передать, конечно, ощущения, которое вызывали в нем кошачьи, широ-
колиственность, тайга, цифирки, а также особый бассейн  средиземнроморс-
кой растительности, мусонные леса и описание носорожьих  повадок.  Чтобы
испытать подобные ощущения, надлежало просто родиться Лешей, других  пу-
тей нет. А если вовремя родиться и прожить кусок жизни Лешей,  то  можно
испытать и кабанов, и оцелотов, и синий цвет, выражавший на  карте  мус-
сонность Дальневосточного края. Разумеется, мусонность и оцелоты были не
просто мусонностью и оцелотами, а безумно значимым элементом  жизни:  он
этим жил, как иные взрослые живут деньгами, верой и растлением  малолет-
них, то есть чувствовал, что живет - а что еще надо, чтобы спустя  время
вспоминать естественные дни как минувшую подлинность себя самого и окру-
жающего мира вокруг?
   Потом, конечно, исчезает  и  единство  мира,  и  первость  чувств,  а
собственная подлиность ухает в некий провал, хотя  бы  из-за  отсутствия
единства и первости. Некоторые, впрочем, несут свою подлинность до  кон-
ца, не растеряв ни первости, ни единства - ну так это другие, а  у  Леши
впоследствии сложилось чуть  по-своему.  И  осталась  грустная  радость:
вспоминать, вспоминать, вспоминать, причем не вещи, что глупо, а чувства
к этим вещам.
   Удивительный парадокс, но через долгое время иногда  приятно  вспоми-
нать боль. Как обидели, не дали, отняли - а вспоминать нравится,  потому
что за болью видится жизнь, обязательно подлинная, потому  что  боль,  в
отличие от всякой суетни, неподлинной  не  случается.  Вспоминаешь,  как
страдал и улыбаешься своей тени, шлешь приветы себе, тогдашнему. Переме-
лется, мол, все, дурачишка мой дорогой - вот такие приветы отправляешь в
даль. А вот если не перемелется, тогда как? Если нить скучной и постоян-
ной боли растягивается на годы, что тогда? Тогда, увы,  некому  посылать
приветы, потому что их можно передать только себе  другому,  а  если  ты
по-прежнему нанизан на ту же нить, то ты не другой, - ты такой же, а са-
мому себе открыточку не пошлешь. Не скажешь самому себе знающе, что ког-
да-то наступит другая жизнь. А другое писать в открыточке глупо. Поэтому
боль приятно вспоминать, лишь попав в иное пространство, в новых людях и
делах, думая иные мысли и дыша иным воздухом, и шагая к другой точке  по
новой плоскости, сбросив старое сознание как ненужный хлам, отыскав себе
другую душу и другую боль, без них, наверное, никак. Вот там  боль  иных
измерений вспоминается весело. А на старой  плоскости  -  никогда.  Ведь
вспоминается только прошлое, а жизнь все еще находится в настоящем, дур-
ном старом настоящем, даже если прошел день, год, столетие - если ты  не
изменен, то не изменен и мир, а значит, нет прошлого, и  нечего  вспоми-
нать.
   ...Июньский дождь колошматил все привлекательнее, за окном серела ут-
ренняя погода. Леша встал, щелкнул,  электричество  дало  свет.  Мальчик
вернулся к громоздкой и желтой книге. В двадцать пятый раз он перелисты-
вал про смену растительных поясов. Даже не читал, просто водил взглядом,
выхватывая известные слова про бук, карликовую березу и типичных  предс-
тавителей сибирской тайги. А каково рыси под дождем в сибирской тайге?
   Глазами он грыз страницы с завтрака до обеда. А потом  заоконноя  се-
рость отступила, солнце сверкнуло румяным боком, сырость осталось в  лу-
жах и покинула воздух. Земля торопливо подсыхала, грязь спекалась и ког-
да-то превращалась в пыль. Уже завтра усилием солнечного тепла "коробка"
становилось годной для катания сухого футбольного мячика.
   Леша Смурнов прожил детство без обладания настоящим тугим мячом, но у
всех окрестных он валялся в прихожей. Однако  чем  больше  пацанов,  тем
правильнее игра, поэтому его брали. Леша пинал мячик  не  сильно  резко,
мешало то, что взрослые называли вегето-сосудистой дистонией. Болезнь не
мешала лупить в сетку ворот или пасовать, но  замедляла  скорость.  Пять
минут бега отдавались одышкой и сердцебиением, а час ретивой игры  неиз-
менно закруглялся головной болью. Она могла не наступить сразу, а подож-
дать до вечера или вместе со рвотой нагрянуть  ночью.  Поэтому  Леша  не
усердствовал: бегал медленнее, чем позволяли ноги, за что не имел  репу-
тации нормального игрока.
   Команда обычно рождалась по правилу. Два лучших  игрока  отходили  от
толпы и поочередно разбирали ребят, сначала украшая команду сильнейшими,
а затем тыкая пальцем на остальных. Лешу выбирали предпоследним или пос-
ледним. Точнее говоря, последнего даже не выбирали, он сам плелся в сто-
рону своих, худший из худших.
   Из-за отсутствия резвости ему выпадало караулить ворота, взяв на себя
ответственность и наименьшую славу, а также скуку откровенной никчемнос-
ти, когда пацанва крутилась у чужой сетки. Нельзя сказать, что Леша сто-
рожил гол лучше или хуже других, он ловил мяч нормально и пропускал  его
допустимо, но виноват, разумеется, был всегда.
   Ближе к вечеру за десятилетним Смурновым забежали Коля с Михачом,  на
то лето единственые друзья. Звали пересечь пару кварталов и спуститься к
большой реке. Смущенный Леша крутил головой и говорил, что ему совершен-
но не хочется бежать к какой-то реке, он лучше посидит, потыркивает  те-
левизор, займется книжкой... на самом деле он не мог признаться, что ро-
дители запрещают любые прогулки, выходящие за радиус видимости из  окон.
Тем более вечером, вслед за которым по традиции наступает ночь.
   Ну ты сыч, ерепенился преданный восьмилетний Коля, а Михач был  конк-
ретен, соблазняя перспективой потеряться в прибрежных зарослях. Ну такие
заросли, блин, ну такие, офигеть, Леха! А в бандитов? А рогатку  выстру-
гать? А взять игрушечный автомат и до отвалу наиграться в речных кустах,
во всю прыть имитирую немецко-фашистких гадов?
   Нет, наверное, отбрыкивался Леша, из последних сил  удерживая  внутри
поток искренних слез. Нет, наверное, в другой раз, завтра, потом, в оче-
редной жизни.

   14
   - Нормально, - похвалил клетчатый инквизитор. - Это нормально,  Леша,
потому что указывает на ненормальность, я имею ввиду извращения с  плас-
тилиновыми поделками. В этом есть самосознание  и  внутренние  процессы.
Если это развить в мире, можно стать философом, аналитиком, управленцем.
Но у тебя не развито, понимаешь? Если процессы шли - они  все  равно  на
этапе уперлись в стену. Я не знаю, как... Может, книг правильных не хва-
тило? Причем не понятно, где именно что уперлось, посколько процесс  шел
нормально и в десять лет ты стоял где нужно. Что там дальше, а? Ну расс-
кажи мне про шестнадцать лет, что ли. Чем ты жил в это необычайно  инте-
ресное и важное время?
   Смурнов поежился под ласковыми глазами следователя.
   - Несчастная любовь, - извинительно-негромко высказал он. - Вы же  об
этом знаете.
   - Да ни ничего мы не знаем, - махнул рукой цепкий. - Знаем, что  дев-
чонку звали Леной и вы даже не целовались. Все. Анализом мы  видим,  что